о держать её крепче. Больше всего я запомнила “Под парусом в одиночку вокруг света”, книгу английского яхтсмена Робина Нокса-Джонстона, в 1967 году впервые совершившего кругосветное путешествие, как это понятно из названия, без чьей-либо помощи и без остановок: ни GPS, ни актуальных прогнозов погоды, ни автопилота. Читать о том, как Робин борется с поломками, со стихией, как ловит радио и слушает, кто лидирует в гонке (участник из Франции неожиданно решил не возвращаться, а пойти на второй круг, и жена передавала ему по всем каналам: “Франсуа, возвращайся, тебя ждёт вся Франция!”), а кто выходит из неё (в итоге 8 из 9 человек снялись), как у него заканчивается еда и как он проклинает всё, говоря, что яхтинг – это каторга 24/7, а самой ехать в тёплом вагоне – интересный контраст.
Месяц я наблюдала за людьми. На первом курсе ВГИКа мастер сказал нам, будущим режиссёрам: “Я знаю, что вы все интроверты, знаю, что вы ездите в метро в наушниках и (тогда ещё) с книжками. Снимайте наушники, убирайте книги, смотрите на людей, слушайте, запоминайте, учитесь у реальности”. В дальнейшем этот совет мне много раз помогал. В детстве мне говорили, что долго рассматривать других людей невежливо, и я научилась делать это незаметно. Всё просмотренное кино, все прочитанные книги ничего не дают без наблюдения вживую.
В 2020 году советы, как не заболеть Covid-19, были похожи на советы десятилетней давности после терактов: не посещать места скопления людей, не ездить на общественном транспорте, стараться не выходить из дома без необходимости. Я ездила на съёмки, по делам, привозила маме продукты и лекарства, носила и перчатки, и маску, не носила перчатки, носила только маску. Научилась разговаривать с людьми одними глазами. Вы выходите? Садитесь, пожалуйста. Ничего, я постою, мне на следующей. Это какая станция?
Месяц писала. У меня в телефоне – четыре тысячи заметок. Писать я начала в детстве. Сейчас стыдно вспоминать всё, что я писала лет до двадцати восьми, но тогда я считала, что пишу прекрасно. Я выросла в доме, полном книг, и больше всего любила читать о приключениях и путешествиях. Первые тексты я писала, подражая им, – до двадцати лет не выезжала из России и представляла себе другие страны только по книгам. Про какие-то потерянные сокровища на дне океана, дуэли на шпагах и саблях, про корриду и затерянные в пустыне немецкие подлодки, истории про рок-музыкантов, наркоманов и автостопщиков, истории о цыганах, танцовщицах, бунтарях и преступниках. А потом поняла, что писать нужно о тех, с кем я выросла, о том месте, в котором прожила большую часть жизни, о той жизни, которую я знаю, – жизни на окраине Москвы.
Месяц ехала по эскалатору. Когда я спускалась в метро в феврале и марте 2022 года, то постоянно чувствовала запах перегара – как в праздники, только никто не радовался, было больше похоже на поминки. Люди не смотрели друг на друга, прятались и прятали экраны телефонов. В сентябре 2022 года в поездах я видела много рыдающих или заплаканных женщин, бледных и потерянных мужчин.
Месяц переписывалась и листала социальные сети. Раньше метро было уважительной причиной – нет сигнала, перезвоню. С годами личное пространство сократилось до минимума: можешь не принимать звонок, не перезванивать, но нельзя не отвечать на сообщения – тебя ждут, тебя требуют, от тебя что-то постоянно кому-нибудь нужно. “Ответь мне в тг, я тебе написала полчаса назад”, – пишет коллега в вотсап. Ответь мне, ответь. Отвечать на вопросы – моя работа.
Неожиданная остановка в тоннеле. Уважаемые пассажиры, сохраняйте спокойствие, поезд скоро отправится. По техническим причинам время стоянки составит пять минут. Пять, четыре, три, две… Сохраняйте спокойствие.
Три недели кого-то ждала. Когда ты ждёшь кого-то, ты как будто находишься в лиминальном пространстве. Ты ещё не достигла пункта Б, стоишь посередине дороги. В этом состоянии путника, на вынужденной остановке, к тебе подходят люди – кто-то спрашивает дорогу, кто-то пытается знакомиться, кто-то просит деньги. Я с трудом представляю себе, что может подумать человек, впервые попавший в московское метро: толпы вечно спешащих людей, огромная карта, совершенно непонятная и неудачная навигация, в которой могут запутаться даже москвичи. На станции “Павелецкая” ко мне в течение десяти-пятнадцати минут могут два-три раза подойти люди с чемоданами и спросить, как попасть на Ленинградский или Казанский вокзал. Когда отвечаешь, что нужно доехать до “Комсомольской”, смотрят с недоверием. Да-да, вам по кольцу.
Две недели ждала поезда. Иногда, особенно ночью, перед закрытием, стоишь на старой станции – сталинский ампир, пустой дворец, простирающийся куда-то ввысь и вширь, гулкий, с лепниной, мрамором и позолотой, – и, когда поезда нет три, пять, семь минут, прикидываешь, что делать, если он не придёт вообще, а потом перестаёшь проверять часы и представлять, слыша далёкий гул, что сейчас вкатится, дребезжа и ослепляя фонарями, паровоз, остановится с железным скрежетом, проводник спустит раскладную лестницу – чугунную, литую, – и ты поднимешься, принимая его руку, пройдёшь по полутёмному коридору, освещённому газовыми фонарями, шаги будет гасить толстый ковёр, сверишься с билетом и номером, выгравированным на купе, и сядешь на своё место, задвинув красную бархатную штору.
