Телега с преступником долго не появлялась. О ее приближении известили восторженными воплями уличные мальчишки — они прыгали вокруг повозки и швыряли в преступника чем ни попадя. Молодой парень, наверное, и двадцати нет. Задушил свою нареченную: поспорили, что делать с украденной курицей. Жених хотел немедленно утолить голод, а невеста пожелала сохранить курицу ради яиц.
Повозка остановилась. Преступника провели на огражденный палисадом эшафот. Его тут же начала бить крупная дрожь, левая штанина потемнела. Зрители ликовали. Две знакомые Карделю проститутки выкрикивали что-то малопристойное насчет мужских достоинств несчастного, рядом с ними гнусаво похохатывал какой-то тип со съеденным французской болезнью носом. Глашатай прочитал приговор, сошел с помоста и пошел прочь, старательно обходя грязные лужи.
Внезапно гомон смолк, и словно знобкий ветерок прошел по толпе: из будки вышел палач. Его имя знали все: Мортен Хёсс. К нему относились со смешанным чувством уважения и презрения, но в популярности ему не откажешь. Капюшон, непременный атрибут ремесла, он никогда не накидывал на голову, носил на шее. Как правило, его коллеги по профессии стараются скрыть лицо, но не Мортен. С чего бы Мортену стыдиться своего ремесла? Лицо как лицо: морщины, темные, ничего не выражающие глаза. Он и сам приговорен к смерти — спьяну раздробил челюсть собутыльнику пивной кружкой, в результате чего тот умер от заражения крови. Но, на счастье Мортена, в то время в городе не было палача, и ему предложили отсрочку, если он согласится занять должность. Так что каждый удар топора приближал его собственный конец: руки дрожали все сильнее, а сам он выходил на помост все пьянее — иной раз еле держался на ногах.
Ходили слухи, что Хёсс пытался покончить с собой трижды. Дважды пробовал утопиться в заливе, а потом решил пить как можно больше крепкого: тогда, глядишь, умрет своей смертью и избежит топора. Такой способ самоубийства принес ему дополнительную популярность: пьяный палач — чем не развлечение для черни?
Охрана расступается и пропускает палача на эшафот. Хёсс пытается отвесить публике преувеличенно глубокий поклон и чуть не падает — он опять вдребезги пьян. Энтузиазм зрителей заражает и его. Мастер Хёсс — черни тоже свойственна ирония; такое прозвище он получил с намеком на его пьяную неуклюжесть. Мастер Хёсс берет топор у подмастерья и крутит им в воздухе. Потом, вроде бы поскользнувшись, нелепо взмахивает руками, и обух топора хорошо если на пару дюймов минует голову одного из его помощников. Помощники переглядываются. Им вовсе не хочется стать жертвами пьяного кривлянья горе-палача.
Наконец, выкатили плаху — толстый, кое-где подгнивший пень, в трещинах и темных пятнах. Осужденного силой заставляют положить голову, подмастерье ставит ногу ему на спину, а другой приматывает к колоде правую руку. Сначала полагается отрубить кисть руки, чтобы осужденный, упаси Бог, не покинул этот мир без страданий.
Палач занимает свое место и поднимает топор.
— Отхвати ему сначала… — пользуясь внезапной тишиной, выкрикивает визгливый женский голос в задних рядах, но шутницу тут же окорачивают.
Палач с ревом опускает топор, останавливает его в футе от дергающейся руки обреченного, гордо оборачивается на толпу — дескать, поглядите, где вы еще найдете такого виртуоза, — и под одобрительное гудение толпы повторяет трюк еще два раза.
Он горд собой — настоящий артист.
Приговоренный начинает плакать. Его уже никто не держит, да он и не пытается вырваться. Тихо всхлипывает, вздрагивая всем телом.
Палач еле держится на ногах, но понимает: если не приведет приговор в исполнение, ему несдобровать. Плач осужденного переходит в вой, такой тоскливый и безнадежный, что даже возбужденная публика притихла. Все уже ждут конца. Представление окончено. Пора приступать к делу.
Подмастерье вновь наступает казнимому на спину. Хёсс, поплевав на руки, поднимает топор и с глухим выдохом опускает. Подмастерье поднимает отрубленную кисть и швыряет в толпу — есть поверье, что отрубленные на плахе пальцы приносят счастье, особенно большой палец. Говорят, большой палец избавляет от неприятностей с правосудием, а воры, во-первых, суеверны, а во-вторых, в публике их предостаточно. Но и другие пальцы в цене. Уличный мальчишка, которому посчастливится отстоять руку от конкурентов, сегодня же разделает ее на пальцы и продаст по одному.
Мастер Хёсс делает шаг вперед для решающего удара. Паренек на эшафоте кажется еще моложе, чем на самом деле; совсем ребенок. Он хрипит что-то, но в голосе уже нет ничего человеческого, хрип этот из другого мира. Эхо из чистилища, скрытого от глаз живущих непроницаемым занавесом вечности.
Не сразу, не сразу удается мастеру Хёссу отделить голову от тела. Первый удар приходится по лопатке, вторым он ухитрился отрубить ухо, и уже нельзя понять, рыдает палач или смеется, когда с каждым ударом топора выкрикивает:
— Тебе в наказание, другим в назидание! Тебе в наказание, другим в назидание!
Лишь после пятого удара умолкают оба голоса — и осужденного, и палача.
