— Какие заговорщики?
— Точно не знаю. Наверное, кто-то из князей со своим отрядом.
Димитрий обернулся к шедшему следом Басманову:
— Слышишь?
— Я давно говорю, государь, что есть против тебя заговор. Я б схватил этих Шуйских — и на дыбу. Живо все выведаю!
— Шуйских не трогай. Не пойман — не вор. Вон Дмитрий как мне скамеечку подносил и ноги гладил. Эти на всю жизнь напуганы. Что сейчас делать будем?
— Надо поднять стрельцов!
— Ты их до утра собирать будешь, не соберешь: по печкам с бабами лежат. А потом, если тревога ложная, сраму не оберешься. Шли гонца в казармы, пусть все алебардщики и драбанты являются сюда. А я напишу записку князю Вишневецкому, чтоб подослал своих гусар и пехоту Доморацкого.
Вскоре дворец был оцеплен тройной охраной алебардщиков, появившиеся в Кремле гусары открыли отчаянную стрельбу в воздух.
Заговорщики так и не появились, хотя на темных улицах Москвы то там, то сям лазутчики Басманова углядели какое-то движение людей. Схватили с оружием, однако лишь одного. Боярин Татев, взявшийся за расследование, скорбно доложил царю поутру:
— Умер на дыбе.
— Но он же кричал: «Смерть царю!»
— Кричал, пока пьяный был. А протрезвел, так оказался скорбен умом. Так и помер, не покаявшись.
— А кто таков? Чей слуга? — с подозрением спросил Димитрий.
— Не дознались, — горестно развел руками, высунувшимися из длинных рукавов, Татев. — По одежде — так вроде посадский. Говорю, пьян был.
Димитрий облегченно рассмеялся. С насмешкой взглянул на вытянувшегося в рост у двери Буссова.
— Русские говорят, у страха глаза велики. Мои солдаты должны ничего не бояться. И всякие бабьи слухи поменьше слушать. Тебе ясно, мой солдат?
Буссов пунцовел от гнева: «Ну, плут Маржере! Разыграл меня, старого дурака!» Придя в казарму, он излил обиду на голову больного полковника.
— Чтобы меня, заслуженного ветерана, какой-то мальчишка называл трусом! И я тебе поверил!
Маржере терпеливо, что было не похоже на него, слушал брань приятеля, а когда тот выдохся, задумчиво спросил:
— Так ты говоришь, поляки подняли пальбу?
— Да, в пьяном раже орали и стреляли, когда еще шли по Арбату.
— Вот они и спугнули заговорщиков, — убежденно сказал Маржере. — Надо было бы спокойно выжидать, как в засаде. Ты-то — старый охотник, должен понимать, что зверя так в ловушку не загонишь!
— Есть заговорщики, нет, однако после такого шума они не сунутся! — хвастливо заявил Буссов.
— Дай Бог, дай Бог! — согласился Маржере, а про себя подумал: «Наверное, это — рок!»
В этот же день забежал проведать больного и Исаак Масса. С недоверием взглянул на Маржере:
— Так и лежишь, не встаешь?
— Куда же мне, — прокряхтел «больной».
— Ладно, — захихикал молодой купец и тут же стал серьезным: — Кто-то дал знать царю о заговоре. Гонсевский в гневе. Грешит на меня и тебя. Шуйский едва успел остановить свои отряды. Однако своего замысла не оставил.
— Когда?
— Не говорит, больше никому не доверяет.
— Может, сегодня? — продолжал допытываться полковник.
— Сегодня — вряд ли. Бал во дворце. Царь устраивает для послов как для частных лиц. Будет поляков полно, соваться опасно. Но и тебе Гонсевский настоятельно рекомендует не покидать кровати…
Бал прошел весело, хотя во время танцев произошел инцидент. Когда царь приветствовал Олешницкого, он заверил его, что в этот вечер в зале не будет ни императора, ни королевского посла. Однако когда в танце посол, проходя мимо Димитрия, осмелился не снять шапку, тот в ярости закричал Бучинскому:
— Скажи всем: кто не будет снимать передо мной шапку, останется без головы!
Гонсевский, стоявший рядом, понял, что вызвало ярость государя, и с усмешкой заметил:
— Посла здесь сегодня действительно нет, а государь есть!
Придя же домой, немедля послал своего верного Стаса к Исааку Массе. Тот поднял трясущегося купца с постели и сказал всего четыре слова:
— Мой господин говорит — завтра!
Наутро Мнишек, решивший справиться о здоровье посла, встретил у посольского двора камердинера Гонсевского, отправившегося на рынок за покупками. Взяв лошадь воеводы под уздцы и якобы приветствуя его, Стас тихо сказал:
— Сегодня вечером царя хотят убить.
— Что ты мелешь! — вскричал Мнишек, хватаясь за саблю.
— Я умоляю не спрашивать меня больше ни о чем! Иначе мне не жить. Предупредите государя — пусть будет осторожен.
«Гонсевский не из тех, кто любит попугать!» — подумал Мнишек и решительно повернул коня назад.
— Ваше величество! Вас хотят убить! — вскричал он взволнованно, едва вбежав в опочивальню.
— Когда? — спокойно спросил Димитрий, отрываясь от письма, которое он набрасывал для Льва Сапеги.
— Сегодня вечером! Вы должны принять немедленные меры.
