Я видел, как беременные женщины толпятся у стокгольмских кладбищ и рожают мертвых детей, падающих из материнского лона прямо в могилу; некоторые из этих женщин были настолько слабы, что необрезанная пуповина утягивала их в яму за ребенком.
А из дворцов на Корабельной набережной и из богатых усадеб высыпали роскошно одетые смеющиеся господа. Зубы у них заточены до волчьей остроты, они охотятся за нищими, проститутками, беспризорными, перегрызают им глотки и пиршествуют, пока животы не лопаются, как перезревший нарыв.
Гроза миновала, над городом появилось солнце. Но нет, сестра, это было не солнце. Это было адское пламя. Из пламени появился Эмануель Хофман с огромной дырой в животе от русского ядра, и из этой дыры петлями свисали кишки. Голова его на сломанной шее завалилась набок, он водил вокруг себя руками, как слепой, и кричал: «Где мои щипцы, Кристофер? Где моя пила? Иди сюда, я поколочу тебя так, что ты всю жизнь будешь мочиться кровью! Ты меня не забудешь, Кристофер!»
Очнулся я в канаве. Насквозь промокший, в лихорадке. И услышал свой голос, будто он принадлежал кому-то другому.
Я повторял твое имя, сестра. Я повторял твое имя вновь и вновь.
8
На третью ночь меня позвали. Предыдущие два дня дверь приоткрывалась, оттуда высовывалась рука и отрицательно покачивалась — сегодня ты не нужен. Ищи сам, где ночевать и чем утолить голод. Последствия выпитой мною рептильной настойки все еще ощущались. Думаю, ящерица выделила какие-то неизвестные науке соки, способные воздействовать на сознание и даже изменять представление об окружающем мире. Например, когда я поднимал голову и смотрел на звезды, начинала кружиться голова, точно я глядел не на небо, а в пугающую бездну, где мерцают зловещие символы созвездий.
И вот произошло то, чего я боялся. Дверь отворилась, и один из костоломов махнул — входи. Я оказался в том же самом наводящем ужас подвале без окон. Ни стула, ни грязного, в пятнах одеяла там уже не было, но это почему-то меня не успокоило.
Дюлитц при моем появлении отложил толстый журнал, встал и вышел из-за стола. То ли свет так падал, то ли от страха — мне померещились странные, напоминающие рога выросты на лбу, клыки и острые когти на пальцах. Я протер глаза — видение исчезло.
— Юхан Бликс… Я вас жду.
— Что вы собираетесь со мной делать? — спросил я дрожащим голосом.
Дюлитц посмотрел на меня равнодушно.
— Ты продан, Бликс. — Он отбросил наконец это издевательское «выканье». — Все твои векселя перешли в собственность хозяина. Как и твоя жизнь.
— Кто меня купил? Кому я продан? И что он хочет со мной делать?
Дюлитц пожал плечами:
— А разве пекарь спрашивает, что хочет покупатель делать с купленным кренделем? Разве мясник интересуется будущим проданных колбас? И то и другое съедают, они выполняют свое предназначение. А кто-то, возможно, пожелает распорядиться по-иному. С купленным товаром покупатель волен делать все что захочет. Как и с тобой, Юхан Кристофер Бликс.
Он медленно сел и опять открыл свой журнал.
— Мы, скорее всего, видимся в последний раз. Не могу сказать, что сильно огорчен, нет. Подзаборная жизнь сделала твое присутствие серьезным испытанием как для зрения, так и для обоняния. Не знаю, что приготовила тебе судьба, но мой тебе совет: даже если ты когда-либо обретешь свободу, не показывайся мне на глаза.
В подвал спустился мой новый господин, и меня словно окатили ушатом ледяной воды. Волосы встали дыбом. Может быть, ящерица Хагстрёма сыграла со мной очередную злую шутку, но я даже не нахожу слов, чтобы описать этого человека. Ни высокий, ни низкий, ни молодой, ни старый. Одежды, когда-то наверняка дорогие, носили отпечаток полного отсутствия интереса. Замахрившиеся обшлага сюртука; из шитья, когда-то красивого, торчат оборванные нити. Жилет застегнут на шикарные перламутровые пуговицы, но половина из них оторвана. Без парика, волосы свисают неопрятными лохмами. И хотя в его поведении не было ничего угрожающего, страх пронизал меня так, что я едва мог дышать.
Что-то с ним было не так. Я почувствовал это всем свои существом: что-то с ним не так. Вокруг него в подвале сразу образовалась пустота, он был здесь — и словно его и не было, точно это и не человек вовсе, а призрак, мертвец, решивший по одному ему известным причинам восстать из мертвых. Жуткое создание, которому пришло в голову вырядиться человеком, но на наряде все и закончилось, шарада не удалась. Не скажу, что выражение лица его испугало меня; нет, меня испугало полное отсутствие выражения, точно кто-то обрезал все мышцы и сухожилия, призванные поднимать брови, хмуриться и улыбаться.
Дюлитц поприветствовал его сдержанным кивком и махнул рукой в мою сторону. Мой новый хозяин посмотрел на меня так, будто он меня и не видит вовсе — или, вернее, видит, но не замечает. Как мебель или пятно на обоях. Говорил он без всякого выражения, единственной особенностью было странного рода заикание. Некоторые звуки словно не желали слетать с его губ, застревали во рту, и он делал небольшой перерыв, чтобы подобрать другое слово, не содержащее коварных букв.
