Станислав ползком преодолел оставшиеся до телеги пару саженей и вкатился меж колес, откуда ему уже тянули руки кавалеристы.
— Не выходить! — прохрипел он. — У нас достаточно припасов, чтобы дождаться утра, а утром они не посмеют приблизиться. Скольких мы потеряли?
— Семнадцать человек, пан ротмистр, — отозвался рядом чей-то дрогнувший голос.
— Ничего себе! И сколько нас осталось?
— Считая возчиков, тридцать восемь человек… Но еще человек семь ранены, двое очень сильно.
— Понятно. При том, как мало людей сопровождали обозы до сих пор, ясно, почему почти сразу погибали все… Не добавляйте больше жару в костры: мы все равно не видим разбойников, а они будут видеть нас еще лучше.
Двое пехотинцев вытащили раненого командира из-под телеги, уложили на расстеленный бурнус. Чьи-то руки осторожно разрезали штанину.
— Стрела засела очень глубоко… Чтобы ее извлечь, нужно сделать надрез. Потерпите, пан ротмистр.
— Что я тебе, девчонка?! Вынимай!
На несколько минут он потерял сознание, когда же очнулся, рана была уже перевязана. Он попробовал шевельнуть ногой, но та совершенно онемела.
— Ничего, верхом удержусь. Лишь бы цело было сухожилие… Кто-нибудь — дайте воды!
Темнота кругом обоза, казалось, еще сгустилась, и пытаясь выглянуть из-под телег и в просветы меж ними, осажденные совершенно ничего не видели. Несколько не распряженных лошадей тоже были убиты стрелами, которые пускали как «призраки», так и охваченные паникой защитники обоза, и теперь конские туши стали дополнительным прикрытием, от которого, впрочем, не было толка — стрелять-то больше не в кого…
— Может, они ушли? — тихо предположил один из пехотинцев.
В ответ на его слова мгла кругом внезапно озарилась пронзительной вспышкой, раздался оглушительный грохот, и одна из телег разлетелась на куски, а груженные на нее мешки и корзины полетели в разные стороны. Лошади, и без того испуганно ржавшие и толкавшиеся внутри круга, разразились отчаянным ревом, две из них, сумев порвать упряжь, махнули через ограждение.
— Пушка! Матка Боска, у них пушка! — взвыл один из осажденных.
— Еще бы: в прежнем обозе, который они взяли, пушек было целых четыре! — сквозь зубы выдохнул Шокальский.
— В Твери их льют преотлично. Кажется, призраки не уйдут, пока хоть кто-то из нас останется жив. Но где же они?
Сделав усилие, отчаянно сражаясь со своей болью, он привстал и с помощью еще одного пехотинца заполз на соседнюю телегу. Опытный командир понимал, что единственная возможность увидеть, где находятся враги — дождаться следующего выстрела, когда вспышка стреляющей пушки осветит их и укажет место.
— Кавалеристы! — скомандовал он. — Как только пушка ударит, все в седло! Орудие мигом не перенесешь с места на место, так что мы будем знать, где они. Моего коня тоже сюда!
Второе ядро ударило почти в центр круга, убив двоих возчиков и разметав один из костров, так что занялась и вспыхнула ближайшая телега.
— В седла! — закричал Станислав. — Две телеги — в стороны! За мной!
Весь ужас своей ошибки он осознал, лишь когда они уже проносились по узкому проходу, освещенному кострами и еще больше — полыхающей телегой. Целый водопад стрел рухнул на них, причем, как видно, с очень близкого расстояния. Покуда все их мысли были заняты лишь пушкой, с другой стороны неслышно подобрались человек двадцать разбойников и спокойно дождались, пока всадники окажутся как на ладони…
«Смелость главное в битве! В осаде главное — терпение! — вспомнились ему слова гетмана Жолкевского, знаменитого полководца, учителя самого Ходкевича. — Если враг хитрее тебя, твоя смелость тебе не поможет…».
Пан Жолкевский был прав. Но сейчас его наука уже не могла пригодиться.
«Да и догадайся я выждать, — утешил себя Станислав, — ничего бы это не изменило: они просто разнесли бы нас своей пушкой!»
Это была последняя мысль перед провалом в черную пустоту.
Когда же он очнулся, то ощутил такую страшную тяжесть, будто на него свалили груду камней. Открыв глаза, понял, что его придавил убитый конь. Они оба лежали рядом с одним из костров, тех, которые горели с внешней стороны гуляй-города. Должно быть, в костер подбросили еще дров — он пылал теперь куда ярче, и пан Шокальский, с трудом приподняв налитую болью голову, увидал в рыжем трепещущем свете неподвижные темные фигуры на снегу и каких-то людей, которые деловито перебирали поклажу на одной из телег.
— Все то же, что и до того, — произнес один из разбойников (само собою, по-русски), — Мука, окорока копченые, лук вон, на той телеге… Пищали да пистолеты еще. И вино есть.
— Вина не пить! — скомандовал властный и неожиданно высокий голос. — С собой берем один бочонок. Хлеба и мяса тоже, сколь потребуется. Оружие отбери ты, Прохор — что нам еще надобно, да кого чем наградить, если есть ценное. Остальное — в Нижний отправим. А съестное, что нам за неделю не съесть — все раздаем по селам.
— Может, поболее оставить? — несмело возразил кто-то из полутьмы. — Кто знает, через неделю возьмем ли еще обоз?
