— Что ж, бояре, — промолвил Гермоген, — я у вас в руках, делайте со мной, что хотите. Можете судить меня своим неправедным судом, можете казнить без суда — воля ваша. Токмо запомните слова мои, бояре. Недолго вам осталось лить воду на польскую мельницу, уже не за горами тот день, когда русский народ валом повалит к Москве, чтобы покончить с вами и посадить на трон истинно русского государя!
— Нет, вы слышали, други?! — воскликнул Михаил Салтыков, повернувшись к сидящим на стульях вельможам в длинных роскошных кафтанах. — Мы пытаем в застенке Бутурлина, а главный-то заговорщик вот он! И ведь как хитро действовал, мерзавец! У нас под носом писал подметные письма и тайком раздавал их прихожанам.
— Пусть скажет, сколько воззваний он успел разослать, — сердито проговорил Иван Салтыков. — Когда и с кем он отправил самое первое письмо?
— Самое первое письмо я написал еще в декабре и вручил его полковнику Горбатову, — сказал Гермоген. — Горбатов же тайно принес мне бумагу, перья и чернила. Бумагу я уже всю использовал на письма, а чернила и перья спрятаны мною в моей келье под кроватью. Можете забрать их. Свое благое дело я уже сделал. Всего мною было написано семь или восемь писем, считая и эти два.
Патриарх кивнул на свитки в руке у Михаила Салтыкова.
— Ах ты, богомерзкий аспид! — рассвирепел Иван Салтыков, вскочив со стула. — Думаешь, обвел нас вокруг пальца, уповаешь на то, что вся Русь на твои воззвания откликнется. На-ка, выкуси! — Иван Салтыков сунул под нос патриарху кукиш. — Имовитые люди против нас не пойдут, а голытьба и казаки нам не страшны! Всех смутьянов перевешаем, всем мятежникам головы поснимаем! Все едино сын Сигизмунда на Москве царем будет!
— На мое благословение в этом деле не надейтесь, бояре, — сухо обронил Гермоген.
— Да на кой черт ты нам сдался, пес паршивый! — огрызнулся Иван Салтыков, плюнув на рясу Гермогена. — Мы упечем тебя, злыдня, в самый дальний монастырь, после чего изберем другого патриарха.
— Верно молвишь, дядюшка, — вставил Михаил Салтыков. — Свято место пусто не бывает!
Немедленно низложить Гермогена бояре-блюстители не осмелились, опасаясь противодействия собрания высшего духовенства и возмущения москвичей. Они решили усилить наблюдение за Гермогеном и отныне допускать к нему прихожан только по выходным дням. Все встречи и беседы Гермогена с просителями теперь должны были проходить в присутствии слуг бояр Салтыковых. Исповедовать прихожан Гермогену теперь было дозволено лишь совместно с архиепископом Арсением, ярым сторонником Семибоярщины.
Глава пятаяРезня в Китай-городе
Низложение Василия Шуйского привело к опале и все его ближайшее окружение. Вся прислуга Шуйского, его телохранители, стольники, спальники, кравчие, ловчие и прочие приближенные были выдворены из дворца. Повезло лишь Даниле Ряполовскому, который из начальника стражи вышел в дворецкие, благодаря своему боярскому происхождению и дальнему родству с Федором Мстиславским.
Новая высокая должность обязывала Данилу Ряполовского почти неотлучно пребывать во дворце, набирать новых слуг и стражников. Ему был дан приказ от бояр-блюстителей подготовить дворцовые покои для Владислава, сына Сигизмунда, прибытие которого в Москву ожидалось после пасхальных торжеств.
Данила Ряполовский и раньше с интересом поглядывал на Матрену Обадьину, обрученную с Василием Шуйским. Теперь же он открыто предложил Никифору Обадьину и его супруге отдать Матрену ему в жены. Никифор Обадьин был не прочь иметь такого влиятельного зятя, но загвоздка была в том, что Данила Ряполовский был женат. Правда, супругу свою вспыльчивый Данила спровадил в дом ее родителей еще полгода тому назад, но официального развода он ей не дал.
Никифор Обадьин выставил условие Даниле, чтобы тот поскорее развелся с первой женой, лишь тогда его сватовство будет воспринято им всерьез. Матрене Данила очень нравился, поэтому она сбежала к нему без родительского благословения. Дабы соблюсти хоть какое-то приличие, Данила и Матрена объявили о своей помолвке. Они жили во дворце как муж и жена, злорадствуя над Шуйским и наслаждаясь царской роскошью.
Матвея Обадьина, брата Матрены, Данила Ряполовский назначил своим посыльным. Мать Матрены, Алевтина Игнатьевна, тоже жила во дворце, числясь старшей служанкой.
Приближалось Вербное воскресенье. Этот церковный праздник неизменно собирал в столице множество народа из окрестных городов и деревень. Полковник Гонсевский, возглавлявший польское войско в Москве после отъезда Жолкевского, боялся чрезмерного скопления людей и требовал запрещения обычного в этот день шествия. Бояре во главе с Федором Мстиславским не решились исполнить требование Гонсевского. Они боялись прослыть в глазах москвичей слугами безбожных еретиков.
Наступило Вербное воскресенье. Под праздничный перезвон больших и малых колоколов патриарх Гермоген выехал на осле из ворот Кремля во главе пышной процессии. Обычно впереди сам царь шел пешком и вел под уздцы осла, на котором восседал владыка. На этот раз осла под Гермогеном вел думный дворянин Елизар Сукин, которому бояре поручили исполнять обязанности отсутствовавшего Владислава. Дворянин Сукин был так же молод, как и Владислав, ему было всего двадцать лет.
