Трамвай такой большой и громкий, думает Егор, – а что же ещё пару минут назад его волновало, кроме трамвая? Забыл.
Когда трамвай равняется с Егором и он видит в стеклянном лепестке кабины женщину в оранжевом жилете, её очки, зелёный свитер, внимательные глаза, Егора наполняет горячее чувство, похожее на то, утреннее, ощутившееся в момент собственного отчаянного “А-а-а-а”.
Егор начинает бежать параллельно с кабиной. Стартует резко и несётся с трамваем наравне. Трамвай не спешит, покачивается, Егор выдаёт максимум, быстро выдыхается, начинает отставать.
Егор не знает, но пассажиры в трамвае встают с мест. Визжит трамвайный звонок. Егор видит боковым зрением: Жека, снимая на телефон, неспешно бежит следом за ним и трамваем. Когда Егор начинает отставать, тот заливается смехом.
Когда “морковка” притормаживает, Егор вдруг резко выскакивает на рельсы перед кабиной, ровно между двух металлических лент, и бежит впереди, потом обессиленно переходит на быстрый шаг.
Трамвай вынужден медленно скользить вслед за Егором, истерично звенит звонок.
Егор пытается отдышаться, он плохо видит, тяжело дышит, боится закипеть, как машина.
Трамвай тащится медленно за ним по пятам.
В открытое окно вагоновожатая кроет Егора руганью: “Ты ненормальный?! Ушёл с путей быстро! Пути сырые! Я торможу как могу! Ушёл быстро! Я сказала, ушёл! Идиот малолетний, я тебя в полицию сдам!” Короткие волосы её торчат, щёки раскраснелись, влажно блестят. Егор слышит её голос частью уличного гула.
Мать Егора забыла утром приготовленный контейнер с обедом, потому теперь, в обеденный перерыв, выходит из мини-маркета, заталкивая карточку в кошелёк, у неё на руке болтается пакет с кефиром и булкой. Подняв было голову на звук трамвайного звонка, она тут же её опускает, убирает кошелёк в сумку, медленно бредёт вдоль путей, держась за ворот серого пальто.
Она долго рассматривает фигурку мальчика, идущего перед трамваем, прежде чем узнаёт в нём сына. На секунду она останавливается поражённая, затем руки её опускаются, пакет по рукаву съезжает вниз, бутылка кефира мнёт булку, а затем скидывает крышку, ударившись об асфальт.
Словно оттолкнувшись от упавшего пакета, женщина в сером пальто бежит к Егору. Сбивает его собою на противоположную сторону путей, вместе они падают на серую плитку.
Мимо них проезжает сине-оранжевый трамвай, в окне его ругается вагоновожатая, в окнах люди снимают финал происходящего на телефоны.
– Ты зачем? Зачем ты?! – Мать подхватывает Егора за ворот и слабо трясёт. Он, знавший, что за ним следует трамвай и почувствовавший удар, успел подумать короткое слово: “Всё”. Но, увидев знакомое лицо, начинает изворачиваться:
– Как вы надоели! Как вы мне надоели!
Когда затихает грохот трамвая, вокруг собирается толпа школьников, где-то между ними виднеется потрясённое, затем виноватое лицо учительницы, каких-то других чужих взрослых.
Егор чувствует, словно его облил кипяток и остыл на нём, пропитав одежду, – после такого особенно холодно. А ещё крепко пахнет редкая листва, на которой они с мамой сидят. Егор знает, что надолго, если не навсегда, запомнит запах этой осени.
В школу Егор пришёл только через два дня. В гулких коридорах звенел детский смех, стучали быстрые шаги. За партой Егор сидел расслабленно, его взгляд казался отстранённым. Поверх его учебника и тетради лежал новенький смартфон, Егор постучал по экрану ногтем, а затем принялся краем телефона забивать торчащий из столешницы гвоздь.
Димас, проходя к своей парте, протянул Егору шоколадку:
– На, для нервов.
Кирилл, когда усаживался рядом, похвалил:
– Капец ты, конечно, придумал. Я буду звать тебя Гиря Умный. Гиря Понтович Умный. Зацени пиджак!
Егор покачал головой и улыбнулся:
– Зацени новость…
– Чё, твои разводятся?
– Да, мама пообещала.
А отец Егора, тоже подумав, что тот решил свести счёты с жизнью, назвал сына дезертиром. Егор подумал, что после развода родителей не будет часто ездить к отцу.
Обернулась Алина, сказала важно:
– Говорят, любой экспириенс полезен. Тем более вы с мамой собрали тучу лайков! – Потом добавила: – Мне пришлось удалить эфир с акка телеги, но у меня есть в телефоне. Надо?
– Нет! – резко сказал Егор, потом устало смягчился: – У меня ещё нет телеги.
– Ни телеги, ни кроссовок, – отвернулась Алина.
Но ещё внутри у Егора теперь не было жара. Ему больше не хотелось ни в кого ничего кидать и ничем стрелять, больше не мерещились старушки, осьминоги и красные круглые птицы.
В джунглях объявили водное перемирие. Семья Иванушкиных начала переговоры.
За школьным окном не спеша падал снег. Это предчувствие мирной жизни Егору нравилось и казалось ценнее всего.
Ася ШевФрики фиолетовой ветки
Столица радости моей и ревности моей,
Ещё успеем на метро – летим скорей!
– Знаешь, почему московское метро – лучшее в мире?
– Потому что ты не бывала в других?
– Потому что в нём путь всегда под ногами. Никогда не потеряешься.
– И фрики?
– И фрики.
