– Мне по барабану, – сказал он, пожимая плечами. – Что в лоб, что по лбу. Так что я полагаю, раз уж Майк управляет нашим цирком – и в любом случае он может рассчитывать на мой голос – пусть решает сам.
Гретхен была ещё лаконичнее.
– Я согласный, что он сказал, – заявила она, указывая на Фрэнка.
Заявления Гретхен и Фрэнка, в сочетании с неожиданной грубостью Ребекки, сломали напряженность, царившую в комнате. Члены комиссии несколько мгновений смотрели друг на друга. Затем, все вместе, они вздохнули и расслабились.
Майк откашлялся.
– Послушайте, я не пытаюсь проповедовать абстрактные политические принципы. Я просто пытаюсь выстроить политическую систему, которая наилучшим образом работает в нашей текущей ситуации. Мы всегда можем провести еще один конституционный конвент позже, когда изменятся обстоятельства. Помните, что я сказал. Мы находимся в эквиваленте 1776, не 1789 года. Конституция, принятая нашими старыми Соединенными Штатами, родилась из многолетнего опыта и многолетних же обсуждений. После революции, а не в начале ее. Так что не надо гнать пургу, лучше остановиться и подумать. А сейчас я хочу обратить ваше внимание на то, что нам предстоит уже вскоре. Сегодня. Прямо сейчас.
Майк кивнул в сторону Гретхен. Подчиняясь негромким настояниям Фрэнка, молодая немка заняла место за столом.
– Я попросил Гретхен присоединиться сегодня к нам – и, между прочим, я намерен добиваться включения её в комиссию на постоянной основе – потому что хочу, чтобы мы, чуть позже по ходу заседания, заслушали её доклад. Насколько я могу судить, в долгосрочной перспективе то, что делает Гретхен, будет намного важнее любых побед, одержанных нами на поле битвы. Или того, будут ли избиратели голосовать по пропорциональной или мажоритарной системе.
Он чуть не рассмеялся, увидев, как выражение дискомфорта одновременно появилось на лицах Мелиссы и Квентина. Каждый по-своему, они были ошеломлены тем, как Майк и Ребекка переформулировали первоначальное предложение Мелиссы. Мелисса была расстроена, потому что практика, на поверку, оказалась гораздо грязнее, чем теория. И она уже поняла, что практика будет и много кровавее. Ее романтический идеализм о "подполье" был теперь в твердом хвате женщины, которая относилась к этому совершенно неромантически. Она просто-напросто была полна решимости победить и обладала железной волей.
Квентину, разумеется, идея Мелиссы не нравилась изначально. Силой обстоятельств он оказался среди ближайших помощников лидера революции – той задачи, которой он, по своим убеждениям, совершенно не сочувствовал. По происхождению и привычкам Квентин Андервуд был представителем истеблишмента.
Майк посмотрел на него. Квентин и Мелисса образовывали противоположные полюса комитета. Оба они часто были недовольны тем, как Майк пропихивал быстрые решения сквозь комиссию. Но поддержка Мелиссы, по крайней мере на данный момент, была чем-то гарантированным. Как минимум, потому, что у нее нет альтернативы Майку Стирнсу. Квентин, с другой стороны…
Андервуд вздохнул.
– О, черт. Ладно, Майк. Я смиряюсь с идеей пропорциональной избирательной системы, какой бы извращенной она мне не казалась.
Победа была победой лишь наполовину. Майк бросил внимательный взгляд на Андервуда.
– Этого недостаточно, Квентин. Меня такой ответ совершенно не устраивает. "Я смиряюсь" – это одно, а "я поддерживаю это предложение" – совсем другое. Мы уже приняли решение объявить о новых выборах делегатов на учредительное собрание, так как предыдущие "открытые выборы" на собрании через несколько дней после Огненного Кольца были слишком поспешными, и ситуация с тех пор поменялась слишком сильно. Вы обречены быть избранным одним из делегатов, Квентин. Но на какой платформе вы собираетесь выдвигаться? – Майк указал на проект конституции перед ним. – Основываясь на этом проекте? Или чьем-то еще?
Он не стал указывать, "чьём еще". В этом не было необходимости.
Андервуд ответил на пронзительный взгляд Майка своим таким же собственным. Все остальные, присутствовавшие в комнате, затаили дыхание. Вот она, поворотная точка, вдруг поняли они, а ведь никто, кроме Майка и, возможно, Ребекки, не предвидели такого поворота событий. В течение нескольких месяцев группа людей в этой комнате работала вместе, как одна команда. И вдруг…
Во вселенной, оставленной ими позади, Квентин Андервуд – способный, умный, упорный, энергичный, но жесткий и ограниченный менеджер – был бы естественным союзником Джона Симпсона. Истэблишмент. Принципиальный консерватор до мозга костей. Взбунтуется ли он сейчас?
– Кончай подкалывать, Майк, – проворчал Андервуд. – Разве я похож на идиота? Если бы Симпсон управлял этим цирком, мы бы все уже давно подохли.
Вдруг он хмыльнулся. Веселое выражение было редким гостем на лице Квентина.
– Скажи лучше. Вы уже придумали название?
Лицо Майка выразило непонимание. Ухмылка Квентина стала шире.
