Ночь была поначалу довольно ясная, хотя и морозная, — в небе тускло светила сильно ущербленная луна, которую порою закрывали лохматые облака. Но когда пан Гонсевский и его небольшой кавалерийский конвой подъезжали к монастырю, погода была уже совершенно другая: в считанные минуты небо вдруг плотно затянули тучи, началась метель, и вихри колючего снега закрутились кругом, заставляя щуриться и плотнее утыкать лица в меховые воротники.
Караул возле ворот — двое пехотинцев и десятник, выглядели вконец замерзшими. Они даже не встретили начальника гарнизона должным образом: приветствия прозвучали хрипло и негромко. Можно было подумать, что они не сразу и узнали полковника.
— Это что значит? — возмутился Гонсевский, которого сейчас раздражало все, и особенно то, что эти трое его уже видят, а значит, будут болтать о его приходе в монастырь. А там, внутри, еще сколько охраны… Вот тебе и «скрывай общение»! — Что вы там каркаете себе под нос? Разве так положено встречать своего командира?!
— Прошу простить, ясновельможный пан полковник! — десятник вытянулся и встал столбом. — Но мы тут просто начисто вымерзли. Нас давно должны сменить, а все никого нет.
Вот еще одна «радость»! Сменить! Значит, уже не трое, а шестеро караульных у ворот его увидят, кроме, опять же, тех, кому придется называться, чтобы там, внутри, добраться до темницы. Впрочем, тремя больше, тремя меньше! Все равно. Русские говорят: «шила в мешке не утаишь»… Вот уж точнее не скажешь!
При всем своем раздражении Гонсевский, глянув в лицо десятника, едва не расхохотался. У того были невероятно уморительные усы: густые, но почему-то очень короткие, они торчали двумя щетками вокруг носа, причем торчали не в стороны, а прямо вверх. Это было до того потешно, что полковнику пришлось слегка прикусить себе язык, дабы удержаться от смеха. Он тут же вспомнил, как вчера его ординарец рассказал гулявшую по Китай-городу сплетню. Будто бы несколько человек пехотинцев нарвались в Замосковоречье, на постоялом дворе, то ли на каких-то двоих немцев, прибывших с обозом от Ходкевича, то ли на двоих немцев и русского, и те, хоть поляков и было число куда больше, затеяли с ними ссору. В этой ссоре пехотинцам попало, как следует, а один из немцев ухитрился саблей разрубить десятнику шнурок от штанов, да еще и окоротить усы!
Заметив взгляд пана командующего, короткоусый сделался мрачен, как стог сена под дождем, засопел и, не удержавшись, подтвердил эту самую сплетню:
— Знаю, пан полковник, что мои усы теперь не устрашат врага. Но они отрастут. А с мерзавцем, который их испортил, я еще повстречаюсь!
— Если он, как у нас поговаривают, сумел это сделать двумя взмахами сабли, то я бы на вашем месте, пан десятник, не желал новой встречи с ним! — проговорил Гонсевский, в то время как его охранник с силой стукнул в створку ворот:
— Отворить! Отворите командиру гарнизона!
По ту сторону ограды пана полковника ожидала еще одна неприятная новость: ему сразу же встретились несколько монахов. Проклятие! Что же это они не спят?! Или, на худой конец, не бормочут свои молитвы по кельям… Надо было выселить всех этих чернецов из Кремля, а не слушать проклятых русских бояр, которые опасались нового возмущения народа. Ведь именно они, эти сумрачные на вид бородатые тихони, передают на волю послания Гермогена. Они, больше-то некому! Даже не выселять — перевешать бы всех, если уж их голод не берет — монастырю и его насельникам пан полковник давно уже не выделял продовольствия, а они живехоньки. Не иначе, как-то помогают московские окраины. Деревянный посад был почти дочиста сожжен поляками при прошлогоднем восстании, однако отчасти уже отстроился, жители его не покинули и, хотя им тоже сильно не хватает еды, наверняка поддерживают монастырь.
Один из келейных корпусов монастыря давным-давно превратили в темницу. Сюда был некогда заключен последний Московский Митрополит родом из греков, до сих пор поминаемый недобрыми словами Исидор, посмевший обмануть доверие Великого Князя и пройтись по Москве крестным ходом с латинским крестом[40]. Сюда заключали расстриженных и уличенных в дурных делах попов, бояр, насильно постриженных в монахи их же роднею, не хотевшей делиться властью и богатством.
Здесь же два года назад недолгое время содержался свергнутый заговорщиками царь Василий Шуйский, насильно постриженный и облаченный в монашескую черную ризу, но вскоре столь же насильственно переодетый в пышные царские одежды и отправленный в Польшу, дабы король Сигизмунд получил в дар от своего войска не пленного русского монаха, а пленного русского царя!
И здесь же, в глубоком подземном каземате, содержался ныне столь страшный для завоевателей русский Патриарх.
Глава 5. Гонец из дальней обители
Михаил отлично помнил и по памяти совершенно точно нарисовал план Кремля. Знал он и расположение построек Чудова монастыря и тоже набросал их на своем плане. Однако о том, как расположены помещения подземной темницы, воевода не имел представления, поэтому самым сложным во всем его плане было именно проникновение туда. До сих пор у лазутчиков все получалось даже лучше, чем они могли бы желать, но именно это и настораживало. Обычно такая удача в начале предприятия оборачивается осложнениями в самую важную минуту — и Михаил, и Хельмут не раз в этом убеждались, поэтому ждали впереди всяческих препятствий.
