Через два года «князь-папа» граф Никита Моисеевич Зотов скончался. В память о нем сохранились московские палаты (Кремлевская наб., 1 / 9).
Дряхлый и тучный тайный советник Петр Иванович Бутурлин в 1712 г. носил в «Соборе» титул «всешутейшего, всепьянейшего митрополита Санкт-Петербургского, Ижорского, Кроншлотского, Ингерманландского». В Петербурге он жил в собственном доме на Городовом острове на берегу Большой Невки, воспитывая рано осиротевшего племянника, будущего генерал-фельдмаршала и графа Александра Борисовича Бутурлина. Еще у дяди с племянником имелась дача на 11-й версте Петергофской дороги.
Однажды, находясь на этой даче, царь Петр узнал об очередной победе над шведами и повелел построить там деревянный храм во имя Святого Петра митрополита Московского на участке нынешней улицы Лени Голикова, дом 3. В 1780-е гг. церковь перестроили в камне, а во время блокады она была разрушена.
В 1712 г. Петр Иванович женился на Евдокии Федоровне Шанской, урожденной Шаховской, и государь перевел его из стольников в бояре, а также подарил ему еще одну дачу – под названием Старые Мёдуши – в 47 верстах от Петергофа.
После смерти «князя-папы» Зотова царь Петр обратился от лица «Собора» к «князю-кесарю» И. Ф. Ромодановскому с просьбой: «Великий государь Князь Цесарь Иван Федорович! Известно вашему величеству, что отец ваш и богомолец в. князь-папа, всешутейший Аникита от жития сего отъиде, и наш сумасброднейший собор остави безглавен; того ради просим в. в. призрети на вдовствующий престол избранием Бахусо-подражательного отца». Затем прошли выборы с соответствующей церемонией, и новым «князем-папой» стал Петр Иванович Бутурлин.
В 1720 г. Бутурлин овдовел, и царь Петр решил женить его на вдове Зотова Анне Еремеевне, несмотря на ее протесты. Эта потешная свадьба состоялась 10 сентября 1721 г. Венчание произошло в Троицком соборе. «Князь-папа» скончался 22 августа 1723 г., его похоронили 28 августа на кладбище при церкви Святого Сампсония Странноприимца. Историк Н. И. Костомаров написал: «Он окончил свою жизнь вполне достойно своему званию: умер вследствие своего обжорства и пьянства».
Диверсионные «неприятности» Петербурга
22 января 1712 г. английский посол Чарльз Витворт составил донесение своему шефу статс-секретарю по иностранным делам Генри Сент-Джону. Он сообщил, что «шведские отряды из Карелии были недавней неприятностью в этих окрестностях: два дня назад они были в десяти английских милях отсюда, и дома открыты для всякого нападения; но все солдаты, которых удалось быстро собрать, были посланы по той дороге наблюдать за их передвижением и сдерживать их». Четыре месяца спустя Витворт вновь обратился к своему адресату с подобной информацией, сообщив, что «между тем маленькие шведские отряды действуют смело и несколько дней назад были в четырех английских милях от этого места». То, что английский дипломат называл «неприятностью», было не только для жителей Петербурга, но и для других русских людей, находившихся на территории Ингерманландии, серьезной проблемой.
Вступив на приневские земли в начале Северной войны, русская армия и все, кто пришел вслед за ней, оказались на территории далеко не дружественной. Уже в мае 1703 г. русский главнокомандующий Борис Петрович Шереметев написал своему царю: «… чухна не смирны, чинят некия пакости и отсталых стреляют, и малолюдством проезжать трудно…». Это несмотря на то что годом раньше государь указал русским войскам «не жечь» в этих местах дома и другие постройки местных жителей, представителей финно-угорских народов, которых русские называли чухной, или чухонцами. Правда, в указе не было запрета грабить местное население и брать его представителей в плен. Зато в армии шведской солдатам под страхом смертной казни было запрещено не только жечь дома, но также уничтожать сено, хлеба, грабить местных крестьян. Шведы надеялись отвоевать Ингерманландию, и им нужно было лояльное население.
На территории Ингерманландии проживало и достаточно много русских людей, ведь еще около ста лет назад значительная часть этих земель входила в состав России и была отделена от нее в соответствии с русско-шведским мирным договором, подписанным 27 февраля 1617 г. в деревне Столбово близ Тихвина. Однако главнокомандующий Шереметев в том же письме отмечал, что «и русские мужики к нам неприятны; много число беглых из Новгорода, и с Валдай, и ото Пскова, и добры они к шведам, нежели к нам». Судя по словам Шереметева, русские здесь проживали в основном беглые и их совершенно не радовало появление на этой земле русской армии и русской администрации. Потомки же проживавших здесь когда-то русских людей успели ассимилироваться, ибо шведское правительство за переход православных в лютеранство освобождало от подушной подати на 60 лет. Те же, кто не хотел переходить в лютеранство, получали возможность переместиться на территорию, подконтрольную России, а их земли занимали финские крестьяне лютеранского вероисповедания из восточной Финляндии.