— Батюшка, не верьте слухам! — так же спокойно продолжал улыбаться Димитрий, не кладя пера. — Вы, увы, уже не первый, кто сообщает мне о заговоре. Сначала мой телохранитель, потом Стадницкий на балу. Теперь вы, батюшка. А когда я начинаю выведывать, кто же именно в заговоре против меня, ничего сказать не могут. Вот вы, батюшка, знаете, кто умыслил меня убить, тем более не позднее чем сегодня вечером?
— Не знаю, — растерянно ответил Мнишек.
— Вот видите! — торжествующе рассмеялся Димитрий. — Откуда такие страхи? Вы ведь видите отлично, что народ меня боготворит. Меня окружают верные войска! Надо не о заговорщиках каких-то думать, а к войне готовиться. Сядьте лучше и помогите мне составить письмо для Сапеги. Медлить больше нельзя!
Когда Мнишек, переписав письмо по-польски набело, собрался уходить, Димитрий попросил:
— Скажите, батюшка, Станиславу Немоевскому, пусть принесет мне к вечеру драгоценности принцессы Анны. Может, мы что-нибудь и подберем для нашей прекрасной императрицы.
…Пламя свечи играло, переливаясь всеми цветами радуги на гранях драгоценных камней.
— Изрядно, изрядно, — приговаривал Димитрий, бережно извлекая из железной шкатулки, окрашенной в зеленый цвет, ювелирные изделия европейских мастеров.
— А это что? Как сверкает!
— Брошь. Видите — один крупный алмаз, а вокруг двенадцать мелких. Их высочество оценивает ее в десять тысяч злотых, — с готовностью отвечал благородный поляк, сидевший с противоположной стороны небольшого столика из слоновой кости.
— А это?
— Нечто вроде браслета. Очень красивое сочетание — восемь рубинов и столько же крупных жемчужин. А это, прошу внимания вашего величества, ожерелье из алмазов и жемчугов. Стоит восемнадцать тысяч злотых. Очень пойдут вашей венценосной супруге.
— О, мой герб?
— Да, эта брошь сделана в виде двуглавого орла. К сожалению, нет цепочки и не хватает одного крупного алмаза вот здесь и одного мелкого. Поэтому цена всего лишь пять тысяч злотых.
— Алмазов в моей сокровищнице хватает, — самодовольно протянул Димитрий. — А вещь мне нравится. Пожалуй, буду носить как знак нашего императорского достоинства. Так на какую сумму здесь драгоценностей?
— Всего на шестьдесят тысяч злотых, — без запинки ответил Немоевский.
— Торговаться я не буду, — сказал Димитрий, опуская золотого орла обратно в шкатулку. — Впрочем, скажу утром. Я хочу посмотреть на игру камней при свете солнца. Кстати, если желаете, покажу вам и свои драгоценности.
— Почту за великую честь! — наклонил голову Немоевский. — Так я оставлю у вас шкатулку.
— Да, конечно! Кстати, почему принцесса Анна вдруг решила расстаться с такими красивыми вещами?
— О, их высочество — человек необыкновенный! Она очень много раздает денег нуждающимся ученым. Сама любит заниматься науками. Сейчас разбила необыкновенный ботанический сад, куда собирает флору всего Старого и Нового Света! — с жаром стал рассказывать придворный.
Димитрий слушал внимательно, опершись щекой на руку, потом задумчиво сказал:
— Я бы тоже хотел заниматься столь благородным делом! Если бы не воинские заботы! Но ничего, наступит время и для занятий науками. К сожалению, постоянные скитания не дали мне в юности возможности получить хорошее образование… А вы где учились?
— В Падуанском университете. Многие юноши из польских знатных родов учатся в Италии. Как известно, там самые лучшие профессора.
— Надо будет их пригласить в Россию! — оживился Димитрий. — В Москве, дай Бог, тоже будет университет…
В этот момент в опочивальню вошел Петр Басманов, желающий, видимо, что-то сообщить, поэтому Димитрий в знак прощания милостиво протянул руку. Целуя ее, Немоевский никак не предполагал, что последним из поляков видит царя живым…
Инстинкт старого воина рождал в Маржере чувство острой тревоги. Уж слишком тихим был этот субботний вечер. Не слышно на арбатских улочках ни пьяных криков, ни конского топота.
— Такое затишье бывает перед грозой, — пробормотал он, поглядывая в небольшое окно, потом негромко позвал: — Вилли!
В дверном проеме появился юноша.
— Еще отвару, господин полковник?
— Спасибо, Вилли. Я чувствую себя лучше, видишь, даже встал с постели.
— Слава тебе, Господи!
— Кто сегодня ведет караул?
— Кнаустон.
— Сколько с ним алебардщиков?
— Как ты приказал — тридцать.
Маржере помедлил, пытливо оглядывая широкоплечего парня.
— Вот что, Вильгельм! — внушительно, как о хорошо продуманном, сказал он, положив свою тяжелую руку воина на плечо юноши. — Ты сегодня тоже возьмешь алебарду.
Фирстенберг удивленно посмотрел на него.
— Да, да, так нужно… Какое-то у меня тревожное чувство. Скажешь капитану, чтобы поставил тебя у дверей в опочивальню. Даже мышь не должна проникнуть к его императорскому величеству.
Ночь, вопреки опасениям Маржере, прошла спокойно. Но в восемь утра со стороны Кремля вдруг раздался набатный колокольный звон. Маржере, выглянув в окно, увидел, как строятся, поднятые по тревоге, под знаменами своих рот польские солдаты. Но ушли они недалеко. Им навстречу скакал всадник, размахивая венгерской шапкой с перьями: