Появление этих свежих сил численностью около тысячи человек решило исход битвы. Под ударом с фланга Ходкевич прекратил атаку и поспешил вывести из боя свои войска.
Земские люди принялись расчищать поле боя и хоронить убитых. Потери с обеих сторон были огромные. «Наутро же собрали трупов литовских более тысячи человек и повелели закопать их в ямы», — заметил «Новый летописец».
Ходкевич отступил за Новодевичий монастырь и разбил там лагерь. Гетман вовсе не чувствовал себя сломленным. В это время ему на помощь пришли сторонники Семибоярщины. К гетману явился дворянин Григорий Орлов, тот самый, который получил от поляков жалованную грамоту на земли князя Пожарского. Орлов взялся провести польский отряд в Кремль. Под покровом ночи пятьсот-шестьсот гайдуков вышли из лагеря и двинулись цепочкой вдоль левого берега Москвы-реки — в Замоскворечье.
Благополучно миновав казачьи караулы Трубецкого, которым Орлов соврал, что по приказу воевод ведет отряд на рытье окопов, поляки вышли к Георгиевской церкви, которая располагалась прямо напротив Кремля. Там гайдуки захватили острожек и небольшую территорию в Яндове, в районе Балчуга, где находился единственный «живой» (наплавной) мост, выходивший прямо на Москворецкие ворота Китай-города.
То есть был создан плацдарм, с помощью которого можно было ворваться в Китай-город и Кремль и провезти обозы. Ходкевич теперь хотел использовать его для решающего наступления.
Гетман 23 августа перенес свой лагерь к Донскому монастырю, где приводил свою расстроенную армию в порядок, готовясь нанести удар с юга через Замоскворечье. Там стояло нестройное воинство Трубецкого.
Не думаю, что Пожарский простил боярину его вчерашнее поведение. Но он не хотел оставлять князя на произвол судьбы и фактически взял на себя руководство обороной Замоскворечья.
Пожарский разгадал замысел Ходкевича и произвел перегруппировку собственных сил. Отряды Дмитриева и Пожарского-Лопаты были передвинуты за Москву-реку — в район Калужских ворот. Оставались войска у Петровских, Тверских и Никитских ворот. Главные же силы ополчения князь Дмитрий расположил на левом берегу реки в районе Остоженки, около церкви святого Илии Пророка Обыденного. Сам Пожарский с третью Нижегородского ополчения встал на правом берегу Москвы-реки, в Замоскворечье, на пути ожидавшегося наступления Ходкевича на Кремль. Лучшие отряды ополченцев были выдвинуты за Земляной вал, чтобы принять на себя первый удар поляков. На Земляном валу были установлены пушки ополчения. Казаки Трубецкого заняли Климентовский острожек на Большой Ордынке (в районе Пятницкой улицы).
На рассвете 24 августа Пожарский, верный своей наступательной тактике, выслал против гетмана конные сотни, которые завязали бой с польской конницей и запорожцами на поле между Донским монастырем и Земляным городом.
Ходкевич бросил против Пожарского большую часть своих войск. Ливонская пехота, конница атамана Зборовского, казаки атамана Ширая, полк Невяровского все больше теснили земские отряды. Ополченцы дрались отчаянно, даже отступая, они предпринимали дерзкие контратаки. К полудню русские были прижаты к берегу Москвы-реки и стали в беспорядке отступать через Крымский брод. На переправе путь гетману преградил сам Пожарский со своим полком. Князь, ободряя бойцов собственным примером, был в первых рядах сражавшихся.
Но и Ходкевич рвался вперед, смело подбадривая свое воинство. Русский летописец отдавал ему должное: «Скачет по полкам всюду, аки лев рыкая на своих, приказывает крепче напрягать оружие свое». Бойцы Пожарского стали уходить за реку.
Тем временем венгерская пехота Граевского и польская пехота Невяровского пошли на штурм Серпуховских ворот, чтобы развить наступление с юга и пробиться к Кремлю по Большой Ордынке.
На их пути у собора святого Климента стоял Климентовский острожек, который казаки из Первого ополчения много месяцев укрепляли и даже снабдили артиллерией. Скрынников пишет, что они мужественно отбивали волны вражеских атак. «Новый летописец» фактически утверждал, что острожек казаки сдали: «И острожек, что был у церкви Климента папы римского, а сидели в нем казаки, литовские люди взяли и посадили своих литовских людей. Люди же стояли в великом ужасе и посылали к казакам, чтобы сообща сражаться с гетманом. Они же отнюдь не помогали».
Гетман открыл дорогу на Кремль. В Замоскворечье выстроилась длинная цепочка из более чем четырехсот повозок с продовольствием для осажденного гарнизона — от Серпуховской площади через всю Ордынку до Климентовского острожка.
Ходкевичу уже доносили, что русские разбиты и сломлены на всех направлениях. До Кремля оставалось 1800 метров. Навстречу действовали гайдуки с балчугского плацдарма. Если бы многотысячная армия Ходкевича прорвалась туда с четырьмя сотнями возов продовольствия и боеприпасов, поляки могли бы еще очень долго выдерживать осаду, дожидаясь подхода королевской армии. И могли бы дождаться. Россия была вновь на волосок от гибели.
Но торжество Ходкевича было временным.
В сложнейших условиях Пожарский послал в казачьи таборы отряд дворян, вместе с ним отправился и Авраамий Палицын, которого хорошо знали и казаки, и Трубецкой.
Дальнейшую помощь ополченцам со стороны казаков Палицын приписал своей силе убеждения. По его словам, Минин и Пожарский тогда «в недоумении быша», а он, прибыв в их лагерь, «видев князя Дмитреа и Козьму и многих дворян плачущеся» и умолявших его воздействовать на казаков, что вызывает сомнение у историков. Тогда келарь, увидев в лагере казаков «множество овых пьющих, а овых играюще», их «умолив и много поучив от Божественнаго писания». После этого казаки «вси скоро устремишася ко врагом на бой».
Кузнецов и Морохин ставят под сомнение версию Авраама Палицына: «Соотнесение же комплекса источников позволяет вывести на первый план сцены воссоединения Второго и Первого ополчений фигуру Кузьмы Минина». Автор Псковской летописи отметил, что он «прииде в полк Княж Дмитреев Трубецкого и начат со слезами молити ратных о любви, да помогут друг другу, и обещеваше им великия дары». Еще более колоритно уговоры казаков Мининым описал безымянный автор «Повести о победах Московского государства» из смоленских детей боярских. «Выборный человек» обратился к казакам со словами: «Вы праздны стояще, кую честь себе обрящете… помощь ученити не хощете и вражде-злобе работаете?» Именно Минин, по словам автора, «своими доброумными словесы» убедил казаков, и они «яко от тьмы во свет уклонишася, всю вражию злобу забывше и чрез Москву-реку вброд поидоша, хотяше князь Дмитриеву полку… помощь учинити…» По данным Симона Азарьина, призывать казаков ездили архимандрит Дионисий, Минин и Авраамий Палицын, «вместе с Козмою молиша их».
Впрочем, «Новый летописец» утверждает, что не обошлось без материального стимула. Палицын «и пошел в таборы к казакам, и молил их, и посулил им многую монастырскую казну. Они же его послушали, пошли и пришли с обеих сторон, от полка Трубецкого и от полка Пожарского, и соединились вместе, острожек Клементьевский взяли и Литву побили: одних венгорей перебили семьсот человек, и опять сели в остроге, а иные, пехота, легла по ямам и по зарослям на пути, чтобы не пропустить гетмана в город».
Когда поляки попытались провезти повозки через ворота уже захваченного ими Климентовского острожка, казаки перешли в контратаку и громкой стрельбой заставили лошадей шарахаться во все стороны, переворачивая телеги и перегораживая проезд. Воспользовавшись замешательством, казаки вновь ворвались внутрь укрепления и бросились на врага.
Ближе к вечеру в боевых действиях наступила пауза. Отрядив в помощь гарнизону Кремля 500–600 солдат и положив на Ордынке почти всю венгерскую пехоту, Ходкевич стал ощущать острую нехватку бойцов. Огромные потери подорвали их боевой дух. После потери Климентовского острожка гетман не решился немедленно ввести в бой уцелевшие роты, чтобы не остаться без войска в центре вражеской столицы. В уцелевших церквах на Яузе и в Замоскворечье звонили во все колокола, и удары набата ободряли русских бойцов. Ходкевич приказал устроить привал и накормить солдат.
Дмитрий Пожарский, который был в тот день ранен (некоторые источники говорят, что даже трижды), тоже был склонен взять паузу. Но этому воспротивился Кузьма Минин. «Сделать решительный шаг суждено было человеку, который начал великое дело», — подчеркивал Сергей Михайлович Соловьев. Минин явился в шатер Пожарского, располагавшийся в районе церкви Ильи Обыденного, и предложил ему отбить потерянную переправу на Крымском броде. Кузьма, используя весь свой дар убеждения, твердил, что победа близка, заражая своей верой и других. После недолгого смотра Минин отобрал три дворянские сотни, менее других потрепанные в утреннем бою, и присоединил к ним ротмистра Хмелевского с поляками. С такими небольшими силами он перешел вброд Москву-реку и атаковал роты противника, стоявшие у Крымского двора.
Вот как беллетристически описывал подвиг Минина Селезнев: «Пожарский был ранен и решил закончить на сегодня военные действия. Дмитрий Михайлович видел, что и остальные воины измотаны многочасовым боем и еле стоят на ногах. Неугомонный Минин, однако, думал, что нужно организовать вечернюю атаку на врага.
Князь удивленно вскинул брови. Дмитрий Михайлович успел полюбить за этот многотрудный год Минина.
— Я никуда не пойду, Кузьма! — в сердцах вскричал князь. — Хочешь, сам веди рать. — Сказал в насмешку. Ну, какой из бывшего мясника полководец? А тот принял предложение за чистую монету. Сказал:
— Дай тогда мне людей!
— Бери, кого хочешь, — уже не на шутку осерчал князь.
— Добро! — ответил Минин.
Он не сомневался, что за ним пойдут и в огонь и в воду. Каждый боец у него катался как сыр в масле. Ратники души не чаяли в Минине. Тут же с Кузьмой вызвались идти три дворянские сотни. Сам Кузьма тоже нацепил саблю и залез на коня.
В сумерках перешли Москву-реку. У берега стояла литовская рота из конных и пеших воинов. Минин направил свой отряд прямо на нее. Враги увидели мчащихся из вечерней мглы русских конников и, не вступая в бой, обратились в бегство. Они устремились к лагерю Ходкевича. Там началась паника. Тут с другой стороны подоспел большой казачий отряд. Разгром поляков был полный».