Банер был с ним там. Банер, Горн, Торстенссон, Врангель – все ядро великолепного шведского офицерского корпуса. Вместе с Акселем Оксеншерном и прибывшими позже шотландскими профессионалами – Алексадром Лесли, Робертом Монро, Джоном Хепберном, Джеймсом Спенсом – они составляли лучший командный состав того времени. Ну, по крайней мере, по мнению Банера.
И король, конечно.
– Мы можем сделать это, Юханн! – он почти кричал. – Прямо сейчас, немедля!
Банер повернул коня и начал раздавать приказы собственным курьерам и посыльным. За несколько секунд стройно выстроенное шведское правое крыло превратилось в тот своеобразный беспорядок, который предшествует дальнейшим скоординированным действиям. Командиры рот и их заместители заметались, выкрикивая свои собственные приказы – по большей части уже ненужные. Шведская и финская кавалерия состояла сплошь из ветеранов по меркам того времени. В течение минуты, казалось, царило натуральное безумие. Всадники спрыгивали на землю, чтобы подтянуть подпругу, кто-то проверял насколько легко выходит сабля из ножен, кто-то менял пирит в колесцовом замке, и все они при этом изрыгали ругань и богохульства – проклинали упрямых лошадей, или снаряжение, или неловких товарищей, задерживающих их, или собственную неловкость – или, зачастую, просто весь белый свет. Многие – большинство, по-сути – предавались ещё и кратким молитвам. В общем, обычная хаотичность реального боя, и ничего больше. Вскоре из хаоса начал возникать смысл и порядок. Спустя пять минут, Банер и вестготы двинулись в атаку.
Король, тем временем, готовил основные силы, которые должны были развить успех. Четыре полка, насчитывающие примерно три тысячи человек.
Шведские – смаландский и остготский – полки были, по-сути, тяжёлыми кирасирами, учитывая броню и вооружению, хотя и смешно выглядели на лошадях, больше похожих на пони. Два финских полка были одоспешены и вооружены куда проще, но зато их русские лошади были явно лучше. Финны, по своему обычаю, предпочитали азартный восточноевропейский стиль конного боя. Слабый порядок они компенсировали рвением. И уже затянули свой свирепый боевой клич: – Хаакаа пелле!
Руби их!
Густав собирался лично возглавить атаку шведских полков. Он задержался только чтобы оценить ход сражения на левом фланге. По-сути, там ничего не было видно – пыль с распаханного поля, поднятая тысячами атакующих, смешавшаяся со стелющимся пороховым дымом, превратила поле боя в неразборчивую пеструю мозаику.
Но по доносящимся звукам он догадывался о происходящем, и ему потребовалось не больше нескольких секунд чтобы принять решение.
Горн – Старый добрый Горн! Надёжный Горн! – продолжал сдерживать Тилли. Выхватив саблю, он направил ее вперёд.
– Gott mit uns! – проревел он, – Даешь победу!
Первый натиск императорской кавалерии разбился об оборону Горна. Католические всадники были удивлены той скоростью, с которой шведы успели занять новые позиции. Они-то ожидали привычные им вялые маневры тогдашних континентальных армий.
Хотя знать им следовало бы. И датчане, и поляки, и русские уже достаточно, за последние двадцать лет, наумывались кровью от маленькой армии Густава. Датчане могли бы рассказать им о Боргхольме, Кальмаре, Кристианополе и Ваксхольме – всех тех местах, где юный шведский король превзошел их. Русские могли бы рассказать им о Гдове и Пскове, а поляки долго могли бы зачитывать горестный список: Рига, Кокенгаузен, Митава, Бауска, Вальхоф, Бранево, Фромборг, Толькмицко, Эльблинг, Мариенбург, Диршау, Меве, Путцк, Орнета, Данциг, Гужно и Ногат.
Но надменным кирасирам армии Тилли и в голову не приходило поинтересоваться этим. Этих южных немцев интересовали только деньги нанявшего их Максимилиана Баварского. Труднопроизносимые названия балтийских и славянских сражений и осад ничего не значили для них.
Впрочем, в те времена Густав II Адольф перенес и поражения также. Датчане разбили его в Хельсингборге, а поляки в Хонигфельде. Но и датчане, и поляки могли бы рассказать войскам под знаменами Габсбургов о невероятной гибкости шведского короля. Он с удвоенной энергией изучал опыт неудач, используя поражения, как науку в своем военном искусстве.
Войскам Тилли пришлось познать это на себе – еще до конца этого дня. Но они, увы, не оказались хорошими учениками. Высокомерный Паппенхайм, получивший первый урок, теперь безуспешно пытается собрать своих кавалеристов где-то на дороге в Галле. Шведские клячи может быть и вызывают смех, но в людях, сидящих верхом на них, ничего смешного не было. Ни в них, ни в пехотинцах, прикрывающих их. Семь раз его черные кирасиры обрушивались на шведские линии. И семь раз они были отбиты, а потом нарвались на контратаку, обратившую их в бегство.
Плохие ученики, честно говоря. Теперь, на противоположном фланге, имперской кавалерии не удался урок в восьмой раз. Первая атака, сломя голову, ошеломительная – с уверенностью в победе – и к черту караколь! – разбилась как волны о скалу. Они ожидали встретить испуганного и растрепанного врага, дезорганизованного внезапным разгромом саксонцев. Вместо этого, католические кирасиры увязли в плотной, хорошо организованной обороне. Горну удалось даже захватить и подготовить для обороны канавы вдоль дороги на Дюбен.
