Наконец, через сад мы выходим на улицу. Идем мимо желтых двухэтажных домов, с белыми балконами и пестрой геранью на них, затем сворачиваем направо и примерно через сто пятьдесят метров подходим к площади. Где-то здесь должен находиться парикмахерский салон “Альдо”, куда мы направляемся.
– Пьяцца Сан-фран-че-ско, – читаю я указатель, как только мы выходим оттуда. Итальянская речь напоминала мне маленький, элегантный велосипед, а сама я была на нем большим, неуклюжим медведем, но мне предстояло как-то на нем ездить.
Большое облако сахарной ватой повисло над остроконечной колокольней из красного кирпича, такого же, как и остальная часть собора. Весенний ветер теребил мою новую укладку, разбирая ее по волоску – мы только что вышли с бабушкой из парикмахерской, и я чувствовала себя какой-то обновленной. Теперь каждую субботу Альдо обещает делать из меня красотку.
Когда мы поравнялись на площади с высоким жгучим брюнетом в белом плаще, они с бабушкой любезно поздоровались. Он даже поцеловал ей руку. Затем раскрыл плащ и достал из внутреннего кармана черного пиджака визитку, протянул ее бабушке. Кажется, на поясе блеснула кожаная кобура. Или мне показалось? Я поправила скользящие по вспотевшему носу очки.
По шершавой, пористой брусчатке суетливо ходили голуби и ворковали. Вдалеке сидела влюбленная парочка и бесстыдно целовалась. Я закрыла глаза от слепящего солнечного света и представила себя и Леонардо из Сан-Ремо на их месте под певучую речь бабушки с усачом в плаще. Сколько времени мне понадобится, чтобы научиться бегло лепетать, как они?
Тут Сандра горячо попрощалась со своим собеседником и, покачав головой, сказала:
– Табак его знает, где его носило все это время! А как он любит круассаны с фисташками из Бронте!
Я достала из кармана печенье и откусила, роняя песочные крошки к великому птичьему удовольствию. Пернатые тут же налетели, а самые наглые сели на плечи и руки, претендуя на свою долю лакомства. Я засмеялась, бросила им печенье, и, отряхнув ладони, догнала бабушку.
– Ты так легко отдаешь то, что любишь? – возмутилась она.
Я пожала плечами: к чему этот ее странный вопрос? И тут же поинтересовалась:
– Бабушка, ты ведь из-за любви сюда сбежала?
– Табак с тобой! – уклонилась она от ответа, но я заметила на ее лице тень беспокойства.
Мы свернули за угол и, пройдя еще несколько метров, оказались перед вывеской.
– А вот и “Фа-соль”, – обрадовалась я.
– Она самая. Я влюбилась в это романтическое место, представив, во что могла бы его превратить.
Мы вошли, и от запахов ванили, корицы и гвоздики у меня потекли слюнки. Внутри было еще светлее из-за бежевых стен, чисто-белой мебели, огромных подносов с шуршащим безе и зефиром, воздушными бантами на фиолетовых коробках. Стену напротив украшали красно-желтые и розовые цепи из карамели в прозрачных фантиках. Холодильную витрину занимали торты с белоснежной глазурью, между которыми пестрели пирожные с разноцветными фруктами, печенья с шоколадом всех мастей.
– Ну, как тебе?
Сандра уже переоделась и на ней были белые чепец и фартук. Меня переполняли эмоции так, что я обняла ее:
– Обалдеть, ба! Это просто кондитерский рай! А ты… словно зефирная королева!
Бабушка очень хорошо вписывалась в кондитерскую, и тут до меня дошло: это было именно то место, в которое она очень органично инкрустирована, словно драгоценный камень в золотое кольцо.
Сандра вынесла из кухни подносы и принялась их аккуратно раскладывать на витрине:
– Моя Беата взяла выходной. Будем как-то сами справляться. У меня ведь теперь новая молоденькая помощница. Могу я на нее рассчитывать?
Я заулыбалась, подумав о том, что жизнь довольно странно устроена: иногда мечтаешь, мечтаешь, оно не исполняется, а порой приходит то, о чем даже не думал – не гадал.
Когда мы закончили раскладывать пирожные, в магазин начали заходить люди. Я мало что понимала, говорила еще меньше, но бабушка первое время вполголоса синхронно переводила:
– Это синьор Марио. Поздоровайся с ним.
– Буонджорно! Добрый день! – это слово я репетировала раз по пятьдесят в день и, похоже, итальянцы меня понимали, благодушно улыбались и отвечали тем же.
– Это синьора Роза.
– Буонджорно!
– Сальве, Сандра. Коме ва? Белла суа филья!
Я шевелила губами, повторяя вслед за сухоньким старичком с видом академика эти слова. Похоже, он назвал меня бабушкиной дочкой. Смешной!
– Миа нипоте.
– Карина! Тутта лей.
Как мне рассказывала бабушка, я в точности повторяла то, с чего начался и ее новый этап жизни. Днем я помогала ей в кондитерской, который в тайне ото всех называла “зефирный рай”, а вечерами учила итальянский и слушала рассказы Сандры о том, как она училась жить по-итальянски.
– Бабушка, я никогда не научусь говорить на их языке!
– Потому, что ты слишком комплексуешь! Это ведь нормально. Дети тоже не сразу начинают разговаривать, делают много ошибок, падают, снова поднимаются. Это не должно тормозить твое желание общаться.