Неделю целовалась. Удобнее всего целоваться на эскалаторе, как бы это ни было банально, а неудобнее – в вагоне, на прощание. Когда поезд прибывает на его станцию, он выходит, а ты остаёшься. Идеально, когда выходишь первая – тогда последнюю точку в прощании ставишь сама. Целуешь сухо, уже как будто не думая о нём, переключившись на работу, дела, голодную кошку. Ну давай, увидимся. Может быть. Пока. Проходя мимо памятных мест, вспоминаешь, как в таком-то году встретились здесь, а в таком-то – вот здесь. “Давай где обычно”, целовались и шли привычными маршрутами. Здравст- вуйте, Виктор Павлович. Как ваши дела? Только что видела Сергея Мироновича, передаёт вам пламенный революционный привет.
Один день писала этот текст.
Анна Шипилова благодарит редактора Аркадия Тесленко за помощь в работе над текстом.
Алексей ВарламовПопугай на Оке
Это было в тот год, когда я окончил университет и, уйдя из родительского дома, снимал однокомнатную квартиру в Тёплом Стане. Метро туда ещё не провели, и ехать приходилось от “Юго-Западной” или “Беляева” на вечно переполненном 196-м автобусе. Люди съезжались в эти края со всей Москвы в большие магазины “Лейпциг” и “Ядран”, и на линии ходил длинный жёлтый “икарус”, состоявший из двух салонов, в каждом из которых висела металлическая табличка с трудно прочитываемой надписью “Секешфехервар”. Это сочленённое чудо венгерского автопрома прозывалось в народе “гусеницей”, “гармошкой”, “колбасой” или “кишкой”, поручней в нём не хватало, на скорости машину нещадно трясло и раскачивало, заносило на поворотах, летом внутри было невыносимо душно, а зимой стёкла обмерзали на палец, и дыхание сотни бьющихся друг о друга пассажиров не могло обогреть вонявший соляркой и выхлопными газами салон. Но зато в “секешфехервар” всегда можно было влезть и ходил он довольно часто.
Под стать автобусу была и моя квартирка на предпоследнем этаже панельного дома на улице Генерала Тюленева, разве что в отличие от жёлтого “икаруса” очень маленькая. И до и после этого я сменил много разных адресов, но такого скверного жилища у меня не было никогда. Метров в пятнадцать комната с облезлыми обоями болотного цвета, затёртым полом, покрытым обшарпанным грязно-розовым линолеумом, с низкими потрескавшимися потолками и крошечной кухней, она накалялась в жару так, что открытые окна не помогали даже ночью. На кухне не было холодильника и табуреток, зато в изобилии водились тараканы, которых пытались травить прежние квартиросъёмщики, но прусаки выработали иммунитет и не боялись ничего. Что там тараканы – однажды ночью я проснулся от ужасной, точно кто-то зажигал спички между пальцами ног, боли и не понял, что происходит. Я включил свет и увидел маленьких, меньше спичечной головки насекомых, которые ползали по простыне. Никогда раньше я не видел клопов, но сразу догадался, что это они. Всю ночь я бродил по улице и вернулся домой лишь утром, когда солнце залезло в окно, суля ещё один несносный душный день в раскалённой клетке.
Казалось, всё изгоняло меня отсюда и спрашивало: что ты делаешь, безумный, зачем ушёл от добрых своих родителей, для чего покинул кирпичный отчий дом без клопов, с большим, набитым продуктами холодильником и окнами на север в хорошем московском районе возле почтенной станции метро “Парк культуры”? Или плохо тебе жилось с батюшкой и матушкой? Возвращайся, блудный сын, скорей пади к ногам их и проси прощения. Но я стойко держался за свою независимость.
Через неделю мне удалось извести клопов, хотя запах от той дряни, которой я их травил, не выветривался целый месяц. Холодильник мне подарила моя подружка Лена Северинова, перед тем как уйти от меня замуж. Осенним днём мы поехали к ней на дачу под Павловский Посад и протопали пешком четыре километра от станции до дощатого домика на четырёх сотках, но маленький агрегат под названием “Морозко”, в который можно было поставить разве что одну кастрюлю и пакет молока и который вопреки своему названию даже не имел морозилки, в “абалаковском” рюкзаке не поместился. Тогда я привязал ремни от рюкзака к задней стенке холодильника и надел “Морозко” прямо на спину. Ремни были коротковаты, и со стороны я походил на кентавра. Леночка отказалась меня сопровождать, садоводы и огородники смотрели с изумлением, а полная женщина лет пятидесяти с сумкой на колёсиках и букетом гладиолусов поворотилась к мужу и с упрёком сказала:
– Вот видишь, Толик, народ с дач холодильники на себе увозит. А тебе лень транзистор взять.
Однако когда с холодильником за спиной я добрался на “колбасе” до дому и включил “Морозко” в сеть, оказалось, что агрегат не работает. Я сидел на нём и только что не плакал от обиды и отчаяния. Силы мои были на исходе, а родительский дом казался оазисом. Он манил к себе, но я должен был выстоять.