Пожарский улыбнулся и повернулся к немцу, который тотчас склонился перед ним с самым почтительным видом.
— Я о тебе уж так много слыхал, Хельмут Шнелль, что и не случись сегодняшнего нападения, все равно захотел бы узнать тебя близко. Спасибо за подмогу! Давай обнимемся.
Хельмут не стал возражать. Однако князь, едва разжав объятия, вдруг пристально вгляделся в лицо молодого человека и изумленно ахнул:
— Матерь Божия! Быть того не может!
— Не может, милостивый князь! — немец улыбнулся странной смущенной улыбкой. — Вы обознались.
— Вряд ли. — Дмитрий Михайлович с трудом мог поверить себе, но уже не сомневался. — Действительно, тринадцать лет прошло, но ты так мало изменился… Правда, я был уверен, что ты убит.
— Убит! А вот он, — Шнелль кивнул в сторону Михаила, — казнен в Польше по приговору короля Сигизмунда. У нас с ним очень схожая судьба, князь. У него отняли имя ради имения и денег, а у меня, прежде всего, ради титула. Но я, как и он, не хочу быть Каином. Хотя, по правде сказать, Авелем тоже себя не чувствую. И если Михаилу Бог дал возможность, даже потеряв имя, не потерять чести и драться за свое Отечество, то я — всего лишь наемник. Поэтому сделайте милость, признайте, что обознались.
— Признаю. — задумчиво проговорил Пожарский. — Хотя то, что ты, великий воин, не знавший страха, отказался мстить за себя, говорит о многом. Уж чего-чего, а чести ты не утратил, твоя светлость!
— Светлость? — немного растерянно переспросил Михаил. Невероятное почтение, с которым князь Пожарский обращался к его другу, поразило Шейна. Он и прежде был уверен в очень высоком происхождении Хельмута, однако это все равно было странно.
— Я никому не скажу, кто ты на самом деле, раз ты этого не хочешь, — продолжал, между тем, Пожарский.
— Но ведь Михаилу-то ты можешь это сказать. Хотя бы потому, что сам знаешь его настоящее имя.
— Пожалуй, княже, ты прав! — пожал плечами немец.
— Но тогда уж скажи сам.
Князь махнул рукою стрельцам:
— На берег ступайте. Не стойте над головой. Коня моего далеко не уводите: я сейчас обуюсь и с вами в город поеду. А ты, Михайло, помнишь ли, как я тебе рассказывал про посольство, что государь Борис Годунов к германцам отправлял?
— Как не помнить! И ты тогда встречался с моим другом?
— Не то, чтобы встречался. Просто видел его на учениях кавалерии и подумал, что больше никогда такого не увижу! То, как этот человек ездит верхом, владеет оружием, было невероятно. Про такое только в сказках сказывают, да и то ежели там какому-то царевичу-королевичу сила волшебная помогает. Потому-то я и лицо его запомнил на всю жизнь!
Михаил подмигнул Хельмуту, продолжавшему смущенно улыбаться:
— Ну, княже, это все и меня не раз поражало. Но зовут-то его как?
— А зовут его Хельмут Даниэль фон Штрайзель, его светлость герцог Баварский, двоюродный брат императора Священной Римской империи[48]. В Германии он был одним из самых богатых и знатных сеньоров. Теперь всем этим владеет его младший брат Фердинанд.
— Ух, ты! — вырвалось у Михаила. — Ничего себе наемничек!
— Ну, давай, смейся! — безо всякой обиды воскликнул Хельмут. — Я знаю, как это глупо.
И добавил совсем тихо, с плохо скрытой горечью:
— Тем более теперь, когда знатное имя мне бы очень даже не помешало.
Вместо ответа воевода взял и крепко сжал руку товарища:
— Я не из тех, кто склоняет голову перед более знатными, но перед тобой я склоняюсь. Так и знай, твоя светлость!
— Вот и будем друг перед другом кланяться, а не воевать! — то ли разозлился, то ли отшутился «светлость». — Давай лучше со стрельцами потолкуем по-доброму, чтоб не болтали лишнее о сегодняшней схватке. Не то, сам знаешь, какие языки у наших кавалеристов: прослышат, как мы в этот раз сражались, и будем мы с тобой не Михайло Стрелец и Хельмут Шнелль, а князья Нагие. Вроде бы есть у вас такой княжий род?
— Есть и как раз очень знатный. — Михаил улыбался, только теперь до конца оценивая всю опасность происшедшего и мысленно с опозданием переводя дух. — А со стрельцами я очень просто поговорю: будут зубоскальничать, я живо Козьме Захаровичу обскажу, как они вдоль кремлевских стен прогуливались, князя одного бросив. Не их бы дурость, нам бы с тобой не пришлось веслами драться да собственным срамом размахивать! А уж Минина ты знаешь — такого он не спустит никому — ему князь родных детей дороже.
— Да я сам им обождать велел! — вступился за свою охрану Пожарский.
Во время этой перепалки друзей он, морщась, натягивал мокрые сапоги прямо на босые ноги: от его тонких полотняных онучей[49], тоже вымокших насквозь, сейчас не было бы толку.