Шведские мушкеты ревели; их копья не дрогнули. Имперская кавалерия отступила.
Отошла, но не потеряла решимости. Тилли и его люди одержали первую большую католическую победу в Тридцатилетней войне, в битве на Белой Горе. Одиннадцать лет прошло с тех пор, а вместе с ними пришло еще много побед. Эта армия обвинялась – и вполне справедливо – во многих преступлениях за эти годы. Но в трусости – ни разу.
Они снова с яростью атаковали. И снова были отброшены.
Пехотные терции были все ближе. Кавалеристы, видя их приближение, перешли в еще одну стремительную атаку. Это будет их победа! А не презренной пехоты!
Бесполезно. А терции уже подошли вплотную.
Наконец, имперские кирасиры вложили сабли в ножны и и схватились за колесцовые пистолеты. Они устроили круговерть караколе, обстреливая врага из пистолетов на расстоянии, периодически откатываясь для перезарядки. Что ни говори – эти люди были наемниками. Они не могли позволить себе потерять своих драгоценных лошадей. И они уже поняли – как и кавалеристы Паппенхайм перед ними – что шведская тактика против тяжелой кавалерии состояла в том, чтобы использовать аркебузы и копья главным образом против лошадей. Они были обучены и проинструктированы этой методике их королем. Густав Адольф давно понял, что его шведские пони не идут ни в какое сравнение с немецкими битюгами. Значит, первым делом – выбить этих битюгов.
Терции наискосок по полю двигались к к шведскому левому флангу, развернутому под прямым углом к первоначальной линии фронта. Эти семнадцать терций, казалось, накатывались, как ледник. Медленно и неостановимо.
Но это была всего лишь иллюзия. Несокрушимый ледник на самом деле уже трещал под артиллерийским огнем, подобного которому ранее не встречал. Сейчас перед ним была лучшая артиллерия в мире под командованием лучшего артиллериста в мире.
Торстенссону не нужны были приказы, и его король даже не посылал к нему гонца. Юный генерал-артиллерист, заметив, что Густав развернул бригады Хепберна и Вицхама на помощь Горну, сразу догадался, что теперь будет. При всей осторожности Густава в стратегии, на поле боя он был неизменно дерзок. Торстенссон был уверен в предстоящей контратаке, и прекрасно осознавал, что его задача – подвергнуть терции массированному артиллерийскому обстрелу перед этим. Обстрелять их, поразить, пустить им кровь. Как пикадор на арене корриды, он должен ослабить зверя для матадора.
– Развернуть орудия! – зарычал он. Торстенссон, как обычно в бою пеший, кинулся вперед, за батарею. Точно, это был день размахивания шляпами – он сорвал свою с головы, и начал ею размахивать.
– Развернуть орудия! – Повторный рык заставил его закашляться. Этим летом царила засуха, и сушь была изрядной. В его горло залетела поднятая тысячами лошадей пыль. Используя шляпу как ориентир, Торстенссон жестом подтвердил приказ.
Расчёты орудий состояли из ветеранов, которые тут же, кряхтя от напряжения, налегли на спицы колёс, разворачивая полевые пушки, чтобы медленно пересекающие перед ними поле терции попали под прицельный огонь.
У шведов было два типа пушек. Основная часть, сорок две штуки, были так называемые "полковые пушки". Трёхфунтовки – первая в мире натуральная полевая артиллерия. Сделанные из литой бронзы, со сравнительно лёгким стволом, эти орудия могли довольно просто маневрировать в поле. В ходе полевых испытаний шведы обнаружили, что при немного уменьшенной навеске пороха, эти пушки могли стрелять практически непрерывно. Такие орудия были ни к чему при осадах, но потрясающе эффективны на поле боя.
Более тяжелые полевые орудия состояли из двенадцатифунтовок. Густав-Адольф в последние годы стремился весьма упростить свой орудийный парк, основываясь на тяжелом опыте польских кампаний. В Германию он взял с собой только три типа орудий: лёгкие и тяжелые полевые пушки и двадцичетырёхфунтовые осадные. От остальных, включая, сорокавосьмифунтовые, использовавшихся обычно для разрушения мощных укреплений, он отказался.
Трехфунтовки открыли огонь уже через пару минут. Вскоре к ним присоединились и двенадцатифунтовки. К тому времени, как терции Тилли добрались до угла шведского фланга, они попали под ошеломительный обстрел шведской артиллерии.
Отчетливо понимая, что битва вступила в решающую фазу, Торстенссон приказал усилить темп стрельбы до почти критической величины.
– Мне нужен выстрел каждые шесть минут! – рычал он, носясь взад-вперёд за линией орудий – Не меньше! – Он чуть не плясал от возбуждения, размахивая шляпой – Я сам повешу расчет, который выдаст меньше!
Его люди весело скалились – Торстенссон всегда изрыгал из себя такие леденящие кровь угрозы в бою. И никогда не выполнял их – собственно, в этом и не было нужды. Его пушкари, как всегда, настроились и уже и так делали один выстрел в шесть минут – темп считающийся максимальным для того времени.