Единое мнение знатоков и ценителей: никогда еще мастер Хёсс так не позорился. Мог бы и не напиваться до чертиков, хотя бы из уважения к своей работе; теперь только вопрос времени, когда найдется палач половчее и самого Хёсса поволокут на плаху.
Подмастерья палача перевернули обезглавленный труп на спину и опустили голову: надо дать стечь крови, чтобы не запачкаться, когда они будут переносить тело в уже вырытую рядом с эшафотом могилу. Старухи, толкаясь, бросились собирать вытекающую кровь. Некоторые черпали прямо с земли из быстро растекающейся лужи. Давно известно: кровь казненного — лучшее средство от падучей.
Микель Кардель отвернулся и на холмике рядом с дорогой увидел узкий силуэт в черном одеянии. Сесил Винге. Неожиданная встреча застала его врасплох, он не сразу решил, подходить или нет. Стоял и наблюдал. Невозмутимое бледное лицо, никаких признаков, что все происходящее как-то его затронуло. Лишь подойдя поближе, он заметил, как побелели костяшки пальцев на дрожащей руке, судорожно сжимающей серебряный набалдашник трости.
Винге был настолько погружен в свои мысли, что заметил Карделя, только когда тот подошел совсем близко и встал рядом. Начал моросить дождь.
— Добрый день, Жан Мишель. Вот уже год и один день прошел, как я в последний раз видел казнь. Пришел посмотреть, как вершится правосудие. И знаете, что натолкнуло меня на эту мысль? Убийство, Жан Мишель. Убийство, которое мы с вами пытаемся разгадать. Если нам это удастся, преступника ждет именно такая участь.
— И?..
— Что значит — «и»?.. Я не вижу логики в том, что государство лишает жизни своих граждан, причем таким зверским способом. И главный мой аргумент заключается вот в чем: суд не хочет вникнуть и понять, почему совершено то или иное преступление. Суд интересует только сам факт. И как мы можем рассчитывать помешать завтрашним преступлениям, если не понимаем сегодняшних? Ответ прост, Жан Мишель: эта простая мысль никогда не приходила в голову ответственным за правосудие чиновникам. Они уверены, что важно судить и наказывать, и на этом их миссия заканчивается. Многие из моих подследственных тоже закончили жизнь на виселице или на плахе. Единственное утешение: ни один… я обращаю ваше внимание, Жан Мишель: ни один из них не был посажен на повозку не выслушанным. Я прикладывал все силы, чтобы каждый мог оправдаться и, если он невиновен, доказать свою невиновность в суде. Или несчастный должен хотя бы понять, в чем заключается его преступление… Знаете, Жан Мишель, я убежден: когда-нибудь настанут времена, когда не обвиняемый должен будет доказывать свою невиновность, а наоборот. Суд должен доказать виновность.
— Толпу не убедишь, как ни старайтесь. Если люди перестанут бояться топора и веревки, завтра же заполыхает весь Стокгольм.
Винге не стал возражать — ждал продолжения.
— Встреча с квартальным комиссаром Стуббе кое-что дала. — Кардель старался говорить как можно равнодушнее, не показывать гордости за свое открытие. — Расскажу, когда узнаю побольше, но кое-что могу сообщить уже сейчас: ищу зеленый портшез, в котором Карл Юхан совершил последнее путешествие.
Они отвернулись, чтобы не смотреть на женщин, возящихся в красной жиже. Тело казненного уже бросили в могилу. Винге медленно, опираясь на трость, пошел к Сканстулу.
Он заговорил, только когда они спустились с холма:
— Вы рассказали мне довольно подробно про короля Густава и про войну, Жан Мишель. И нельзя было не заметить вашей горечи: война и в самом деле нелепое предприятие. Вы были искренни со мной, и я хочу ответить вам тем же. Поэтому расскажу то, что мало кто знает, но тем не менее это чистая правда. Вам сказали, что я оставил жену, чтобы избавить ее от муки смотреть на мои страдания?
Кардель молча кивнул и опустил голову. Его почему-то смутила внезапная откровенность.
— По мере того как усиливался кашель, я чувствовал себя все хуже. Сильно похудел, постоянный упадок сил… у меня уже не было ничего, что я мог бы ей предложить, в том числе даже исполнение прямых супружеских обязанностей.
Хриплый, монотонный голос, без всякого чувства, точно по обязанности читает Священное Писание. Но Кардель сразу почувствовал, какой ценой дается Винге это спокойствие. Точно грозовое облако повисло в воздухе.
— Я, конечно, понимал, что происходит. Несколько лет следственной работы даром не прошли. Я научился распознавать малейшие признаки лжи. То в доме появлялись незнакомые мелочи, то она уходила навестить друзей, которых, как я потом понял, так и не навестила… Но самое главное: она выглядела счастливой. Щеки порозовели, в глазах появился блеск. В ее прекрасных глазах, в которых я раньше читал только одно: свой смертный приговор.
Винге остановился и повернулся к Карделю. Иссиня-белое, точно парализованное лицо — без малейших следов гнева или сожаления.
— Впервые за много месяцев передо мной была не убитая горем женщина, а та юная особа, в которую я когда-то влюбился без памяти, — сказал он и замолчал, словно пытался вызвать в памяти лицо молодой девушки, в те далекие времена поразившей его воображение.