– Знаю, что не любит. Слышала, как он родителям сказал, что не приедет, потому что я в него летом влюбилась и он не хочет бередить рану.
– П-прогресс!
– Но ты не прав, он не подлый. Он пожалел меня. Понял, что влюбилась в него такая уродина тощая с ребрами торчащими, носом недостаточно тонким, без талии и еще дура к тому же. Вот и пожалел…
– Да что же это т-такое! Не в т-тебе дело, п-понимаешь? Не в т-тебе! Он очень даже н-наслаждался игрой. Я ведь видел, Машка. Т-томные фразочки говорил, вздыхал п-постоянно. Как выдаст что-то типа: «Иногда мне к-кажется, что я единственный, кто все п-понимает о жизни, а все остальные слепы», так со смеху п-покатиться хочется. А на тебя действовало, да? Ты п-прониклась?
Я не захотела дальше говорить с ним. Встала и пошла домой. Он не догнал, хотя я не оборачивалась, может, сзади плелся.
Глаза на мокром месте. И, как назло, родители будто посвободнее стали, дома ужинают постоянно. Пришлось соврать, что ездила в художку и хочу спать.
27 ноября
Обрезала волосы до середины шеи.
Мама ахнула. Все остальные сказали, что мне идет. Как будто это имеет значение…
28 ноября
Сегодня все выяснилось. Мама позвонила в школу, чтобы восстановить пароль к электронному дневнику, и ей все рассказали про мои прогулы. Потом она бросилась звонить учительнице в художку и узнала, что я там почти два месяца не появлялась.
Мама позвала меня в столовую. Папа сидел, развалившись в кресле, пил чай и читал книгу. Я поймала себя на мысли, что к нему, похоже, возвращается его бодрость. Значит, проблем стало меньше.
Когда мама стала ругать меня за безответственность и безалаберность, папа удивленно оторвался от книги.
– Она уже вторую неделю в школу не ходит! Художку тоже игнорирует. Обе ее учительницы сказали, что долги она уже вряд ли успеет закрыть. Ты полюбуйся на нее! И сказать ведь нечего в свое оправдание! Где была? Я тебя спрашиваю!
Папа внимательно посмотрел на меня и будто впервые увидел за последние три месяца. Испуг мелькнул на его лице:
– Что происходит с тобой, Маша? – спросил он.
Мама, удивившись страху в папином голосе, тоже внимательно меня оглядела, нахмурилась, подошла ко мне, обняла за плечи и усадила на стул. Потом заварила мне чай.
Я просидела на том стуле час, опустив глаза в пол. Родители спрашивали, предполагали, молили рассказать о том, что происходит.
Я никогда не расскажу им.
Я устала…
22:00. Родители пришли в мою комнату. Мама присела на край кровати и положила руку поверх одеяла.
– Все-таки вот так учиться – это не дело, Маша, – сказала она.
Я зарылась поглубже в одеяло. Нельзя оставить меня одну? Вот взять и отстать!
– Если что-то случилось, то почему бы тебе не рассказать, – откашлявшись, добавил папа.
Я молчала. И тогда они решили, что все понимают, поэтому мама добавила:
– Да, первая любовь – это сильно. Особенно если безответная. Но надо же как-то держать себя в руках, не падать духом и не падать на дно жизни.
– Гробить из-за детских чувств аттестат и шанс получить достойное образование – это по меньшей мере непрактично, Маша, – поддержал папа. – Страдай, но не забывай о будущем.
Я громко захрапела, будто сплю.
Родители разозлились, сказали, что я могу как угодно портить свою жизнь, если меня это устраивает, и закрыли дверь.
29 ноября
Я пила чай, уставившись в одну точку, когда мне позвонила Таня.
– Маша, ты в порядке?
Я сразу поняла, что родители уже доложили и попросили повлиять.
– Да, со мной все хорошо.
Таня мне не поверила. Повисло молчание.
– Маша, у меня в институте была психология. Один семестр, – по голосу я поняла, что она улыбнулась, – но была! Я что-то понимаю в душе и хочу узнать, что чувствует твоя душа. Когда я приезжала, ты почти не улыбалась. Ты выглядишь так, будто само существование причиняет тебе боль. Родители тоже заметили. Скажи мне, Маша! Скажи! Что тебя беспокоит? Ты все еще из-за Саши переживаешь?
Алекс! Его зовут Алекс! А может… и Саша…
– Все со мной хорошо, – сказала я еще раз и даже добавила в голос улыбку. – Серьезно! Просто загруженные дни в школе. Я подустала, поэтому прогуливала. Собираюсь все нагнать.
Таня продолжала молчать. Наверное, понимала, что я вру.
30 ноября
08:00. Плохо спала. Всю ночь мне снилось что-то холодное в руке. Я не могла разжать кулак, только сильнее напрягала руку и чувствовала, как ладонь пытается отдалиться от этого чего-то острого и металлического, а оно, как на веревке, тянет ее к себе, тянет… Проснулась разбитая.
10:00. Услышала голоса на кухне. Подкралась. В открытых дверях вижу большой стол, родителей и Юру.
У него, как и всегда, какой-то трогательно-нелепый вид. Его стул находится прямо напротив дверного проема. Если бы он чуть повернул голову, то встретился бы со мной взглядом.