— Скорее всего, что не возьмем, Селиван, — высокий голос выдал некоторую досаду. — Уже этот обоз они специально готовили, вон какую охрану приставили! А со следующим, чаю я, целую хоругвь пошлют, как, помнишь, на прошлой неделе с одним обозом шла. Так что здесь покуда поостережемся промышлять. Найдем иные места, где ляхов стричь удобно. А все лишнее, как и прежде — люду окрестному раздадим. Не за тем воюем…
Ротмистр испытывал единственное желание — вновь лишиться сознания. Боль становилась невыносимой. Болела голова, огненный жар разливался от бедра, по животу и проникал в грудь. Невыносимо давила конская туша, к тому же конь еще бился в агонии, и каждое его движение причиняло раненому новую муку. Однако то, что он услышал, слишком его поразило, и Шокальский сумел еще чуть выше приподнять голову.
Тот, чей голос он слышал, явно атаман разбойничьей шайки, сидел на ближайшей телеге, вертя в руках пистолет с насечкой. У его ног неподвижно застыл белый волк, вблизи показавшийся еще более огромным и особенно страшным в своем невероятном спокойствии: рядом с ним ярко пылал огонь, вокруг сновали люди, а он был невозмутим. Атаман погладил его большую лобастую голову, и снова страшный зверь оскалил громадную пасть, точно смеясь от удовольствия. Правда, вблизи стало видно, что есть в этом звере-призраке нечто не совсем волчье: форма ушей, тяжелый загривок, слишком массивные лапы, — все это скорее подходило бы собаке, но таких собак, как и таких волков, пан Шокальский в своей жизни не видывал.
Однако куда больше, чем этот странный зверь, его поразил человек, у ног которого так величаво и доверчиво улегся белый волк. Пламя костра ярко освещало атамана разбойников, и ротмистр, не веря себе, думая, не сходит ли с ума, понял, что это… женщина!
Да, сомнений быть не могло, тем более, что она даже и не рядилась мужчиной. Точнее, ее одежда представляла собой прихотливое соединение женских и мужских вещей. Широкая, но довольно короткая казачья юбка, из-под которой на поларшина выступали ноги в высоких сапогах, черный, с золочеными шнурками кафтан, тулуп, подбитый лисьим мехом, широко распахнутый, будто женщине было жарко после отчаянной схватки. На поясе — еще один пистолет и сабля. На голове — лисья шапка, из-под которой на грудь атаманши опускались две толстые, перевитые шнурками, светлые, будто лен, косы.
— Василиса! А ведь ротмистр-то живой! — крикнул один из разбойников, кивая в сторону Шокальского. — Его лошадь подмяла. Дострелить?
— Ротмистр? — звонкий голос дрогнул от ярости. — Сперва тащите его ко мне. Может, что дельное расскажет.
Когда руки двоих разбойников выдернули его из-под туши коня, Станислав вновь потерял сознание и очнулся от резкой оплеухи наотмашь, которой наградила его легкая женская ручка. Склоненное к нему лицо под лисьей шапкой было, как он с удивлением понял, очень красиво. Но в голубых, будто незабудки, осененных золотистыми ресницами глазах (подобные, как он прежде думал, бывают только у лесных фей!) светилась такая жаркая, такая неистовая злость, что от нее становилось жарко.
— Что тебе приказал Ходкевич? — спросила Василиса, когда мутный взгляд раненого прояснился.
— Приказал перебить вашу шайку и, если получится, привезти пленных, — ответил ротмистр, попытавшись и до конца не сумев придать голосу твердость. К тому же он вдруг поймал себя на том, что стал забывать русские слова. Проклятая боль в голове!
— A-а! Ну и как? Получилось?
Ее смех был, пожалуй, страшным. Женщины так не смеются.
«Ведьма? — с трепетом подумал Станислав. — Наверное, так и есть! Не то как могут мужчины, да еще, судя по всему, казаки, слушаться ее беспрекословно? Даже добычу отдавать крестьянам, когда она приказывает… Это когда же разбойники с кем-то делились добычей? А этот зверь, что, будто собачонка, лежит у ее ног?..».
— Как твое имя? — спросила атаманша, перестав смеяться. — Поминать не станем, но хотя бы запомним.
— Я — ротмистр Станислав Шокальский, командир второй кавалерийской хоругви.
Назвав свое имя, он понял, что, видимо, совершил что-то ужасное. Лицо женщины сперва побелело как полотно, затем вдруг вспыхнуло огненным румянцем, а в глазах появилось нечто такое, от чего ротмистр, уже смирившийся с неизбежностью своей гибели, испытал настоящий ужас.
— Ты?! Ты — Шокальский? — она вдруг охрипла, соскочила с саней, и тотчас, глухо зарычав, вскочил и весь напрягся белый волк. — Ты был полтора года назад в Смоленске? Ты брал город с армией Сигизмунда?!
— Да, — он понимал, что сказать «нет» будет не только трусливо, но и совершенно бессмысленно.
— Господи Иисусе Христе, сыне Божий, благодарю тебя!
Василиса вдруг рухнула на колени прямо в снег и широко осенила себя крестным знамением, подняв кверху горящее лицо. Но выражение его при этом было совсем не благочестивое, и молитва прозвучала скорее, как вызов Небу, но не как благодарность Ему.