— Знаете, князь, — очень вежливо, но и очень твердо возразил на замечание Пожарского Хельмут, — в армии есть такое понятие: повиновение приказу. Командир над этими стрельцами — Минин. И именно он отдал им приказ постоянно вас охранять. Конечно, вы по званию выше Козьмы, но этого приказа отменить не можете. Тем более, что мы видели последствия. Простите меня — иноземцу говорить вам такое не положено, но поверьте: в Московии будет самая лучшая армия в мире именно тогда, когда все ваши воины научатся исполнять приказы беспрекословно. Все остальное у вас уже есть или почти есть: огромная отвага, выносливость, сообразительность, а теперь вы еще и стараетесь сделать войско грамотным и правильно организовать бой. Поэтому дело лишь за эти самым — умением повиноваться.
— Спасибо за науку — умело скрыв обиду проговорил князь и встал. — Но ловить на слове и я умею. Ты чем в войске командуешь?
— Сотней.
— Ну так бери под начало полк. Их всего три в кавалерии — один у Михайлы, один у Якова Чекманова, а третий только-только сформировали. Вот он твой и будет. И отныне ты — в звании воеводы. Ступайте же теперь — мне ехать пора: в Посольском приказе ждут.
— Напросился? — Михаил, от восторга только что не прыгавший на ходу, легонько хлопнул по плечу шедшего впереди друга. — Ну и расхлебывай: полк-то сборный — там и татары есть, и казаки, и хохлов с полсотни — всех, кто вразброс прибыли, к двум сотням стрелецкой конницы присоединили. Этакую кашу замешать — крепкая ложка нужна.
— Моя ложка не переломится! — живо отбил удар немец. — Ты баварских ландскнехтов[50] не видал: там земля богатая, плодородная, жизнь у крестьян не скудная. Вот ему, бедняге, и не охота наниматься на военную службу, а хочешь не хочешь — нанимайся — барон на войну, и он на войну. Ну он и строит из себя дурака: того не понимаю, этого не могу Надеется в задних рядах оказаться. Чтоб в таких воинах боевой дух поднять, воинского искусства мало — тут в огонь нужно лезть у них на глазах, дабы они тоже отвагой исполнились. Но уж если кровь взыграет — тогда им удержу нет и равных в бою нет. Кроме, — лукаво добавил он, — вас, русских. Которым, похоже, примеров не нужно — вас не подгонять, удерживать порою приходится.
Беседуя, они миновали Ярославский посад, прошли через ворота Кремля и зашагали по людной улице, на которой, кроме всего прочего, располагались сразу две кузницы, отчего улицу и прозывали Кузнечной. Сейчас здесь кипела работа, стоял несмолкающий шум: кузнецы и присланные к ним в помощь мастеровые спешили изготовить, сколько нужно, оружия, доспехов, конской справы. Необходимо было не только снабдить каждого ратника, но и заполнить обозы: если кольчугу в бою порубят, где-то надобно брать новую, а где? Работа шла допоздна, а в последние три дня даже ночью. И горожане не жаловались — куда уж тут спать, когда вот-вот им предстоит провожать войско Пожарского и Минина на самую страшную и самую важную для всего Царства Московского битву?
— Надо спешить! — проговорил Хельмут, глянув на солнце, в этот момент не скрытое за облаками. — Полки нужно построить, вывести за город и как следует с ними поработать. Ты не против, если мы сегодня разыграем сражение между нашими двумя полками?
— Еще как не против! — обрадовался Шейн. — Я предлагал такое учение Чекманову, так он на меня аж зашипел: мол, нечего своим со своими, и прочую глупость… Я ему доказываю: что пехота-то учится биться именно так — воин на воина, а он свое: то пехота, а коней покалечить можно!
— Ничего — увидит, как у нас получается, и сам захочет! — засмеялся немец. — Послушай… Раз я теперь тоже воевода, то выходит, что мы с тобой равны?
— Не выходит! — с деланным огорчением возразил Михаил. — Ты — герцог, а я — простой боярин, да и не из самых родовитых.
— Я давно уже не герцог. И спрашиваю тебя совершенно серьезно.
Шейн остановился, повернулся к товарищу и, встретив его напряженный, тревожный взгляд, разом тоже сделался серьезен.
— Ты к чему это? Из-за матушки моей?
У Хельмута вдруг забавно вспыхнули, налившись алой краской, краешки ушей, затем краска прилила к щекам, и, наконец, покраснел даже гладко выбритый подбородок отважного германца.
— Понимаешь… — он вновь запнулся. — Миша, а если бы я попросил у тебя ее руки?
Смоленский воевода не удивился этому вопросу. Он давно его ожидал.
— Алёна Елисеевна мне мать, а не дочь и не сестра, — помедлив, сказал Михаил. — Я ей не указ, пускай сама решает. Хотя, думаю, она уж решила: видел, как прощалась с тобой, там, в Троице… И уж, конечно, против ничего не скажу. А ты не увезешь ее в Германию?
— Мне туда дороги нет, — отрезал Хельмут.
— Тогда почему бы и не отдать. Но она тебя семью годами старше, помнишь?
— А хотя бы и семнадцатью! Разве в этом дело? Душою я куда старее, а она лицом куда моложе. Но главное — я ее люблю. И у меня это впервые в жизни.
— Не верю.
— Поверь. В нашей семье многие влюблялись очень поздно. А женились рано. Поэтому вряд ли в роду Штрайзелей было много счастливых людей. Но если Господь допустит, я нарушу эту традицию.