– Умер Поплавский, – сказал он.
Мне было неловко уточнять.
– Ага, – сказал я, придавая голосу печаль.
– Надо бы написать о нём. – Потянув дымок, он с сомнением уточнил: – Сможешь?
Я кивнул, всё ещё до конца не понимая, о ком речь. Может, неправильно расслышал.
– А когда он умер? – спросил я осторожно.
– Когда… Давно, – мой собеседник гулко хохотнул.
– А! Тот самый?
– А ты думал какой?
– Я не думал. Который в Париже? У него юбилей смерти, да?
Похоже, чем-то наш разговор позабавил коллегу, он не стал отвечать прямо, куря и ухмыляясь.
– Завтра, – сказал он томно, – всё обсудим.
Заходя в высокий вестибюль “Чистых прудов”, я всё ещё размышлял, кто же умер. Чёртов гипноз минутного бредового разговора. “Поплавский”, – стоило произнести эту фамилию по складам, словно нарезая крупную рыбу, и нахлынула чернота.
Внезапная и яркая.
Она набросилась на эскалаторе, примерно на середине. Сердце застучало, задрожали колени, чернота била волнами, и, почему-то связывая её с этим эскалатором, я поспешил вниз, перескакивая через ступеньки. Но и на платформе темень не отставала – то рассыпаясь у самых глаз, то накрывая с головой. Ладони были ледяные и сырые, потом я узнал, это заложено в нас издревле: мокрые пятерни ловчее цепляются за ветки, но влажнели и ноги, причём казалось, что вместе с подошвами, скользившими туда, к разверстой длинной яме, у которой, как для прощания, скапливался народ.
Банальная паническая атака. Борис Поплавский, ау!
Какой дурацкий триггер… Что за литературщина? Дело, по видимости, не в Поплавском, а в чём-то другом. Возможно, в мыслях о смерти.
Ехать было неблизко, с пересадками, и всю дорогу я боролся с тьмой, которая то рассеивалась и ослабевала, то густела обвинительным обморочным звоном.
Буква “М” отныне горела в мозгу. Теперь, едва я вставал на эскалатор, в особенности длинный, едва опускался на станцию, особенно глубокую, – первобытный, какой-то мистический ужас начинал сковывать и одновременно лихорадить. Видимый мир рвался, впуская черноту сквозь прорехи. Я латал их, закрывая и удерживая безумным напряжением воли, а они расползались.
Простая история, частый случай, достаточно вбить в поисковик… Но может быть, мы, те, кто вкусил от этого плода страха, знаем и чувствуем что-то такое, что невдомёк другим, беспечным гостям подземки.
Я стал узнавать, вычитывать про свой страх, желая понять, откуда он. Каких страхов только не бывает! Боязнь кошек, боязнь смотреть на небо, боязнь звёзд, боязнь умывания, боязнь клоунов, боязнь прикосновения к деньгам, к стеклянной поверхности, боязнь собственного отражения, боязнь чисел… Знающий один страх поймёт любой другой, посочувствует тому, кто мучим даже самым неважным и нелепым наваждением.
Но, кажется, метро вобрало в себя самые знаменитые, популярные страхи: боязнь толпы, громких звуков, глубины, высоты, закрытых пространств.
В том, что оно среднего рода, – уже что-то завораживающее, засасывающее. Метро. Болото. Зеркало. Ничто.
Конечно, я стал себя ломать. Все советовали: преодолей, нырни – вынырнешь освобождённым, – и я пытал себя десятки, сотни раз, но ничего не проходило.
Ладно ещё платформы на поверхности, но чем глубже – тем тяжелее, сам мертвенный воздух давит…
Может быть, решил я, дело в близорукости, от которой всё расплывается, угрожающе и ненадёжно. Появление очков добавило страхам чёткости.
Случалось, долго шёл по жаре, лишь бы добрести до нужной автобусной остановки. Или на последние деньги ловил машину, лишая себя куска мяса на ужин.
Однажды я видел человека, которого, как мошку, невидимым вихрем мотало у входа под буквой “М”, красно пятнавшей снег. Он заходил, и его выплёвывало. Он был плохо одет, в потёртый на локтях плащ, и страдальчески кривил рот – наверное, его ругали дома, ведь спускать деньги на такси едва ли лучше, чем на бухло или азартные игры. Что-то мощное не пускало его туда, словно действовал неумолимый физический закон. Точно бы бесноватый не может войти в храм.
Господи, как я когда-то не ценил отпущенное мне время! Легкомысленно погружался на самые глухие станции, лениво прохаживался по ним, подолгу ждал свидания в центре зала. Смеялся и жестикулировал на нескончаемых эскалаторах. Вдавливался в вагон изо всех весёлых сил, чтобы двери с резиновым чмоком сомкнулись. Красовался, поправляя волосы, у большого зеркала возле самого жерла туннеля. Мне и в голову не могло прийти, что здесь страшно! Я был бы смешон себе такой, боящийся метро.
Прошли годы с тех пор, как я перестал там бывать.
Я ненавидел метро, но бесконечно любил свою дочь и не мог подвести её и жену, свою семью.
Первым делом я посмотрел в телефоне, сколько ехать на такси. И правда – красным-красно, предновогодние пробки. Но может, успеем?
Собраться быстро у нас не получалось. Без мамы девочка сразу расшалилась, она носилась и танцевала по комнате в трусиках и маечке, долго выбирала игрушку в деревянном ящике, выбрала, но разочаровалась: не хотела брать с собой выдру, потому что обещала подруге Софии принести лосёнка, а где лосёнок – неизвестно.