– Для нашей политической партии, тупица. Необходимо название партии, если ты собираешься предводительствовать свершающейся революцией. Пресловутая позиция "над схваткой", которую занимал Вашингтон – не для вас, молодой человек!
Лицо Майка оставалось растерянным.
– Беда с этими гениями, – усмехнулся Андервуд. – Вот и доверь что-то ра-ди-ка-лу из профсоюзов. – Хихиканье перешло в мягкий смех. – Тут нужны навыки профессионального менеджера. Я думаю, что мы должны назвать себя Партией Четвертого Июля.
– Движением Четвертого Июля, – немедленно нанесла ответный удар Мелисса.
И это, конечно, вызвало новый залп пререканий. Но, в данном случае, Ребекка не ограничивалась цитированием Шекспира себе под нос. Спор был резким, коротким и завершился сокрушительной победой. Всех против Мелиссы.
Название "Партия Четвертого Июля" было утверждено. Об этом было объявлено на следующее утро, вместе с декларацией о начале кампании по выборам в конституционное собрание.
Симпсон немедленно начал протестовать, несмотря на то, что многие недели выступал за немедленный созыв Учредительного Собрания.
– Чтобы обуздать военную диктатуру Стирнса, – как он часто выражался.
Неважно. Железная пята демократии опустилась на шею Грантвилля. Жертва этой тирании отреагировала так, как и можно было ожидать.
Политиканство! Уррряяя!
Глава 41
– Чудной народ эти американцы – заявил Леннокс. Щегольски отпил из кружки и таким же выверенным движением поставил её на стол. – Однако, не настолько все же тупые, чтобы продолжать варить ту жалкую бурду, которую они называли "пивом".
Сидящий напротив него человек – Моисей Абрабанель – не обратил на это наблюдение особого внимания. Он осматривал главный зал недавно открывшихся и набитых сверх всякой меры "Садов Тюрингии", а в его взгляде проглядывала мечтательность. Сидящий рядом с ним, его дальний родственник Самуил, занимался тем же. При всей их относительной молодости – им обоим не было и тридцати – они были опытными дипломатами и дельцами, привыкшими лавировать в коридорах власти Вены и Италии. Но в этот момент они, тем не менее, выглядели простой деревенщиной.
Улыбнувшись, Леннокс глянул влево. Бальтазар улыбнулся ему в ответ. Было ясно – два "уже тертых американских калача" наслаждались дискомфортом новичков. Моисей и Самуил приехали всего несколько дней назад, и до сих пор пребывали в оторопи.
Оторопь частично вызывало и поведение их собственного народа – небольшое количество евреев, обосновавшихся в Грантвилле за последние месяцы, акклиматизировались на всю катушку. В какой-то степени, этого и следовало ожидать – они были сефарды у которых, в отличии от восточноевропейских ашкенази, была давняя традиция космополитизма. Присказка "Когда в Риме…" возможно была придумана именно ими.
Тем не менее…
Трудно сказать, что именно пугало Самуила и Моисея больше всего. Возможно – то, как верующие евреи Грантвилля в открытую наблюдали за строительством своей новой синагоги. Храм перестраивался из заброшенного здания прямо в центре города. Возможно. Но…
Предшествующей ночью, Майкл Стирнс провёл несколько часов в гостиной Бальтазара, участвуя в живом и непринуждённом разговоре с двумя представителями Абрабанелей и самим Бальтазаром. Именно так, конечно, и должно было быть. Но и Ребекка провела с ними несколько часов – и участвовала на равных правах со всеми.
Этого уже было бы вполне достаточно. Но! Когда разговор в конце концов завершился, отец Ребекки удалился на ночь, уводя с собой своих родственников мужского пола. Ребекка, напротив, осталась там.
Без сопровождения? Возмутительно! Как её отец это позволяет? С гоем! Какой ужас!
Вспомнив выражения лиц своих родственников, Бальтазар быстренько приложился к своей кружке – скорее чтобы подавить смех, чем жажду. Он знал, что Моисей и Самуил были бы ещё больше поражены, если бы зашли в гостиную парой минут спустя и обнаружили бы Ребекку сидящей у Майкла на коленях и предающейся самой непристойной форме американского поведения. При всей своей космополитичности, Бальтазар и сам был поражён, когда случайно наткнулся на свою дочь занимающуюся этим. Он не стал вмешиваться, но решил серьёзно поговорить с Ребеккой на следующий день. Но она так решительно отстаивала свою правоту, что, учитывая обстоятельства, Бальтазар решил спустить дело на тормозах. Он даже подумал что есть в этом американском слове какая-то суровая красота. Как они там говорят – "обнимание"?
Но, в основном, дискомфорт Моисея и Самуэля был вызван самими американцами.
Первое и главное – манера американских женщин одеваться, достаточно ярко представленная в этот момент в "Садах Тюрингии".
Самуил пытался не пялиться на девушку стоявшую у барной стойки неподалёку. Та общалась с Ребеккой, и казалось, разговор нравится обеим. Учитывая её фигуру, бесстыдно выставленную напоказ в облегающей блузке и штанах, задача требовала от молодого человека чрезвычайного напряжения силы воли.