ока во рту не остались только кровоточащие десны с осколками зубов. Теперь я мог просунуть в его рот ножницы. Вытянул язык и отрезал настолько близко к корню, насколько мог. Ударила струя крови. Я схватил кочергу и с руганью отбросил — забыл, что она раскалена. Обмотал руку рукавом куртки, снова взял кочергу и сунул ему в рот, вслепую, потому что кровь лилась рекой.
И только теперь он закричал, сестра. Но это было не самое худшее. Самое жуткое, что он открыл глаза и посмотрел мне в лицо.
Этот взгляд будет преследовать меня до могилы.
12
Сейчас у меня сколько угодно времени, сестра. Начался месяц гниения24, а работа, которую меня заставили делать, оставляла сколько угодно времени. Раны должны заживать, и все мои обязанности сводятся к ежедневному уходу за моим пациентом. Я кормлю его кашкой, мою и слежу, чтобы все его потребности были по возможности удовлетворены. Когда он беспокоится и начинает выть, я даю ему вина. Иногда он пьет с охотой, иногда капризничает, и тогда я вливаю вино через воронку. Но и в том, и в другом случае он успокаивается.
То же можно сказать и про меня. Я только и делаю, что бегаю в винный погреб и достаю оттуда бутылки — для него, но и для себя тоже. Пью столько, сколько могу. Хозяину, похоже, все равно, чем я занимаюсь. Он даже видел меня, когда я, груженный бутылками, нетвердою походкой шел по коридору, но не сказал ни слова. Никакой радости в пьянстве нет, но все же предпочтительнее, чем трезвость. По крайней мере, картинки становятся не такими яркими. Можешь ли ты понять ужас, который каждый раз охватывал меня, когда я приступал к очередной экзекуции? Вряд ли… Этого никто не может понять. Ни один нормальный человек. Например, приложить к его глазу острие ножа и давить, пока мир для него не погаснет навек. Эти сцены разыгрываются передо мной непрерывно, стоит лишь закрыть глаза.
Удалив очередную конечность, я отдаю ее Магнусу и смотрю, как пальцы один за другим исчезают в ненасытной глотке, как он с легкостью перегрызает крепкие трубчатые кости, чтобы добыть костный мозг. И время от времени это чудовище косится на меня из своего угла, будто хочет сказать: «Ты на очереди».
Постоянный винный дурман мешает мне отличить бред от действительности. Рисунок на обоях начинает шевелиться и превращается в гигантского осьминога, готового задушить меня, стоит подойти поближе. Как-то ночью, когда я пошел в подвал за очередной бутылкой, я видел при свете мышиного короля и целый рой связанных хвостами крыс. Или привиделось? Они с отвратительным визгом бегали вдоль стены и исчезли в углу, хотя норы я не нашел. Говорят, это дурной знак.
Особенно много я пью перед сном и убиваю сразу двух зайцев: засыпаю, потеряв сознание, и просыпаюсь все еще пьяным.
Как-то ночью я проснулся от каких-то звуков совсем рядом. Открыл глаза и увидел, что хозяин роется в моих вещах. Потом он сел на кровать и стал читать мои письма к тебе, дорогая сестра, все мои неотправленные письма. Он читал и смеялся — но не поручусь, что это был не сон, потому что я ни разу не слышал его смех.
Компендиум Хагстрёма очень мне пригодился. Подробные рисунки, как наилучшим образом проводить ампутацию, как надо пилить кость не там, где сделан разрез, а отодвинуть кожу и мышцы и отпилить немного выше, чтобы сохранить кожно-мышечный лоскут, необходимый для заживления раны и формирования культи. Следуя рисункам Хагстрёма, после удаления конечности я накладываю кожаный жгут, сделанный из найденной в пустой конюшне вожжи. Я смазал ее нутряным жиром, она стала мягкой, податливой и не рвется, когда я затягиваю ее изо всех сил. Я сделал в ней небольшую петлю и вставил в петлю стамеску. Вращая стамеску, я затягиваю жгут, и кровотечение останавливается.
Аппетита у меня совершенно нет, и это хорошо, моя дорогая сестра, потому что хозяин о моем пропитании не заботится. Сейчас лето, в лесу полно ягод и грибов, так что мне вполне хватает. А что он сам ест — представления не имею. Может, у него где-то есть тайный склад провианта, о котором знает он один. Я очень похудел, штаны сваливаются, пришлось подвязать их шнурком. Портрет в зале… я боюсь проходить мимо этого портрета. Хозяин как-то сказал, что это его отец, которого он ненавидел. Он умер несколько лет назад, но мне иногда видится, что отец его бродит по залам и ощупывает воздух. Он же слеп, у него нет головы. Он ищет своего сына, а зачем — обнять или задушить, знать мне не дано.
Вчера я приготовился отнять левую руку. Останется только правая. Придется изобретать новый способ привязывать пациента к столу. Раньше я использовал для этой цели его конечности. Я наточил нож, проверил каждый зубчик на костной пиле. Полил уксусом стены и пол, поменял еловую подстилку. Окурил комнату можжевеловым дымом.
И тут я увидел, как что-то блеснуло у него на пальце. Это было кольцо, сестра. На мизинце у него был перстень. Я наверняка видел его и раньше, но не обратил внимания или, вернее, не придал значения. Перстень золотой, с большим овальным камнем.
