Покосившись на угрюмых бояр, Стадницккй с вызовом сказал:
— Если же кому кажется новшеством, что это из Польши, то Господь Бог уже от давних времен в государстве вашего цезарского величества восславил эту свою волю: прадед или дед — не твердо держу это в памяти — имел в священном супружеском состоянии дочь Витольда. Да разве священной памяти отца вашего цезарского величества не Глинская родила? В какое же это время предкам из такой крови вашего цезарского величества жилось несчастливо?
Димитрий с потаенной усмешкой поглядел на насупившихся бояр: ловко шляхтич ответил на их потаенное неодобрение предстоящей свадьбы.
Стадницкий тем временем с пафосом продолжал:
— Итак, остается твердая надежда на счастливый, с Божьей милостью, результат, Отец Господь Бог чудесным образом обратил сердце вашего цезарского величества к тому народу, с которым предки ваши роднились и ты сам благоизволишь породниться. Уже теперь погаснет та притворная дружба из сердец обоих народов. Уже то суровое, истинно нехристианское пролитие крови между нас престает. Уже, с Божьим благословением, общие силы того и другого народа мы будем с успехом обращать против поганых, чего не только мы, но и все христианство с великим вожделением ожидает…
В упоминании об общих силах Димитрий уловил намек хитроумного поляка на возможность объединения двух государств под одной державной рукой. По поручению государя Власьев сказал несколько благодарственных слов, и гостей усадили на принесенные лавки возле столба.
Дьяк Афанасий Власьев громогласно возвестил:
— Господа послы пресвятейшему и непобедимому самодержцу и великому государю Димитрию Ивановичу, Божьей милостью цезарю и великому князю всея Руси и иных татарских царств и иных многих государств, московской монархии принадлежащих, государю, царю и обладателю, от пресветлейшего и великого господина Сигизмунда Третьего, Божьей милостью короля Польского и великого князя Литовского и иных, послы Николай Олешницкий и Александр Гонсевский вашему императорскому величеству челом бьют.
При этих словах послы, сняв шапки, поклонились. Вперед вышел Олешницкий и произнес с достоинством, граничащим с вызовом:
— Пресветлейший и великий государь Сигизмунд Третий, Божьей милостью король Польский и великий князь Литовский, Русский, Прусский, Жмудский, Мазовецкий, Киевский, Волынский, Инфляндский, Эстонский и иных, соизволил прислать нас, послов своих: меня, Николая Олешницкого из Олешницы, каштеляна малаговского, и господина Александра Корвина-Гонсевского, старосту велиженного, дабы мы, именем его королевского величества, всемилостивого нашего государя, вашему пресвятому государскому величеству, Божьей милостью великому государю и, — в этом месте посол сделал особое ударение, — великому князю Димитрию Ивановичу всея Руси, Володимирскому, Московскому, Новгородскому, Казанскому, Астраханскому, Киевскому, Тверскому и иных, братский поклон учинили, здоровье вашего пресвятого государского величества уведали и оглядели и счастливого царствования на престоле предков вашего государского величества пожелали, приязнь и братскую любовь его королевского величества государя нашего вашему пресветлому государскому величеству объявили, на что и верительную грамоту дальнейшего посольства от его величества короля, премилостивого государя нашего вашему пресветлейшему государскому величеству вручаем!
С лица Димитрия внезапно слетела благостная улыбка, с которой он слушал приветствие. Нахмурившись, он резко повернулся к дьяку:
— Я не ослышался? Сигизмунд меня только великим князем называет? Или посол оговорился? Посмотри, как в грамоте записано.
Власьев, взяв протянутый ему Олешницким свиток, быстро пробежал его глазами, подошел к царю и негромко сказал:
— И в грамоте так — только великий князь.
Димитрий побелел от нанесенного ему оскорбления. Да, Бучинский прав: Сигизмунд знает о готовящемся против него заговоре и сделал ответный ход. Не признать за ним, Димитрием, не только императорского, но и даже царского титула! Причем оскорбление нанесено публично, в присутствии цвета польской аристократии, в присутствии его бояр.
Димитрий ткнул перстом в сторону свитка:
— Такую грамоту мне, императору, принимать неприлично. Верни немедля, пусть катятся к чертям собачьим!
Власьев испуганно взглянул на царя: ведь это тайна!
— Иди, иди, чего стал! — прошипел царь, не глядя в сторону послов.
Дьяк вышел вперед и, протянув поднос с лежащей на нем грамотой, сурово произнес:
— Николай и Александр! Вы пресветлейшему и непобедимому, Божьей милостью императору, великому государю и великому князю Димитрию Ивановичу, всея Руси самодержцу от пресветлейшего Сигизмунда Польского (лукавый дьяк, чтобы нанести удар побольнее, опустил слово «король») и великого князя Литовского вручили грамоту, на которой титула императорского величества нет. Так, какому-то князю всея Руси, а не императорскому величеству. Тут нет какого-то князя всея Руси, здесь только его императорское величество. Вы эту грамоту возьмите и возвратите своему государю.