– Покидай меня! – попросила она.
– Нет! Только не это! – понял я мгновенно.
– Ну папуся! Один разик!
Вздохнув, я подхватил её под мышками, оторвав от пола, перевернул на бок, зацепил под коленками и с размаху бросил на кровать, где она влетела головой в подушку и тут же, осчастливленно хохоча, спрыгнула ко мне:
– Ещё! Ещё!
Сердясь и упрашивая одеться, я всё же снова обхватывал и поднимал эту девочку, и бросал, и с каждым разом она становилась тяжелее, но и швырнуть старался размашистее и сильнее, отступая на большее расстояние. Заныла спина, грыжа, врач сказал: ни в коем случае не поднимать тяжёлого. Но как можно отказать такой милой девочке?
Глаза её восторженно круглились.
– Как это? Как это? – спрашивала она, задыхаясь от полёта. – Папа, реально, как это? Это невозможно! – и вдруг меланхолично добавила: – А Аскар в садике сказал, что всё возможно…
– Умоляю, – сказал я, морщась, и она наконец согласилась наряжаться.
– Папа, это летнее платье или зимнее?
– Летнее, – неуверенно сказал я, думая о другом, пытаясь вспомнить, как выглядит и устроена станция, куда мы спустимся, и есть ли эскалатор на той, куда приедем.
– А мама говорит, что зимнее! – торжествующе обличив отсутствующую мать, она стала сдирать через голову оранжевое облако, которое путалось в золотистых волосах.
После рытья в шкафу было выбрано зелёное платье, тоже без рукавов, но поверх модница надела красную вязаную кофточку.
Мы уже спустились на лифте, когда она закричала:
– Игрушка, моя игрушка! Я без выдры никуда не поеду!
Метро становилось неизбежно.
Опаздывая, мы быстро шли по холодной улице мимо гудящих автомобилей. Я сжимал её голую ручку, бодро торопя, притворяясь, что ничуть не беспокоюсь. И утешал себя, что страхи позади, остались в юности, теперь я совсем иной, умудрённый, ироничный к миру и к себе, а главное, защитник этой маленькой девочки. Любовь к ней не позволит дать слабину. Её комбинезон мягко шуршал, и она держала, прижав изгибом локтя прямо к сердцу, плюшевую коричневую выдру.
Первый мой, ещё безотчётный страх начался при виде здания, похожего на розоватый кулич, и большой, ещё не зажжённой буквы, и, почувствовав тонкие токи тревоги, девочка громко сказала:
– Пап, я не хочу!
– Что ты? Нас ждут!
– Я не хочу в метро!
– Ты же там никогда не была. Там… – я подбирал слова, – очень интересно. Тебе там понравится.
Она вырвала ручку и помотала головой.
Её реакция была удивительной: в книгах она всегда с удовольствием рассматривала картинки метро и часто выражала желание в нём побывать. Ей уже довелось проехаться в электричке с бабушкой и в поезде дальнего следования с мамой, путешествие под землёй её остро интересовало. А теперь забоялась. Она всё чуяла, как зверёныш. И я винил себя за свои мысли и своё подсознание, которыми её отравил. А может, страх метро передался ей врождённо, уже при зачатии, и сейчас активировался?
– Ну пожалуйста… – упрашивал я, толкая тяжёлую дверь и пропуская мою принцессу.
Мы спустились по щербатым ступеням, исхоженным столькими ногами, я долго и неумело покупал билетик, оплачивая карточкой. Картонный билет. Стеклянные створки. Всё иное, чем раньше. И тот же старый недобрый дьявольский гул, доносящийся снизу. “Зачем? – тоскливая мысль. – Зачем всё это?” Девочка обернулась на выход, кажется, готовая заплакать.
– Ну что ты, милая, будь молодцом. Сейчас я приложу билетик, и ты проходи.
– А ты?
– Потом я.
Вместе с долетавшим грохотом в лица нам веял дух метро, ни с чем не сравнимый запах, прогорклый и душноватый: говорят, так пахнет креозот, которым обрабатывают шпалы, и металлическая пыль, что бы это ни значило. Запах, впитавший худшее: обморок, страшный сон, удушье…
Мы подошли к блестящему турникету с синей электрической панелью. Пропустив дочь, я поспешил пройти следом.
По счастью, станция была неглубокая, со спуском по ступеням. Поезд только что ушёл. Мы вышли на платформу и встали возле стены. И сразу стало понятно, что ничего не изменилось, а только усилилось, ибо я отвык от преодоления. Оно снилось время от времени, донное место, откуда не выбраться, и, если в счастливых снах летаешь или паришь, в этом кошмаре ты обречённо скользишь, как по льду, непослушными ногами.
Я волновался гораздо больше, чем если бы был один.
Погладил выдру по голове, успокаивая себя и просушивая пальцы.
– Не трогай её! Ей больно! – дочь заслонила мордочку игрушки толстым комбинезонным локтем.
Ноги были ватными, идти дальше по платформе не хотелось, и я всматривался в табло, чтобы что-то понять в этих красных цифрах, как бы состоящих из икринок, причём мелких, точно это икра летучей рыбы. Часы показывали, что спектакль вот-вот начнётся. Кафельная стена скользила под курткой, я вжимался в неё, ужасаясь узости пространства, которое отделяло нас от пропасти, пытаясь обнять и притянуть к себе ребёнка, но девочка противилась, и стена отталкивала меня, как намыленная, а напротив был такой же кафель, желтоватый и грязный. Красное свечение цифр мутно отражалось в его квадратиках. На путях, куда и смотреть не хотелось, доминировал тёмно-серый цвет.