До келейного здания, под которым находились казематы, они, однако, тоже добрались без осложнений — перебраться через ограду монастыря удалось незаметно, а затем все трое размеренным шагом двинулись в нужном направлении, словно шли занять назначенный им пост, и никто из встреченных по дороге поляков даже не подумал их остановить.
Но нужно было еще и войти внутрь темницы. А как это сделать? Возле дверей, ведущих в нижние помещения, стояли четверо караульных, и убрать их незаметно не было никакой возможности — площадка перед келейным зданием была довольно хорошо освещена фонарями и факелами караульных, а напротив, возле разожженного костра, грелись еще с десяток поляков.
Задерживаться в раздумье тоже было небезопасно, поэтому все трое с самым уверенным видом прошли и мимо входа в подземелье, и мимо костра и свернули за угол здания.
Здесь Шейн собирался было остановиться, чтобы прикинуть, что делать дальше, но в это время навстречу им из темноты вынырнул монах в накинутом поверх подрясника потрепанном полушубке, тащивший на плече большую вязанку дров.
— Постой-ка, брат! — воевода заступил ему дорогу, и монах в испуге остановился. Трое поляков, вдруг явившихся на его пути, не могли не вызывать тревоги.
— Для чего я вам надобен, паны? — слегка отступая, спросил инок. — Я ничего худого не делаю. Дрова вот несу в трапезную, чтоб к утру было, чем топить. Ежели с ночи не растопишь, утром хоть в шубах за трапезу садись!
— Мы ничего худого тебе, отче, и не учиним! — ответил Михаил. — Но только, сделай милость, положи-ка свою вязанку: нам надо с тобой поговорить.
Монах счел за лучшее не спорить. Кроме того, чистое русское произношение воеводы его слегка успокоило.
— А ты, добрый человек, ведь русский? — спросил он, свалив дрова к стене и не без удовольствия распрямляя затекшую спину.
— Я русский, — Шейн говорил твердо, понимая, что без помощи кого-то из насельников монастыря им не обойтись, и этот человек появился как нельзя кстати. — Полякам я не служу, и люди, что со мною, тоже.
— Вот как! — вырвалось у монаха.
— Можешь мне верить. Сейчас нам обязательно нужно пройти в подвал келейного здания.
— В темницу? — чуть заметно вздрогнув, спросил инок. — Братья, это почти невозможно.
— Ты сказал «почти»? — переспросил Хельмут.
— Сказал. Потому как с Божией помощью возможно все. Если вы задумали дело Божье, то помощь вам будет. Скажи, зачем пришли?
— За Владыкой Гермогеном, — твердо ответил Михаил. — И, думаю, ты об этом уже догадался.
Немолодое, худое лицо монаха напряглось, он явно сдерживал охватившее его смятение, и не потому, что опасался показать его незнакомцам, но лишь по многолетней привычке не выказывать никаких страстей. Однако по тому, как вспыхнули и заблестели его глаза, лазутчики поняли, что он обрадовался признанию воеводы.
— За Владыкой уже приходили люди добрые, — тихо сказал монах. — Не добрались и сюда, где мы с вами ныне стоим. Головы свои сложили, Царство им Небесное! Вы, раз дошли до самой темницы, люди умелые. А уж о такой храбрости я еще слыхом ни слыхивал. Нынче войти будет особенно трудно: с полчаса, как явился в монастырь полковник польский, тот, что гарнизоном ихним командует. И прямо к Владыке в келью и пошел.
— Гонсевский?! — с тревогой воскликнул Михаил. — Для чего его сюда принесло?!
— Сказал бы «Бог ведает», — вздохнул инок, — да боюсь, этим паном давно уже ведает не Господь — не Ему он служит. До сих пор сюда только бояре ходили, что из совета, что, бывало, думные. Все улещивали, да уговаривали, да стращали Владыку, чтоб он перестал грамоты писать, чтоб перед народом выступил и призвал не противиться польской воле… Куда там! А тут вот сам полковник пожаловал. И, мыслю я, это не к добру. Вы хоть слыхивали, братья, что Владыку уж месяц, а то и дольше голодом морят?
— Говорили мне об этом, — произнес Шейн, кусая губы, чтобы сдержать гнев.
— Овес снопами дают, да только в тех снопах уж и зерен почти нету! — выдохнул инок. — Как на духу говорю, потому, как сам видел… Но этим его, страдальца за Веру нашу Православную, не покорить. Не сломится он. И вот ныне, как я полагаю, пан этот, полковник пришел, чтоб его убить!
— Что ты говоришь?! — хором ахнули Михаил и Хельмут, в то время, как Якоб, почти не понимавший по-русски, только прислушивался к разговору, стараясь уловить его смысл.
— Говорю, что чувствую, братья. Ляхам страшно делается — в Нижнем Новгороде ополчение растет, здесь в Москве им уже еды не хватает. Посад спалили, да он опять отстраивается, и люди не уходят — ждут, чтоб снова голову поднять да против супостатов выступить. Боятся они. И больше всех — нашего Владыку, потому как его великим духом и святым словом русские люди объединяются. Вот они его уморить и пытаются, да стража польская шепчется, что он все еще крепок — каждый день часами у образа Спасителя на коленях стоит, молится. Значит, одно им остается — убить его.