Я плюнул на палец и хотел скрутить кольцо, но рука с черными отросшими ногтями дернулась и попыталась в меня вцепиться. Я успел увернуться, и он меня не поцарапал.
На темном камне выгравирован герб, очень тщательно, с мельчайшими деталями.
У меня закружилась голова. Я бросил вожжу и вышел на крыльцо, чтобы получше рассмотреть перстень.
На березе на опушке леса каркнул ворон. Я рассмотрел перстень со всех сторон. Такие перстни носят только аристократы: герб символизирует принадлежность к знатному роду. Даже если я никогда не узнаю его имени, наверняка найдется кто-то, кому знаком этот герб.
Меня затрясло. Провидение послало мне возможность пусть жалкого, но все же оправдания того, что я поступил с этим юношей так, как не поступают даже с худшим врагом, даже с приговоренным к смерти преступником. Но как это сделать? Выпитое вино не позволяло мне сосредоточиться.
Когда я услышал голос, решил, что меня хватит удар и я замертво свалюсь на землю.
— Что с рукой? На твоей одежде нет пятен. Почему ты тянешь?
Хозяин стоял у меня за спиной. Я не слышал его шагов. У меня волосы встали дыбом, и я сам понял, насколько фальшиво прозвучал мой ответ.
— Я как раз собирался приступать, господин, — сказал я, сжимая перстень в кулаке.
Его лицо, как всегда, ничего не выражало, а глаза были пусты и темны, как лесное озеро ночью.
— Что ты сжимаешь в кулаке? Я вижу. Покажи!
Я склонил голову и открыл ладони.
Они были пусты.
Зная его противоестественную проницательность, я незаметно уронил перстень в траву и прикрыл ногой.
Он долго смотрел на мои дрожащие руки.
— Не тяни время. Ты отощал, а я не вижу смысла в том, что ты сдохнешь, не выполнив поручение.
С этими словами он повернулся и ушел.
Когда я убедился, что он меня не видит, быстро поднял перстень. Его последние слова навели меня на мысль, до которой я сам ни за что не додумался бы.
Я вернулся к моему пациенту и положил руку ему на щеку. Лицо его было все еще красиво, несмотря на пустые глазницы и проваленные из-за отсутствия зубов щеки. Я никогда не прикасался к нему так интимно, и он, как мне показалось, немного успокоился. Зажал кольцо между указательным и большим пальцами и поднес к его губам. Когда мне показалось, что он узнал его форму, положил перстень ему в рот и принес воды. Прислушался к глоткам и заглянул в рот, чтобы убедиться, что он проглотил фамильный перстень.
Я не понимал до конца дьявольский план моего хозяина. Ясно, что он куда-то его отправит после того, как заживет последняя культя. И есть шанс, пусть небольшой, что кто-то этот перстень обнаружит. Как — я не мог представить, ведь после того, как я ампутирую последнюю руку, у него не будет никакой возможности кому-то что-то сообщить. Но может быть, может быть… Может быть, кто-то найдет перстень, может быть, след каким-то образом приведет сюда, в это логово сатаны, и неслыханное злодеяние будет раскрыто.
Я не был уверен, что он меня слышит: уже на третий день по приказу хозяина я проткнул ему барабанные перепонки, после чего хозяин изо всей силы поочередно хлопнул в ладоши около каждого уха и убедился, что юноша даже не вздрогнул. Но на всякий случай я склонился к нему и громко сказал:
— Если перстень выйдет естественным путем, я его вымою и опять дам тебе его проглотить. А потом тебе придется позаботиться об этом самому. Как — ума не приложу.
Если он даже и понял, никак не показал.
Потом я ампутировал руку, перевязал сосуды, затянул закруткой жгут, отнес руку Магнусу и поплелся в винный погреб — у меня было только одно желание: напиться до бесчувствия. Но спать я не мог. Достал перо, размешал в воде золу и сел писать тебе, мой дорогая сестричка, единственный мой друг.
Помнишь ли ты, сестра, как мы говорили, что должен быть и другой мир, кроме этого? Помнишь ли ты эти весенние ночи, когда я стоял на коленях у твоей постели, пока пение птиц не поведает нам о рассвете? Как мы воображали прекрасный луг вдали от этой юдоли страданий, как мы побежим с тобой по этому цветущему лугу? А когда устанем, присядем в тени клена, подставив лицо весеннему ветерку, напьемся хрустальной воды из родника и утолим голод яблоками и дикой малиной… Как мы будем смеяться и прыгать — вдали от вымирающей Карлскруны, где на ялах вывозят черные трупы с зимовавших кораблей и выкладывают их штабелями на берегу? Как мы будем счастливы! Так могут быть счастливы только брат и сестра… Я уже не мечтаю ни о цветущих лугах, ни о дикой малине. Для меня все кончено. Потерянную невинность нельзя вернуть, и все мои мечты о будущем пошли прахом. Как я могу быть счастлив после всего, что я видел, и, самое главное, после того, что я сделал?
Скоро уже четыре года, как лихорадка отняла тебя у меня, моя любимая сестра. Я понял, что ты уже не дышишь, только когда на груди твоей перестала шевелиться простыня. И мне ничего не оставалось, кроме как выкопать могилу, сплести венок из весенних цветов и поставить крест из двух веток на месте твоего вечного упокоения.