Прижав к груди свиток, Олешницкий с показной учтивостью, сквозь которую прорывалось негодование, ответил:
— Мы, конечно, принимаем грамоту с признательностью и готовы немедленно с нею вернуться назад. Однако должен сказать, что еще ни от одного христианского монарха не наносилось такого бесчестия и его королевскому величеству, государю нашему, и нашей Речи Посполитой, какое в эту минуту наносится от вашего государского величества! Мы ехали сюда с такой радостью, чтобы передать полное доброжелательство нашего короля, а что мы получили? Мало того, что ты даже не захотел распечатать грамоту, чтобы узнать, что в ней написано, так лишил вдобавок нашего государя королевского титула, чтобы всю Речь Посполитую оскорбить.
Димитрий не выдержал, закричал в запальчивости:
— Не в обычае государю на престоле разговаривать с послами. Но и молчать невозможно, когда умаляют наши титулы. Ведь мы объявляли об этом не раз королю Польскому через наших посланников. Говорили мы и Гонсевскому, когда он был здесь прошлой осенью. Говорим и сейчас: мы не князь, мы не государь, мы не царь, но мы император в своих обширных государствах. Мы употребляем его не на словах, как это делают иные. Ни ассирийские и мединские монархи, ни римские цезари не пользовались этим титулом с большим правом и достоинством, чем мы. Чтобы мы были только князь и государь!
Димитрий снял корону, повертел ее в руках перед послами и снова водрузил на голову.
— Не только князей и государей, но Божьей милостью и королей мы имеем под собой, которые нам служат! Мы в этих полунощных странах не видим никого, равного нам в царствовании. И иметь не желаем, кроме Господа Бога, а затем — нас. Все монархи там императорским титулом нас наделяют, один король Польский чинит нам в том умаление…
Глаза Димитрия гневно сверкали, и он с угрозой продолжал:
— Когда польский король умаляет наши титулы, это не только нас, но и самого Бога, все христианство должно оскорбить! Мы объявили себя польскому королю, что в нас он имеет соседа, имеет брата, имеет приятеля такого, какого корона польская еще не имела; а теперь нам приходится беречься от короля Польского больше, чем от которого-либо отдаленного поганского монарха. Вижу, что замысел наш, который мы имели против поганых, придется обратить против польского короля. Свидетельствуем перед всемогущим Господом Богом, что не по нашей вине, а по вине польского короля может произойти пролитие христианской крови!
Бояре начали испуганно креститься, шепча друг другу: «Быть войне!»
Посол попытался сказать:
— Ваше величество благоволит знать, что его величество король царствует в вольной Речи Посполитой, в которой без согласия всех сословий ничего нового против прежних обычаев не вводится. Вопрос о ваших титулах должен рассматриваться на сейме. Я был на сейме всего один день, поэтому не знаю, как решилось дело.
— Зато я знаю, — проворчал государь, — чем сейм кончился. Знаю, что многие ваши вельможи советуют королю тех титулов нам не давать. Впрочем, нам не идет вступать с вами в многословные прения.
Наступила тягостная пауза. Неожиданно, нарушая этикет, к трону подскочил Юрий Мнишек, зашептал жарко царю в ухо:
— Если послы уедут, свадьба будет незаконной! Удержи их, государь! Еще не время вступать в открытую ссору с Сигизмундом.
Димитрий хмуро кивнул головой, соглашаясь, потом прервал перепалку Власьева с послами:
— Господин Олешницкий! Спрашиваем мы вас, если бы от кого-то было послано к вам такое письмо, на котором бы не было вашего дворянского титула, принял бы ты его или нет? Однако мы, зная расположение ваше в бытность нашу в государствах его величества короля, зная также, что ты желаешь быть нам доброхотом, мы желаем почтить тебя в государствах наших не как посла, а как нашего приятеля. Ну же, подойди к нашей руке, но не как посол!
Царь протянул руку, но Олешницкий остался на месте, борясь с самим собой. Наконец он умоляюще произнес:
— Пресветлейший, милостивый государь! Я признателен за то благоволение, которое ты, ваше пресветлое государское величество, изволишь оказать. Но так как ты, ваше пресветлое государское величество, желаешь принять меня не как посла, я не могу этого сделать.
Димитрий, мгновенно сменивший гнев на милость, рассмеялся:
— Шут с тобой. Иди, целуй руку. Принимаю как посла.
Подошел целовать руку и Гонсевский. Послы быстро, боясь, что царь вновь разгневается, отбарабанили заранее заученные речи.
В конце приема едва не вспыхнула новая ссора. Когда царь, отвечая требованиям этикета, учтиво справился о здоровье Сигизмунда, Олешницкий не преминул заметить, что, по обычаю, иные государи, спрашивая о здоровье короля, привстают, на что Димитрий тут же ответил, что, по русскому обычаю, государь привстает лишь по выяснении доброго здоровья.
Когда посол сообщил, что оставил Сигизмунда в добром здравии и благополучии царствующим, царь привстал со словами: