Маржере даже поморщился от досады. Ведь именно такого заявления и ждет Шуйский, чтобы задержать послов подольше!
Туповатый Татищев, не поняв, что дело сделано, решил еще больше подзадорить послов и начал оскорблять короля:
— Ну какой Жигимонт король? Никто его не слушается, многие дворяне его не признают и хотят прогнать с престола. Воевать не умеет, с одной стороны татары лезут, с другой — шведы. Как с таким королем переговоры вести?
Однако Гонсевский, поняв, что допустил дипломатическую ошибку, на удочку не попался и ответил холодно-презрительно:
— Мы ничего не знаем о внутренних наших беспорядках, о которых здесь толкуют, и не думаем, чтобы они были. Правда, мы люди свободные, привыкли говорить свободно, охранять права, вольности и свободу народную. Но это нельзя считать беспорядком. Хоть бы и случились в нашем отечестве какие-нибудь недоразумения между людьми, в нашем народе достанет доблести, чтоб пожертвовать своими частными выгодами для отечества. И если осмелится оскорбить нас посторонний неприятель, то наши легко между собою согласятся и не дозволят чужеземцам посягать на свободу и вольность нашу.
Мстиславский поспешил замять бестактность дьяка, вернувшись к прежней теме разговора. Со вздохом он сказал:
— Все это сделалось за грехи наши. Вор этот и нас и вас обманул. Вот Михайло Нагой, родной брат царицы, он назвал себя его дядею — спросите его! Он вам скажет, что это был вовсе не Димитрий, настоящий Димитрий в Угличе, за его телом поехал митрополит Филарет Никитич с архиереями, они привезут его и похоронят между предками его. А ваше слово об отпуске вашем и всех польских людей мы доложим великому государю и дадим вам ответ.
Обманутый миролюбивым тоном, Гонсевский попросил позволения повидаться с Мнишеками, но Мстиславский наотрез отказал, памятуя наставление Шуйского ни в коем случае не допускать такой встречи.
На выходе Маржере будто невзначай оказался рядом с Гонсевским:
— Боюсь, вы дали выгодный козырь Шуйскому. Теперь у него есть повод подольше не отпускать вас в Польшу. Он будет жаловаться королю на вашу угрозу и требовать замену посольства. А это дело долгое…
— Но каков бестия! Обвел нас вокруг пальца.
— Я это понял, когда спросил о своем вознаграждении…
— И что же? Неужели отказался заплатить обещанное?
— Он сказал: «Послы тебе обещали, пусть они и платят».
— Увы, Маржере, посол беден, как и ты. Единственная надежда на короля. Можешь ли ты срочно выехать в Краков, чтобы поведать о происходящем?
— Меня не выпустят так просто. Я тоже слишком много знаю, как и господин посол. Правда, есть купец Масса…
— А, это тот пронырливый молодой человек с лукавой рожицей? Он сможет проникнуть ко мне?
— Сейчас вряд ли. Шуйский приказал усилить охрану. С меня ведь тоже глаз не спускают.
Маржере убедился в этом, навестив в последний раз свою возлюбленную. Рыдая, она рассказала, что ее деверь Иван, видно по поручению Шуйского, дознавшегося о ее связи с Маржере, приказал ей немедленно выйти замуж за соседа, боярина-вдовца.
На обратном пути посольство миновало дворец, где располагался воевода Мнишек. Гонсевский увидел его стоявшего у окна рядом с дочерью Мариной. Гонсевский замахал кружевным платком. Воевода заметил его, что-то хотел крикнуть, но передумал, лишь растерянно улыбнулся и развел руками. Шуйский лишил его всего имущества, включая тридцать бочек токайского. Марине же вернули ее арапчонка, платья и… пустые сундуки.
…Князь Дмитрий Пожарский в числе немногих оставшихся при дворе стольников был зван на государево венчание. Видно, наслышан был Шуйский, что князь отказался в свое время от лестного предложения вельможи Ивана Хворостинина войти в число близких людей императора.
Вместе со своим неразлучным Надеей и десятком верных дружинников он скакал из родового имения Мугреева. При подъезде к Москве ему встретился возок, в котором отправлялся в Уфу бывший дьяк Посольского приказа старый знакомец князя Афанасий Власьев.
Не думая о возможных неприятных для него последствиях, Дмитрий спешился и властным жестом приказал приставу, сопровождавшему возок, остановить поезд.
— Как живешь, подобру ли? Здоров ли? — участливо спросил Пожарский, не ожидая, пока Власьев, покряхтывая с непривычки, самостоятельно выберется из возка.
— Далеко ли собрался? — осведомился князь.
Власьев покосился на пристава, который с любопытством слушал разговор, и ответил коротко:
— В Уфу, на воеводство.
— А что не по Казанской дороге?
— Там казаки пошаливают. Сказывают, идут на Москву с царевичем Петром.
— Петром? — удивился князь.
— Сын у покойного Федора появился. Не слышал?
— Не сподобился. А что в Москве делается?
Власьев вновь покосился на пристава:
— Завтра государь наш законный, Василий Иванович, венчается на царство.
— Знаю. Сам зван ко двору.
Пристав неожиданно отвлекся, увидев скачущего из Москвы одинокого всадника, и Власьев произнес слова, которые Пожарскому потом довелось слышать слишком часто:
— Смутное время наступило, князь. Смута — в умах, смута — в душах, смута — в сердцах. Люди не знают, кому и чему верить. Димитрий не сумел удержать царство, но и Шуйский — не царь.