Когда Игорь умер, он перестал быть Братишкой, вернув себе имя, которое Яна снова и снова вписывала в нескончаемые документы, получая тело и договариваясь о кремации. Она полагала, что будет как показывают в кино: журчит тихая музыка или, наоборот, какая-нибудь раздражающая попсятина, которую он так любил; она смотрит, как гроб по металлическому пластинчатому языку, похожему на транспортную ленту в аэропорту, заезжает в специальную печь и затем сгорает в ней, а после человек в строгом костюме со специальным выражением лица и профессиональным почтением отдаёт – нет, вручает – Яне урну с прахом. Но вышло всё немного иначе, поскольку от панихиды Яна отказалась, а капсулу с Игорем отдали лишь на следующий день – сотрудник крематория терпеливо повторил скрипт, который, наверное, приходилось проговаривать десятки раз в неделю: “Перед отдачей нужно разделение”. Когда Яна по-птичьи моргнула, туповато спросив: “Чего нужно?”, он объяснил нормальным уже голосом, что из Игоря должны вытащить остатки домовины – деревянного ящика, в котором его сожгут. Уже в метро Яна поняла, что горят уши – в крематории она оставила не только брата, но и его любимую рыжую шапку, которую нахлобучила утром, суетливо собираясь по своим скорбным делам.
Цепочка пассажиров, связывающая метро и диаметр, скрипела как новенький ремень: в ночь на Покров выпал крепкий первый снег и ударил совсем не октябрьский мороз. Приноравливаясь к шагу других пассажиров, Яна не могла всю дорогу не думать о специальных людях, сидящих в специальных подвалах со специальными ситами для просеивания сожжённых и разделяющих бывших людей и бывшие гробы. Уже в электричке, ёрзая у окна, за которым проносились узорчатые силуэты деревьев, будто нарисованных белым по серому картону стылого подмосковного воздуха, Яна всё тревожилась о том, как будет пересыпать Игоря в урну, выбранную им же в интернете. Это Братишка был патологически аккуратным, а про себя Яна понимала, что непременно запнётся, чихнёт, неловко развеет прах по всей хрущобе, ещё и натопчет, а Игорь смешается с похожей на свалявшийся войлок пылью, которая всегда берётся невесть откуда через час после уборки, и пеплом от Яниных сигарет – пока Игоря не сожгли, она всё курила, расхаживая по осиротевшей квартире с сигаретой в зубах, представляя себя маленьким мобильным крематорием, сжигающим горе, выпускающим его дымом через обветренные ноздри. И пыталась отделить бывшую себя от настоящего горя.
Прикрыв глаза, Яна прижалась красным подмороженным ухом к ледяному стеклу и вспомнила, как они рассматривали на витринах маркетплейсов разнообразные урны – скромные и пафосные, с цитатами из священных текстов и специальными блямбами для гравировки, украшенные лепниной и покрытые фальшивым золотом. Оба маленькие и худые – Братишка тогда уже стал почти прозрачным и плоским, – они полулежали в широком продавленном недодиване-перекресле, комментировали увиденное, ругались, мирились, складывали в корзину самые безумные варианты: вычурные, похожие на двухметровую севрскую вазу из Эрмитажа, только отлитую из пластика, и удаляли сдержанные – лаконичных форм цвета чешского граната, как в браслете, доставшемся от то ли троюродной тётушки, то ли двоюродной бабушки. Это было единственное приданое, что осталось Яне от матери вместе с номером телефона, записанным на просроченном проездном билете, и неизлечимо больным сыном от предыдущего брака. Ни разу не надетый браслет мгновенно потерялся в малогабаритной однушке вместе с проездным. А Братишка задержался ещё лет на шесть, но с каждым днём всё больше бледнел и истончался, как Янина любимая застиранная футболка с уже едва различимым принтом “Не прислоняться”. К Яне, впрочем, никто и не прислонялся – не было на это ни времени, ни сил. Интимная жизнь ограничивалась обменом улыбками с симпатичным бариста в кофейне у метро и кивком едва знакомому коллеге, с которым неловко поцеловались на корпоративе, а после старательно делали вид, что ничего не было.
– Я всё думала, почему все эти люди орут в телефон именно в поезде? Ну можно же спокойно поговорить на платформе или у входа в метро?
– Может, это скрепа такая, как курица в фольге и чай в подстаканниках, только недалеко.
– Ну вот сегодня мужик один, ща, подожди, записала же… где это… ага, вот: нет-нет, эти мухоморы не трогай, опять неправильно приготовишь! Для супа тебе нужны подберёзовики, в крайнем случае чернушки (тут он замолчал, она ему отвечала что-то). А вот у нас в тайге грибы можно косой косить… (дальше я отвлеклась, не писала, но там всё равно на грибниковском). И тогда из гриба выходят все черви за один раз. Нет, это станцию объявили, я же еду. В смысле, ты не догадалась. Нет, это не жена. Ну станцию объявили же. Лена! И молчал до самой конечной.
Братишка всё похохатывал и убеждал Яну, что вариант надо взять обязательно повыпендрёжнее: “Не каждый же день наполняешь урны прахом полуродного брата!” В один из таких моментов Яна поняла, что прямо сейчас ей физически необходимо выдернуть себя из этого вневременного веселья и пойти глотнуть удручающей взрослой жизни, в которой скоро она останется совсем одна. Словно спохватившись, она чмокнула Братишку в прыщеватую щеку и выскочила из кресла, он рассеянно кивнул и продолжил азартно рыться в сети, а Яна вышла на кухню, чтобы сварить кофе.