За Гермогеном ехали сани с деревом, обвешанным яблоками. Сидевшие в санях мальчики из церковного хора распевали псалмы.
Следом шло духовенство с крестами и иконами, в высоких тиарах и клобуках, в длинных золоченых ризах. За священниками толпой шли бояре, купцы и дворяне в своих лучших одеждах, многие шли с женами и детьми. На выходе из Кремля на каменном Спасском мосту и на Красной площади торжественное шествие встречали тысячи москвичей, все по привычке поздравляли друг друга. Однако было во всем происходящем и что-то зловещее. Прежде всего бросались в глаза вооруженные конные и пешие роты поляков и наемников, которые сопровождали бояр, грубо тесня народ. Металлические шлемы и длинные пики немцев, французов и шотландцев виднелись между зубцами Кремлевской стены. Гонсевский поднял на ноги все свое войско, дабы воспрепятствовать наплыву народа в Кремль.
Под шумок поляки решили отправить своему королю под Смоленск обоз с награбленным добром. Однако из этой затеи ничего не вышло. Толпы празднично одетых горожан запрудили узкие улицы Москвы. Выехав из Кремля, польский обоз застрял в квартале Кулишки. Вооруженная польская охрана принялась расталкивать москвичей, расчищая путь для саней. Как всегда, поляки действовали с излишней жестокостью, ранив саблями несколько посадских мужиков. Озлобление против поляков, сидевшее в москвичах, мигом прорвалось наружу. Народ с кольями и топорами ринулся на иноземцев, произошло побоище. Бросив обоз, поляки еле унесли ноги от разъяренной толпы. В свалке был убит ротмистр Ковальский, командир обозной стражи.
К месту стычки прибыли бояре Салтыковы и Борис Лыков. Им кое-как удалось утихомирить народ и вернуть обоз обратно в Кремль. Однако содержимое нескольких саней москвичи вытряхнули на снег и растащили по своим домам.
В Белом городе тоже произошли столкновения между москвичами и поляками, поэтому торжества были прекращены во избежание большого кровопролития.
Гонсевский затеял разбирательство с боярами-блюстителями, требуя учинить розыск тех посадских людей, от рук которых погиб ротмистр Ковальский. Федор Мстиславский резонно отвечал Гонсевскому, что любые попытки разыскать и наказать убийц Ковальского неизбежно вызовут мятеж всего посадского люда.
«У тебя, пан полковник, храброе войско, но оно невелико, — молвил Мстиславский. — У нас ратных людей и того меньше. Сидим мы в Кремле и Китай-городе как на бочке с порохом. В Москве готовится восстание, это доподлинно известно. Нельзя нам сейчас дразнить московлян, пан полковник. Коль вся Москва поднимется против нас, то придется нам петь заупокойную молитву!»
О том же говорили Гонсевскому прочие думские бояре, согласные с мнением Мстиславского. Они настаивали на том, чтобы Гонсевский затребовал и поскорее военную подмогу у короля Сигизмунда.
«Ладно бы, токмо московские посады грозили нам восстанием, — промолвил Иван Салтыков, — но есть и беда пострашнее, пан полковник. Во многих городах идет сбор земского ополчения, которое вот-вот двинется на Москву. И это не голытьба с топорами и кольями, а сильные полки с пушками и пищалями. Без рати Сигизмунда нам против земского ополчения не выстоять!»
Гонсевский сказал боярам, что войско Сигизмунда связано осадой Смоленска, поэтому в ближайшие месяц-два никакой военной помощи от короля не будет.
«Если в Москве зреет восстание, значит, нам следует действовать на упреждение, — заявил Гонсевский. — Нужно втащить на стены Кремля и Китай-города все имеющиеся у нас пушки. Нужно вооружить всех преданных нам людей и загодя запастись провиантом на случай долгой осады. Закончив все приготовления, мы ударим первыми и захватим Белый город!»
Александр Гонсевский был опытным и смелым военачальником. Он был полон решимости взять под контроль своих войск Белый и Земляной город, где проживала большая часть населения Москвы. Деревянная стена Земляного города являлась передовой и самой протяженной линией обороны столицы. Белый город получил свое название от белокаменной крепостной стены, которая окружала его, являясь второй оборонительной линией столицы. В центре Москвы были расположены две цитадели, примыкавшие одна к другой, обнесенные мощными стенами и башнями, — Кремль и Китай-город.
На вершине кремлевского холма располагались дворцовые постройки, храмы, колокольни, патриарший дом, два монастыря, подворье Кирилло-Белозерской обители, арсенал, терема самых знатных бояр. Китай-город, раскинувшийся к юго-востоку от Кремля, был заселен в основном торговцами, дворянами и приказными людьми; боярских дворов здесь было мало. Тут была расположена Красная площадь, главное торжище столицы, неподалеку от которой возвышался двенадцатиглавый Покровский собор.
Установив на стенах Кремля и Китай-города множество пушек, поляки и наемники Гонсевского обошли все оружейные и селитряные лавки в торговых рядах, повсюду изымая все запасы пороха. Попутно гусары и рейтары Гонсевского отнимали у торговцев зерно, муку, соль, вино, мороженое мясо и рыбу. Если до этого поляки и наемники худо-бедно, но оплачивали деньгами и ценными вещицами свои покупки на базаре, то на этот раз никто из них не собирался раскошеливаться.