— Вся сумма в государственных облигациях, вы можете получить деньги в любом банке или где сочтете нужным. — Он протянул Дюлитцу конверт.
Дюлитц неторопливо сломал восковую печать и проверил содержимое. Очевидно, он остался доволен, потому что положил бумаги обратно, кивнул и вручил неизвестному мои просроченные векселя. Тот небрежно сунул их в карман и молча сделал мне знак подниматься по лестнице. Я поднялся на две ступеньки, обернулся и сказал;
— Мое имя — Юхан Кристофер Бликс, я…
Впервые он посмотрел мне в глаза, и этого хватило, чтобы заставить меня осечься на полуслове. В блеклых, слишком больших для лица, которому они достались, глазах не отразилось ровным счетом ничего: ни сострадания, ни даже простого интереса. Только ненависть. Но не пылающая огнем мести, нет, — ненависть такого свойства, которую я никогда ранее в людях не замечал. И ненависть ли это была? Так могла бы смотреть пустыня на путника, имевшего глупость нарушить покой ее бескрайних дюн: победительно, равнодушно и терпеливо, как сама вечность. Я опустил глаза, но знал, что он на меня смотрит.
Мой хозяин поднялся на одну ступеньку и после долгой паузы прервал молчание:
— Кто-то вывалил содержимое ночного горшка прямо перед дверью. Фонари, по обыкновению, светят скверно, и я по неосторожности наступил. Обнаружил свою ошибку, только когда почувствовал запах. Не будешь ли ты так любезен вычистить мой сапог?
Наступило тягостное молчание. Краем глаза я заметил, что Дюлитц и его слуга с интересом наблюдают эту сцену, но мой новый хозяин вовсе не обратил на них внимания. Я умоляюще посмотрел на него, но встретил все тот же мертвый взгляд. Он терпеливо выждал, пока я встану на колени, и поставил сапог перед моим носом. Я потянул вниз рукав рубахи и обмотал им ладонь, но он отрицательно покачал головой:
— Нет. Не так.
Я сначала не понял. Только после того, как он тем же, без всякого выражения произнесенным «нет, не так» отверг мою очередную попытку, я сообразил, чего он добивается. Возражений не последовало, только когда я приблизил лицо к его вонючему сапогу и высунул язык. Он не пошевелился, не поднял ногу даже на дюйм, чтобы облегчить мою работу, а я, с трудом удерживая рвоту и обливаясь слезами, ползал вокруг его ноги. Не могу сказать, чтобы он выказывал какие-то признаки злобной радости или удовольствия, глядя на мое унижение, на мои слезы и попытки удержать очередной позыв на рвоту. Я словно бы не существовал для него. Закончив, я с трудом встал. Голова моя так долго была внизу, что произошло отлитие крови, и я чуть не упал от внезапного головокружения.
— Я имел в виду другой сапог, — по-прежнему без всякого выражения произнес он.
И только когда я вылизал и второй сапог, он показал мне на дверь.
В переулке стоял большой дилижанс, запряженный привязанными к чугунному грибу коновязи четырьмя лошадьми. Окна задернуты кожаными занавесками. Кучер как раз вешал на шею лошади торбу с овсом.
Человек, скупивший мои векселя, знаком показал, чтобы я залез в экипаж и коротко бросил вознице:
— Назад.
— Сразу назад? Долгий путь, господин. Пожелаете остановиться для ночевки?
— Никаких ночевок, никаких постоялых дворов. Назад.
Кучер пробормотал что-то нечленораздельное и полез на козлы. Я услышал только звон передаваемых из рук в руки монет. Мой хозяин уселся напротив меня, кучер щелкнул языком, и дилижанс двинулся в путь. Я понял только, что мы миновали мост и едем по Корабельной набережной.
Я не спал, но и не бодрствовал. Мы проезжали места, казавшиеся мне знакомыми по странным видениям на холме. В канавах пенилась кровь, весь Стокгольм превратился в охотничьи угодья, где господа могут удовлетворить свои тайные желания, убивая все, к чему ни прикоснутся. Внезапно я увидел Рикарда Сильвана: он стоял, прислонившись к стене в квартале, куда приходят торговать своим телом мальчики и молодые мужчины. Он меня не заметил. Но в глазах его не было ничего из того, что я видел чуть не каждый день: ни лукавого блеска, ни радости жизни, ни бурлящего энтузиазма по случаю очередной хитроумной выдумки. Это были не его глаза. Все, что осталось, — два бездонных колодца отчаяния. Взгляд мертвого человека — человека, в котором давно погасла искра жизни, но не осознающее себя тело продолжает двигаться, не понимая, куда и зачем, сердце по заведенной привычке продолжает качать кровь, а меха легких — воздух, который уже не нужен.
Я застонал от бессилия и тоски.
Через час мы подъехали к северной таможне. Извозчик остановился у будки, под перегороженным шлагбаумом сводчатым порталом, достаточно высоким, чтобы пропускать даже большие экипажи вроде нашего.
Подошел заспанный таможенник с фонарем.
— Доброй ночи, — сказал он невнятно и с трудом сдержал зевок. — Поздновато едете. Попрошу проездной паспорт.
Мой хозяин достал из внутреннего кармана документ. У меня, как ты сама понимаешь, дорогая сестра, никакого паспорта не было. У меня его никогда не было, даже когда я пришел в этот город. Наплел что-то и с тех пор даже близко к таможням подходить не решался. Поскольку я сидел молча и не делал никаких