– Это ужасно! Я никогда не смогу говорить как ты! Ты будешь меня стыдиться!
– Глупенькая! Многие из них и на своем-то языке не умеют хорошо разговаривать! Ты знаешь, сколько трудностей вызывает у самих итальянцев пасса’то ремо’то? Впрочем, в обыденной жизни многие вещи выражаются в более простых глагольных временах. Изучение теории оставь для учебы в университете.
Я сижу и размышляю о том, что совсем не прочь провести остаток своей жизни среди пирожных и тортов. Но бабушка другого мнения:
– Нет, университет тебе нужен. Там ты сможешь найти себе друзей. Еще и культурней станешь. Разве можно в наши дни прожить без высшего образования? – В этом вопросе она очень напомнила мне маму, отчего стало грустно и досадно.
В восемь вечера бабушка закрывала кондитерскую, снова меняла кроссовки на каблуки, надевала шубу, даже когда на улице было плюс пятнадцать (вот такой итальянский выкидон!), красила губы ярко-красной помадой, и мы шли делать круг почета по площади святого Франциска. Потом садились за столик в баре «У Витторио» с видом на кафедральный собор все того же святого Франциска и заказывали два кофе маккиато, обязательно со стаканом воды. А после того, как официант приносил нам заказ, бабушка оплачивала, всегда накидывая двести лир чаевых. Потом она медленно и элегантно доставала свою «Тоскану» из портсигара, и я замечала, как оживали мужчины вокруг, замолкали, оборачивались на нее, ожидая, как она обнимет своими губами шоколадного цвета шершавый торс сигареты, чтобы наперегонки помочь ей ее прикурить.
Я все еще с трудом переносила этот едкий, кислый травяной запах, но соревнование «зажигателей» бабушкиных сигар меня порядком веселили. Победитель даже премию свою получал, которую я называла “улыбкиссима” – улыбка в превосходной степени, за которую ей вполне могли присудить приз самой красивой женщины во всей вселенной.
Полагаю, что именно так у бабушки завелся поклонник, который дарил ей по пятницам большую корзину роз. Эти дары имели самые высокие шансы на выживание. Все остальные букеты, которые доставлял флорист, заканчивали свою жизнь в мусорке.
В это воскресенье мы, как обычно, варили мясное рагу для уже готовой яичной лапши – длинные, широкие полоски теста, замешанного из шести желтков: белки же бабуля смывала холодной водой в раковине. Дед бы удавился, если бы я решила повторить это на нашей ташкентской кухне. Шесть яиц для лапши в той реальности были непростительным расточительством, а смывать белки могла позволить себе только дочь кулака, типа бабушки, о чем не забывал припоминать дед: “Госпожа, мать её!”.
– Рагу получается особо деликатным, если варишь его не менее трех часов на маленьком огне, постоянно помешивая. И смотри, булькать оно должно едва-едва, – она делает дирижерский жест руками, потом протягивает мне деревянную лопатку и ставит таймер на три часа.
– Что-о-о? Три долбаных часа мне надо стоять над ним?! Это никогда не закончится! – возмущаюсь я.
– Нетерпеливость – плохая черта для девушки. Так ты никогда не встретишь своего принца.
– Не очень-то он мне и нужен, – бормочу себе под нос.
Но потом беру лопатку и смиренно мешаю, все три часа мечтая о том, что мой принц будет очень похож на Леонардо, но профессию я бы ему заменила на нечто более земное. Пусть будет кондитер или, на крайний случай, врач.
Запахи лаврушки, розмарина, жареного лука с сельдереем и красного вина вводили в измененное состояние сознания, и я видела, как за моей спиной вместе с бабушкой за столом сидели родители и рассказывали, что баба Нюра ни за что и никогда не отпустит сюда деда. Особенно на эту кухню из темного дерева с вышитыми белыми занавесками, где за столом в розовом пеньюаре с сигарой во рту сидит Сандра и режет лапшу, замешанную на шести желтках.
В дверь позвонили. Бабуля отряхнула руки, вытерла их о фартук и приказала:
– Пойди открой. Я сейчас.
Баба Саша исчезла в ванной, а я впустила в дом высокого, привлекательного мужчину с коробкой пирожных в одной руке и букетом роз в другой. Его некогда темные волосы уже почти побелели, будто их кто-то пересолил, а в сине-бирюзовых глазах, словно зелёные ящерицы, скакали отблески от коридорных ламп.
– Ке пьячере! Сей Ассоль, веро? Ке белла! – кажется, он сказал, что рад видеть меня и что я красавица.
Я засмущалась и крикнула:
– Бабушка, это к тебе!
Мужчина вручил мне коробку с пирожными и корзину с пахучими бордовыми розами. Похоже, он хорошо разбирался в предпочтениях бабушки.
– Уже иду, – отозвалась она из ванной. Я обратила внимание, как он несколько раз поправил полы пиджака, когда услышал ее голос.
В дверях появилась бабушка, уже переодевшись в темно-красное бархатное платье, такого же оттенка помадой на губах, поцеловалась с ним по-дружески поочередно в обе щеки.
Ее глаза светились и, чтобы не показывать это мне, она несколько театрально приказала:
– Ассоль, накрой же скорее для моего друга! – она сделала акцент на последнем слове, будто я не понимала, что ради друзей не меняют наряд и не красят губы красной помадой.