Я подвинул матрац поближе к окну и любовался этим зрелищем, пока не заснул, и уже никакие силы в мире не могли бы заставить меня открыть глаза.
Проснулся я с пересохшим ртом, весь мокрый, как моряк, потерпевший кораблекрушение, и никак не мог сообразить, который час. Наверняка глубокая ночь, потому что месяц проплыл уже довольно большой кусок своего еженощного маршрута. Прислушался, потрогал пол у камина — Рикарда не было. Поднялся и босиком вышел на лестницу — внизу стояло ведро с водой. Зажег свечу, чтобы не скатиться по ступенькам, и услышал какой-то странный звук. То ли человек, то ли кошка. Держа свечу в руке, спустился по лестнице и на последней ступеньке разглядел силуэт человека. Рикард Сильван стоял у самой двери и рыдал, слезы проделали темные дорожки на его напудренном лице. Красивый камзол в грязи. Я долго не мог вытрясти из него ни слова. Поставил свечу на ступеньку, обнял его и начал укачивать как младенца. И только тогда он выдавил из себя, прерываясь всхлипами:
— Это я, Кристофер… Это я был «кроликом».
Они надули нас, сестричка. И Карстен Викаре, и Карл Блок, и этот богатый немец из Померании, который оказался никаким не немцем, а таким же шведом из Стокгольма, как Рикард и я. Они нас надули, потому что ничем от нас не отличались. Мы обманывали всех вокруг, а сами оказались доверчивыми идиотами. Думали, мы одни такие умные. А эти картежники были никакие не дети богатых родителей, за которых они себя выдавали. Они были такими же нищими, как и мы. И как плотва для щуки в камышах, мы с нашей сотней риксдалеров и глупой жадностью стали для них легкой добычей. Они раздели Рикарда. Он-то думал, что проигрыш временный, что это тактическая уловка, и все понял, только когда они с издевательским хохотом начали делить его золото.
Когда он начал протестовать, его избили и выкинули на мостовую.
— Кристофер… — сказал Рикард и положил голову мне на плечо. — Мы проиграли. Когда придет время отдавать долги, нас посадят в тюрьму, и мы выйдем оттуда глубокими стариками. Остаток жизни нам предстоит провести в кандалах, прикованными к верстакам в мануфактуре.
Я промолчал, хотя все мое существо протестовало против такой жалкой судьбы.
Когда свеча погасла, фантазия начала ткать совсем другое полотно, и мне опять привиделись картины, которые радовали мне сердце, пока я ждал Рикарда в трактире «Заползай!».
6
Мы так и просидели на ступеньках до самого рассвета. Молча. Нами овладел странный покой — покой безнадежности. Тупое, бесчувственное отчаяние. Когда начало светать, поднялись в нашу комнатушку. Долго искали бумагу, где записывали все долги, а когда нашли, поняли: конец. У половины долговых расписок срок вот-вот истечет. Если мы не заплатим, кредиторы начнут обсуждать наши долги между собой и, само собой, сделают вывод, что мы просто-напросто мошенники и наверняка набрали в долг уже достаточно, чтобы постараться исчезнуть. Кто-то из них двинется в суд, а может быть, пойдут скопом, покажут просроченные векселя и попросят поддержки полиции, чтобы вытрясти из нас деньги. Постепенно выяснится истинная суммы долга, и нас начнут искать еще более ревностно.
— Надо уезжать, Кристофер. Надо уезжать, пока все не открылось.
— Куда?
— Порознь. И полиция, и судейские будут искать двух молодых людей в роскошных одеждах. Поодиночке у нас больше шансов скрыться.
— А дальше? Мы же не можем вечно скрываться.
— Но из города мы должны уехать, это-то ты понимаешь, Кристофер?
С тяжелым сердцем вспомнил я, чем пришлось мне пожертвовать, чтобы перебраться в Стокгольм из Карлскруны. Вспомнил все дороги, стоптанные башмаки, все коляски и телеги. Вспомнил, как мне приходилось расплачиваться за подвоз — услугами, которые я охотнее всего не оказывал бы. Сильван волею судеб родился и вырос в этом городе, ему легче его покинуть, чем мне, но для меня бегство из Стокгольма означало конец надежд, всего, за что я боролся всю жизнь. Рикард никогда не видел ужасающей нищеты, в которой живут хутора и деревни, он понятия не имеет об этом бессмысленном существовании, поддерживаемом разве что озлоблением против всего мира.
Но он даже слушать не хотел.
— Я ухожу через Сканстуль и дальше на Фредриксхальд. С Божьей помощью до конца лета доберусь.
Мы быстро собрали пожитки: я — все в тот же саквояж, Рикард — в узел из старой рубахи.
Вышли из дома до петухов, в конце нашего переулка поднималось еще неяркое оранжевое солнце. Мы не произнесли ни слова, и вряд ли кому из нас удалось бы облечь в слова наши чувства. Сильван пошел на север, где жил его кузен, — попытаться раздобыть хотя бы несколько шиллингов на дорогу. Я направился в Феркенский переулок, к торговцу одеждой. Долго ждал, а когда он спустился в лавку, сделал вид, что не узнает ни меня, ни купленную у него одежду. Я давно заметил, сестра, — купцы нюхом чувствуют, когда человек в нужде. Отдал ему свои шикарные наряды и поменял на грубый, как у батраков, жилет, старую шинель до пят вместо шитого золотом камзола, холщовые штаны и грубые уродливые башмаки, сшитые, похоже, на всю жизнь. Шляпа, потерявшая форму еще до войны, заменила изящную вязаную шапочку. Когда я попросил выплатить мне разницу, он посмотрел на меня, как на сумасшедшего.
