Но проблема в том, что наш человек практически ничего не видит. Не вообще не видит, а за окном ему практически ничего не видно. Потому что в вагоне очень светло, а за окном очень темно. И видны не пейзажи, а просто темнота и разорванные куски реальности: железнодорожные пути, товарные вагоны, ярко освещённые радиальные проспекты (шоссе Энтузиастов, Щёлковское шоссе, Ярославское шоссе и далее по кругу), огни высотных зданий, аккуратные новенькие платформы новеньких станций МЦК. Наш человек сначала пытается вглядываться в заоконную тьму, думает пересесть на другую сторону в поисках большей освещённости и интересности, но потом перестаёт суетиться, успокаивается, расслабляется. Он просто едет, глядя слегка расфокусированным взглядом в окно, не пытаясь увидеть там что-то красивое и интересное. Красивые дикторские голоса объявляют названия станций, редкие пассажиры входят и выходят на частых остановках, на экране циклически гибнут под колёсами красно-серых электричек весёлые идиоты. Наш человек представляет в уме траекторию своего движения вокруг сердцевины Москвы, и где-то в районе Измайлово на него накатывает какая-то блаженная волна от самого факта быстрого продвижения внутри московской толщи. Наш человек начинает понимать, что познаёт Москву неизвестным ему доселе способом. И то, что он толком ничего не видит, не имеет никакого значения. В Москве много кольцевых путей, но такого эффекта больше нет нигде. Кольцевая линия метро слишком короткая и проходит под землёй. На Садовом и Третьем транспортном кольцах слишком много автомобильной суеты. Когда едешь по МКАД, Москва всё время только с одной стороны и нет ощущения, что находишься внутри неё. А когда едешь по МЦК, то… то… Наш человек пытается сформулировать это самое “то”, но у него не получается.
Нашему человеку очень хорошо.
В “Коптево” на запасном пути стоит вереница заиндевелых старых тепловозов – М62, ЧМЭ3, ещё каких-то. Их, наверное, отстранили от грузового движения, которое здесь практиковалось до создания МЦК. А может быть, грузовое движение продолжается – иногда видны на путях товарные вагоны. Тепловозы выглядят как усталые, заслуженные трудяги-пенсионеры. Нашему человеку кажется, что они прекрасны.
На “Балтийской” в вагон вломилась группа омоновцев с автоматами, прогрохотала своими тяжёлыми ботинками мимо нашего человека и скрылась в глубинах поезда “Ласточка”.
Промелькнула станция с диковатым названием “Зорге”.
Просиял слева Москва-сити. Или просияло – как правильно? Неизвестно.
Мост через Москву-реку. И почти сразу – ещё один мост через Москву-реку. Потому что Москва-река делает в этом месте петлю.
Лужники. Осторожно, двери закрываются, следующая станция “Площадь Гагарина”. Круг замкнулся.
Нашему человеку очень не хочется выходить из красно-серого поезда “Ласточка”. Ему хотелось бы ездить и ездить по этому странному маршруту, много часов, целыми днями, бесконечно. Но уже скоро полночь, МЦК, как и метро, работает до часу, он не успеет сделать ещё один круг, придётся выходить неизвестно где, и можно не успеть доехать до “Китай-города” – значит, надо выходить.
Наш человек покидает светлый, тёплый и чистый поезд “Ласточка”, переходит по удобному подземному переходу на станцию метро “Ленинский проспект”, доезжает по прямой до “Китай-города”, поднимается по эскалатору, за стеклянными дверями налево и по переходу до конца. Наш человек выходит на Славянскую площадь к автобусно-троллейбусной остановке рядом со старинной красно-белой церковью Всех Святых. Наш человек снимает шапку и осеняет себя крестным знамением.
Мы могли бы сразу усадить нашего человека в быстро подошедший автобус и весело покатать его по ночной Москве. Но пусть он сначала всё-таки помёрзнет. Потому что если действие происходит при температуре минус 25 градусов, герой рассказа просто не может не помёрзнуть.
Наш человек ориентируется на местности, изучает маршруты автобусов. Выясняется, что ночные автобусы отправляются не от одной остановки, а от трёх разных, разбросанных вокруг Славянской площади. Одна – это та, к которой наш человек вышел из метро (рядом с церковью Всех Святых), вторая – у входа на бульвар, третья – рядом с клубом “Китайский лётчик Джао Да”.
Наш человек пребывает в некоторой растерянности. Где лучше стоять? Куда раньше придёт какой-нибудь ночной автобус? Наш человек сначала решает ждать на остановке около церкви, потом идёт к остановке у “Китайского лётчика”. И как раз в это время к остановке около церкви подходит какой-то автобус и стремительно уезжает.
Эх, говорит про себя наш человек. Да даже и не про себя, а вслух. Эх.
Наш человек возвращается к остановке рядом с церковью. Он уже очень замёрз. Хотя у него очень тёплая куртка-пуховик и вполне тёплая шерстяная шапка. Он ждёт уже минут сорок или даже больше. Очень хочется в автобусное тепло.
Два пьяных человека вышли из чебуречной на Солянском проезде и хором издают последовательность громких звуков, которую с очень большой натяжкой можно обозначить словом “песня”.
Наконец наш человек видит, что к остановке у “Китайского лётчика” подъезжает автобус Н3, наш человек бежит, надо успеть, надо обязательно успеть, потому что, если не успеть, это уже будет вообще, вообще, успел.