Это такое странное ощущение. Я стояла там. Мое сердце билось, я дышала. У меня было все, чтобы войти в комнату. Я имею в виду, физически я бы могла это сделать: руки, ноги при мне… Я могла пить кофе со сливками и есть бутерброды с сыром. Могла смотреть на Юру и слышать, как он спотыкается на глухих согласных. Нужно было просто войти в комнату. Я видела свой пустующий стул. Вот он – сделай шаг. Папа улыбнулся бы мне, а мама принялась бы накладывать океан еды в тарелку, делая вид, что вчерашнего разговора не было.
Но я сижу у своей двери, пишу эти строки и вспоминаю свой неприятный сон. Мне стало жаль родителей. Я сделаю их несчастными. От меня вообще толку никакого. Ни-ка-ко-го – как тиканье часов, в том же ритме можно сказать.
Почему-то вспомнился дедушкин любимых стих:
Выстрел, дым, сверкнуло пламя,
Ничего уже не жаль.
Я лежал к дверям ногами —
Элегантный, как рояль.
Мне сейчас не страшно. Я утомилась. Хватит уже.
Часть 6. Забытая варежка
15 декабря
Сегодня наконец получила свой дневник. Папа его передал Юре, а Юра привез сюда. Он торчит со мной здесь почти все время.
«Здесь» – это на нашей даче в Подмосковье. Люблю этот дом. Он небольшой, хотя двухэтажный, и полностью деревянный. Достался маме от прабабушки. Даже мезонин есть. Рядом небольшой участок. Я гуляю по нему целыми днями. Теперь землю уже не видно, одни сугробы, будто кто-то снизу подул на белое покрывало.
Юра приехал сегодня, внимательно посмотрел на меня и достал из кармана мою тетрадь. Я уже несколько дней умоляла привезти ее. Когда я протянула руку, он посмотрел недоверчиво.
– Я в порядке, – улыбнулась. – Я стабильна. Знаю, что увижу там.
Все-таки отдал. При нем я открыла дневник, взяла Сашин портрет и, даже не взглянув на рисунок, бросила в камин.
– Видишь? Глупо это все было. И вот это тоже, не стоило… – я кивнула на свои запястья, перемотанные бинтами.
Мы посидели у камина. Мама принесла нам какао, а потом Юра уехал. Первое время после выписки он не отходил от меня ни на шаг. Между нами было много серьезных разговоров. Странно, но после того случая он будто почти и не заикается. Только иногда еще проскальзывает. Я читала, что если человека сильно напугать, то он избавляется от заикания… Клин клином. Значит, он тогда напугался до чертиков.
Думаю, записывать или нет. Все же запишу, это важная часть моей жизни…
Я тогда, когда сделала то (буду называть это так, иначе еще не могу), не смогла просто ждать. Чем больше вытекала кровь, тем ярче в голове билась мысль: «Жить! Зачем я это?.. Жить! Хочу жить!» Когда помутнело в глазах, вдруг, будто ударной волной, накрыли все чувства мира разом. И страх. Большой, животный страх был главным. Едва переставляя ноги, я добралась до столовой, где сидели родители и Юра. Последнее, что помню, как побелело папино лицо, когда он увидел меня. И темнота… Очнулась в больнице. Из-за того, что я сама передумала и попыталась себе помочь в последний момент, папе удалось договориться, чтобы нигде не записывали о моей попытке, а основная часть реабилитации, если позволяло мое состояние, проходила дома. На родителей первое время я боялась смотреть, не поднимала глаз выше груди. Ждала того дня, когда они выскажут мне все, не стесняясь в выражениях, но они только часто обнимали меня, а по вечерам мама не читала книги по искусствоведению, а плакала.
На даче уже несколько дней я живу с Лилей и мамой. Она взяла отпуск за свой счет, но парочку книг по искусству все же привезла, хотя почти их не читает – не отходит от меня. Папа звонит каждый день, спрашивает, как я себя чувствую, и извиняется, что мы не сможем увидеться раньше выходных – он занят в институте. Таня от папы не отстает – утром и вечером мы общаемся по телефону, а в течение дня она написывает сообщения и очень волнуется, если я не отвечаю сразу.
В школе меня пока перевели на домашнее обучение, а про художку родители, к счастью, и думать забыли.
Целыми днями я дышу свежим воздухом, много гуляю в лесу и по участку. Раз в неделю ко мне приходит психиатр, мы долго говорим, потом он хвалит меня за мой оптимизм, прогресс в лечении и уходит.
Саша. Саша. Саша. Саша.
Пишу намеренно его имя, чтобы доказать: все в прошлом. У меня создалось впечатление, что жизнь состоит из высот. И пока не поднимешься над какой-то проблемой, пока не встанешь повыше, то она, проблема, кажется огромной, даже больше тебя. А потом вдруг решительно встаешь на табуретку, оглядываешь уровень, на котором был раньше, и думаешь: «Это все почти незначительно!» Вот я будто встала на стол и еще табуретку на него поставила, на которую и взобралась. Высоко от пола! И все, о чем мне твердили дедушка, Юра и Таня, стало до смешного маленьким, понятным и очевидным – бери в руки да крути и рассматривай. Захотелось обнять себя.
Кстати, дедушке и бабушке родители решили ничего не рассказывать. Я с ними согласна. Ни к чему это. Меньше всего хочу, чтобы дедушка винил себя хоть в чем-то.