— Платить за эти поношенные тряпки? Молодой господин изволит шутить?
В конце концов он все же нехотя высыпал мне на ладонь несколько шиллингов — чтобы отвязаться. Я вышел на Корабельную набережную и огляделся.
Куда мне идти? Рикард прав — в Городе между мостами лучше не показываться. Случайная встреча в тесном переулке — и жизнь кончена. Единственная возможность — Сёдермальм. Там, в толпе, я буду не так одинок в своем несчастье. Я перешел Слюссен, полюбовался на четыре огромных колеса водяной мельницы, вращающихся в вечной и тщетной надежде усмирить непокорный поток, и начал подниматься в гору. Колеса мельницы хотят успокоить Стрёммен, подумал я, но они и сами не ведают, что это за штука — покой.
Вопреки моим ожиданиям, бездомным и нищим на Сёдере приходилось еще тяжелее, чем в городе. Именно потому, что большинство обитателей подходили именно под эту категорию: бездомные и нищие. Кабатчики давно научились распознавать бедняг, кто без гроша за душой заходит в заведение в надежде поживиться остатками или вздремнуть несколько минут в тепле. Меня не впускали ни в один трактир, пока я не показывал кошелек, где все еще гремело несколько монеток. Люди искали любой укромный уголок. Особенным успехом пользовались сенники и амбары, но хозяева по ночам старались выставлять работников для охраны. Я нашел местечко в Танто, в роще за сахарным заводом, а про запас держал заброшенный двор у Зимней таможни. Денег, полученных от купца, хватало на черствый хлеб. Размачивал его в воде и ел. За воду в заливе Орста, слава богу, денег никто не требовал, а в жару я даже ночевал на берегу: соорудил гнездо между корней плакучих ив, чьи ветви, словно в вечной жажде, тянулись к воде.
Они нашли меня ночью, дорогая сестра, когда я уже спал. Мне снилась ты, твое лицо, но, когда я открыл глаза, увидел злобную ухмылку. Тяжелый сапог придавил мое плечо к земле, я не мог даже пошевельнуться. С меня сорвали шляпу и поднесли к лицу фонарь, так близко, что я почувствовал жар свечи.
— Кристофер Бликс, ясное дело. Каникулы закончились.
Я попытался вывернуться из-под сапога, но где там…
— Никогда не слыхал про такого. Меня зовут Давид Янссон. Я заблудился в темноте и решил дождаться утра.
— Вот как… Давид Янссон? А как зовут твоего отца?
— Ян Давидссон, помощник литейщика в общине святой Хелены Элеоноры. А мать — Эльза Фредерика, урожденная Гудмундсдоттер.
Я специально назвал самую далекую общину — а вдруг поленятся проверять. Но ошибся.
— А где их дом?
— За Болотным холмом, рядом с мельницами.
— Вот как… Что ж, ты должен быть счастлив, что мы проводим тебе домой. Здесь шалят по ночам.
Они взяли меня под руки и подняли с земли. Держали крепко — нечего было и думать дать стрекача в кусты. Их было трое. Один, толстый дядька с ногами, как бревна, шел впереди и то и дело сплевывал табак. Лица я не различил: во-первых, было темно, а во-вторых, ему следовало бы умыться. Двое шли позади, и я их тоже не видел: как только делал попытку обернуться, получал чувствительный тычок в шею. Мало того, каждый раз, когда я спотыкался, получал щипок в бок. Пальцы, как клещи.
— Шагай, щенок, я ведь могу и шею свернуть! — прошипел он мне в ухо. Запах изо рта такой, что меня чуть не вырвало.
Мы обошли Фатбурен. Я постепенно осознал всю безнадежность своего положения. Представь, сестра, что бы они со мной сделали, если б мы прошли весь путь до Болотного холма и там все выяснилось. Я в тех краях вообще никого не знаю.
Я остановился.
— Погодите. Я соврал. Я тот, кого вы ищете.
Громила с фонарем повернулся.
— Вот так новость! Ты не первый, сукин сын. Мы уже не меньше дюжины таких сопляков отловили, а ты — вот он.
Он сделал какой-то знак рукой, и на меня обрушился удар такой силы, что я упал и ударился лицом о булыжник. Падая, я услышал что-то похожее на лошадиное ржание и заметил краем глаза окровавленную дубинку. Это моя кровь, успел подумать я и потерял сознание.
Очнулся я от запаха нюхательной соли. Как оказалось, я сидел на стуле. Руки, поддерживающие меня, чтобы я не упал, разжались. Голова невыносимо болела. Комната показалась мне неправдоподобно большой. Огромный персидский ковер, гобелены на стенах. И, что удивительно, — ни единого окна. Мой стул стоял посреди комнаты, перед роскошным письменным столом с гнутыми резными ножками. Мне стало не по себе, когда я заметил под стулом старое грязное одеяло.
Человек, сидевший за столом, перехватил мой взгляд и усмехнулся.
— Заметили? Молодцом… Неужели я позволю запачкать мой турецкий ковер? Вы не первый, Кристофер Бликс. Многие побывали тут до вас. То кровь, то еще какая-то дрянь. Вы так перепугались, Бликс, будто вам привидение показали. Успокойтесь: судьба ваша в ваших руках. Помните об этом, когда отвечаете. Если вам не жаль себя самого, пожалейте ковер.