В автобусе тепло, светло, хорошо. Кроме нашего человека, в автобусе молодой человек с аккуратной хипстерской бородкой и кавказская семья (муж, жена, ребёнок в коляске). Кавказская семья долго ждала автобус на морозе (наш человек обратил внимание), теперь кавказская семья с трудом погрузила себя вместе с коляской в автобус, проехала одну остановку и так же тяжело (коляска неудобная) покинула автобус в самом начале Маросейки. Это необычное решение, гораздо проще было пройти пешком, это заняло бы минут пять, но вот такое странное логистическое решение приняла кавказская семья, наверное, в этом был какой-то резон.
Попрощавшись с кавказской семьёй, автобус устремился к конечной остановке “Уссурийская улица”. Это далеко. Это Гольяново. Это край Москвы.
Автобус летит без остановок; чтобы выйти, нужно подать сигнал водителю. Наш человек смотрит в окно. Маросейка, Покровка, Старая Басманная улица, Бакунинская улица. Когда едешь в этом направлении, очень долго тянутся старые московские районы, а новые всё не начинаются. Это только здесь так. Если ехать на север, запад или юг, старая Москва быстро заканчивается и начинается современная. А на востоке не так. Мелькают и мелькают маленькие старые приземистые домики. Новые тоже, конечно, мелькают, но в целом наш человек уже почти двадцать минут быстрой езды наблюдает за окном старую Москву, и ему это нравится. Таковы особенности исторического развития Москвы.
Потом автобус въехал в Измайлово, и началась Москва уже более или менее современная. У метро “Первомайская” в автобус вошёл приземистый человек в приплюснутой меховой шапке и с печатью общего неблагополучия на лице. Между приземистым человеком, человеком с аккуратной хипстерской бородкой и нашим человеком произошёл следующий разговор:
– А когда “Первомайская” будет?
– Ну вот только что была, вы сели на “Первомайской”.
– Да? А как бы мне до “Первомайской” доехать?
– Это вам надо в обратную сторону.
– А он пойдёт до “Первомайской”?
– Он до конечной доедет, до Уссурийской улицы, и обратно поедет.
– А… Мне до “Первомайской” надо.
Повисает пауза. Автобус останавливается у метро “Щёлковская”. Никто не входит и не выходит. Автобус мчится вглубь района Гольяново. Разговор возобновляется.
– А тут ещё метро какое есть?
– Мы только что проехали мимо “Щёлковской”, вы не слышали, что ли, объявляют ведь остановки.
– “Щёлковская”? Сейчас будет “Щёлковская”?
– Мы только что её проехали.
– Мне хоть какое-нибудь метро надо.
– Метро уже давно закрыто.
– Ну я это, пешком.
– Дальше метро уже не будет. Надо в обратную сторону ехать.
– А он обратно поедет?
– Поедет.
– А до “Первомайской” доедет?
– Доедет.
Автобус приезжает на конечную остановку “Уссурийская улица”. Никто не выходит из автобуса и не входит в него. Автобус, постояв с открытыми дверями секунд десять, разворачивается и отправляется в обратный путь. В автобусе по-прежнему едут только приземистый человек, человек с аккуратной хипстерской бородкой и наш человек. Разговор возобновляется.
– А он до “Первомайской” идёт?
– Да, идёт.
– А когда будет “Первомайская”?
– Скоро будет, мы скажем. Слушайте объявления.
– А долго ехать до “Первомайской”?
– Ну, понимаете, всё относительно, трудно ответить на этот вопрос, тут надо определиться, что значит “долго”, вот, например, секунда – это долго? А двести тридцать семь лет шесть месяцев пятнадцать дней четыре часа двадцать три минуты восемь целых и две десятых секунды – это долго или нет? Трудно сказать. Так и тут. Невозможно сказать, долго ли ехать до “Первомайской”. Можно с уверенностью сказать, что до “Первомайской” ехать некоторое количество времени.
– А метро тут ещё другое какое есть?
– Понимаете, вы трудные вопросы задаёте. Все зависит от того, какой мы зададим радиус локации “тут”. Если радиус десять метров, то тут вообще никакого метро нет. А если радиус тысяча километров, то тут будет много метро. И “Саларьево” тут будет, и “Двигатель Революции”, и “Козья Слобода”, и “Обводный канал”.
– Слобода? Какая слобода?
– Козья. Ну, в общем, сейчас будет “Щёлковская”, а потом “Первомайская”.
– А скоро “Первомайская” будет?
– Да скоро, скоро. Мы скажем.
Автобус подъезжает к метро “Первомайская”. Вам сейчас выходить, это “Первомайская”, да, да, “Первомайская”, приехали, вам сейчас, выходите сейчас, выходите, да не за что, с праздником, с Новым годом, дорогой вы наш приземистый человек с печатью общего неблагополучия на лице (трезвый).
После “Первомайской” автобус поворачивает направо и едет по Первомайской улице. Перпендикулярно с равными интервалами отходят нумерованные Парковые улицы. Они выглядят одинаково: вереница уличных фонарей уходит вдаль и растворяется в морозном тумане. Наш человек думает, что если сейчас выйти из тёплого светлого автобуса и пойти по одной из Парковых улиц вдоль вереницы тающих в морозном тумане фонарей, то можно и самому растаять в морозном тумане, превратиться в стекло и рассыпаться, исчезнуть, сгинуть.