Жители Ингерманландии, не особо обремененные шведским правлением, считали свою землю относительно свободной и не имели желания переходить под оккупацию российских властей. Тем более, их не устраивало ведение на их территории боевых действий со всеми вытекающими явлениями: грабежа, разорения и насилия. При появлении русских войск, в коих местные жители видели прежде всего завоевателей, они прятали продовольствие и фураж, отказывались снабжать ими русских воинов, а при случае помогали шведскому командованию, выступая в роли лазутчиков и разведчиков и добывая ему ценные разведывательные данные.
Сразу после основания Санкт-Петербурга финские крестьяне, проживавшие на этих землях, стали добровольными проводниками шведских диверсионных отрядов, проникавших в окрестности строящегося города и нападавших на русские заставы, а также захватывавших в плен русских работных людей, заготавливающих лес.
Бывали проникновения диверсантов и в сам город. Наиболее дерзкий набег на строящийся город произошел в декабре 1711 г. Тогда отряд из двадцати шведских диверсантов ночью пробрался в слободу Батальона городовых дел на Выборгской стороне и схватил трех солдат в качестве «языков». Нападение оказалось столь стремительным, что солдаты не успели вовремя среагировать на создавшуюся ситуацию. По следам диверсантов отправили казаков, которые сумели захватить только двух диверсантов, остальные ускользнули вместе с пленными. Такого рода случаи происходили в городе регулярно, и без участия аборигенов здесь не обходилось.
Помимо проводниково-разведовательной деятельности и саботажа снабжения русских войск продовольствием и фуражом, местные крестьяне также вступали на путь вооруженного сопротивления русским. Они собирались группами по сто и более человек и нападали на небольшие русские отряды, используя методы партизанской борьбы. Русские в своих документах называли их «шишами». Так в Смутное время называли русских партизан, действовавших против польско-литовских оккупантов. Эти «шиши» также снабжали шведскую армию продовольствием и фуражом, предоставляли шведским отрядам необходимую информацию и ресурсы. Особо этим отличались жители Копорского уезда.
Здесь надо заметить, что подобная форма партизанской войны не имела широкого распространения до того времени, когда шведский король Карл XII обратился к своему командующему в Ингерманландии с повелением истреблять как можно больше имущества неприятеля в разных местах оккупированной им территории. Исполняя волю монарха, шведское командование начало создавать специальные диверсионные отряды, получившие название «кивикесов», или «кивиков».
Свое название отряды получили от имени то ли ингерманландского крестьянина, то ли шведского офицера по имени Кивекяс, которому в 1710 г. выдали патент на чин майора шведской армии и поручили создать систему партизанско-диверсионных отрядов. Эти отряды возглавляли шведские офицеры, а в составе отрядов находились как профессиональные военные, так и представители местного населения, пострадавшие от русских войск.
«Кивики» нападали на небольшие воинские команды русских войск, на курьеров, везущих важные сообщения, на русские обозы. Отряды «кивиков» пользовались поддержкой местного населения. Они были неуловимы и добирались до русских постов через леса и болота, ведь местные жители хорошо знали все леса и дороги, могли пройти узкими болотистыми тропами.
7 сентября 1708 г. Ф. М. Апраксин писал государю: «…вчерашняго дня поймали из копорских чухон 4 человека да из кикиевой станицы одного шпионов, которых я велел повесить по дорогам в разных местах». В этом донесении обращает на себя внимание то, что Апраксин разделяет «шишей» («копорских чухон») и «кивиков», не смешивая их в одну систему. Впрочем, русские и тех, и других просто называли разбойниками. Здесь же надо отметить, что не только в этом, но и во многих других донесениях русских военачальников встречается словосочетание «кикиева станица». Однако речь идет не о населенном пункте, где собирались «кивики», а о первоначальном значении слова «станица», то есть отряд конной разведки.
«Кивики» были головной болью русских военачальников и администраторов. Их деятельность влияла не только на ход военных операций, но и на взаимоотношения местного населения с русской администрацией, призванной обеспечивать на завоеванных территориях спокойствие и порядок. Населению же от деятельности «кивиков» тоже приходилось тяжко. Русские власти боролись с партизанами самым жестоким образом. Сжигались не только деревни сочувствующих «кивикам», но и прилегающие к ним леса, чтобы лишить партизан убежища.
Русские власти обещали за поимку разбойников щедрое вознаграждение. Так, выборгский комендант Г. П. Чернышев распространил среди местного населения свой указ от 16 августа 1710 г.: «Объявляю сим Выборгского уезду мызникам и всяким обывателям: ежели кто услышит про неприятельских или про воров кивиковой станицы людей, чтоб в Выорхе или которые будут отправлены в партию, тотчас объявили; за что ко оным будет государева милость, а именно денежное жалованье». За недонесение грозило наказание. В борьбе с партизанами у русских были и победы, и поражения. Все закончилось после подписания Ништадтского мира в 1721 г.