— Что так? И знатен вельми, и умом не обижен.
— Умен-то умен, да недогадлив. Глупость за глупостью делает, — досадливо сказал дьяк. — Я, конечно, не советчик ему, но поглядел — с поляками поссорился, чужеземцев со двора гонит. Самых отъявленных недругов своих воеводами на границу с Москвой прогнал, они же первые ему и изменят. На престол сел без Земского собора, не понимает, что власть Москвы ничто без поддержки всех городов. Стоит им откачнуться — и Москве не бывать! Попомни мои слова!
В этот момент пристав, видя, что всадник проскакал мимо, вновь повернулся к старым знакомым.
Опытный дипломат, не меняя голоса, переключился на другую тему:
— И мой тебе совет, князюшка: служи верно государю нашему, и он тебя вниманием не оставит.
Пожарский тепло взглянул на осунувшееся от переживаний лицо дьяка, потрепал по плечу:
— Держись! Надеюсь, что скоро вернешься в свой московский дом.
Власьев усмехнулся:
— Мой дом — теперь не мой.
— В казну взяли?
— Мой дом удостоен высокой чести: в нем царица будет жить.
— Царица?
— Марина со своим отцом и братьями. Под крепкой стражей, конечно. Думал ли я, что мой скромный терем под царские хоромы пойдет? — Он досадливо покачал головой и повторил: — Смутное время, ох смутное…
Долго еще ехал князь, не торопя коня и низко опустив голову. Он вспоминал Земский собор, когда люди со всей Русской земли умоляли Бориса надеть шапку Мономаха. Ликование в войсках, когда будущий царь закатывал пиры сразу на десять тысяч человек. Его венчание на царство, когда он давал обет Богу, что поделится последней рубахой с нуждающимися. И вдруг страшный голод, калики, голосящие на площадях, что Бог проклял Бориса за злодейское убийство царевича Димитрия и что проклятие это ляжет на головы его детей.
«Неужели прав дьяк и Россию снова ждут грозные испытания? — размышлял Пожарский. — Коли так, то слава Богу, что представитель рода Рюриковичей, не раз спасавшего Россию, снова на троне. Пусть Шуйский слаб, но он — Рюрикович. И Пожарский — тоже Рюрикович. Значит, он должен, если нужно, жизнь отдать за государя Шуйского!»
Укрепившись духом от принятого решения, князь пришпорил коня.
…Венчание Шуйского никак не напоминало тот пышный праздник, который устроил год назад по случаю своей коронации Димитрий. Скупой Василий пожадничал даже в день своего долгожданного торжества. Не было ни ковровых дорожек, ни пышных нарядов челяди. Не было в этот день и полагающегося, по обычаю, народного гуляния с дармовой выпивкой и закуской. «Пожалел „шубник“ четыреста рублев, — недовольно гундосили мужики у кабаков, — а ведь обещал нам, когда поляков резали. Ну, да мы ему еще припомним!» Не было и пышного царского пира, лишь обычная трапеза с ближними боярами.
Митрополит Новгородский Исидор и митрополит Крутицкий Пафнутий, венчавшие Шуйского на царство, после свершения обряда подводили знатных людей к крестному целованию в знак верности государю и заставляли расписываться в записи, сделанной от его имени. Князь Никита Хованский попросил свояка расписаться за него, поскольку за прошедшие пять лет знаний в грамоте не прибавил.
— Что в записи сказано? Прочти, — попросил он Дмитрия.
Тот скороговоркой прочитал:
— «Божиею милостию мы, великий государь царь и великий князь Василий Иванович всея Руси, щедротами и человеколюбием славимого Бога и за молением всего освященного собора и по челобитью и прошению всего православного християнства, есми на отчине прародителей наших, на Российском государстве царем и великим князем, его же дарова Бог прародителю нашему Рюрику, иже бе от римского кесаря. И потом многими леты и до прародителя нашего великого князя Александра Ярославича Невского на сем Российском царстве бытие прародители мои…»
Хованский даже не возмутился, а скорее восхитился:
— Что за умелец, помилуй Бог! Прямо-таки апостол Петр. Тот трижды отрекался от Учителя, еще не запел петух, а этот уже трижды соврал, еще не сев на царство.
— Почему трижды?
— Священный собор еще не собирался, патриарха не выбрали, а уже «моление» было. Это раз. «Прошение всего христианства» тоже придумал. Кроме Москвы, еще ни один город его царем не называл. Это два. И зачем врать, будто его прародитель — Александр Невский, когда всем известно, что род князей суздальских — от его младшего брата Андрея?
— Рюрик создал Российское царство, — негромко, но внушительно произнес Пожарский, — значит, Рюриковичам его и укреплять. Шуйский — самый знатный из нас, значит, мы — его опора.
— Э, ты, святая душа! — ухмыльнулся Хованский. — Ин ладно, ставь свою подпись, а я крестик начертаю. Как тут сказано?
— «Целую сей святый и животворящий крест Господень на то, что мне, государю своему, царю и великому князю Василью Ивановичу всеа Русии, служити и прямости и добра хотети во всем вправду безо всякие хитрости, потому как в сей записи писано и до своего живота по сему крестному целованию».