— Призрак Индебету перекинулся, — сказал помощник секретаря полицейского управления, зашедший промочить горло. — Наступили холода, а он и без того на ладан дышал. Вчера и помер.
Кардель уже был изрядно под градусом. Конечно, ничего неожиданного в новости не было, в любой день могло случиться. Но новость его потрясла. Непонятно, по какой причине, но он был уверен, что Винге его не бросит. Пока они не разберутся в судьбе Карла Юхана, Винге его не бросит. Утопленник в Фатбурене словно пробудил в Сесиле Винге желание жить. Уцепился за соломинку, на которой висела его жизнь, и не давал ей сломаться.
Кардель вспомнил, как он пил кружку за кружкой, стакан за стаканом — пока не оказался в своей собственной вселенной, отрезанной от всего мира. В печальной и спокойной вселенной, где можно смириться с вестью о смерти друга. И как раз в этот момент его сильно толкнул кто-то из посетителей и вернул в отвратительную действительность.
Гнев на несправедливость мира, тлеющий в душе Карделя, вспыхнул, как бочка с порохом. Он дрался слепо и яростно, пока его не скрутили и не бросили в чулан с вениками и можжевеловыми ветками, где он сразу уснул. Ему приснился Карл Юхан в своей могиле на погосте Марии. Он шептал слова упрека, и голос его звучал, как шорох могильных червей.
— Вы должны были найти моего убийцу, но у вас ничего не вышло. Вы опозорились. Один уже заплатил жизнью. Теперь твоя очередь.
Кардель обогнул большую церковь, и в лицо ему ударил такой порыв ветра, что он еле успел схватиться за шляпу. Начиналась метель, на небе сгрудились темные снеговые тучи. У полицейского управления не было средств даже на сальные свечи, не говоря уж о восковых, поэтому старались уложиться с работой в светлое время суток. Ему повезло — на входе он встретился с пареньком-курьером, и тот сообщил: «Секретарь Блум еще здесь, сидит над своими расчетами, а скорее всего… — Тут парень понизил голос. — Скорее всего, экономит дрова у себя дома, старый лис. Почему бы не погреться казенным теплом? Хотя теперь-то мог бы и не скупердяйничать», — добавил он, застегнул пальто, закрыл подбородок шарфом и был таков.
Кардель не стал размышлять над загадочным намеком — с чего бы Блуму не скупердяйничать? Впустили, и слава богу.
Кардель вошел, даже не озаботившись постучать. Кабинет Блума набит книгами и журналами. Парень оказался прав — в кабинете тепло, даже жарко. В изразцовой печи полыхает огонь, а сам Блум сидит за столом в рубахе с закатанными рукавами.
— Я слышал новость.
Блум отодвинул папку с бумагами.
— Очень сожалею, Кардель. Большая потеря для нас.
Кардель присел на табуретку и расстегнул куртку. От холода он окончательно протрезвел и уже во второй раз ощутил приближающийся приступ паники. Вполне ожидаемый, но от того не менее мучительный. Горло, как всегда, сдавило, стало трудно дышать. В глазах поплыли темные пятна. Сердце заколотилось, как пойманный кролик. Он зажмурился и попробовал усилием воли остановить сердцебиение. Блум молча наблюдал за его попытками.
— У тебя есть что-нибудь выпить?
Блум покраснел.
— Я очень сострадаю твоему горю, но у меня много работы. Если я хочу хоть чуток поспать нынче ночью…
— Вот как? Что же, давай поглядим, может, помогу, чем смогу… — Кардель схватил со стола лист, над которым с демонстративным усердием склонился Блум.
Блум хотел его удержать, но не успел.
— Забавно… не очень-то похоже на протокол коллегии. Скорее просительное письмо барону Ройтерхольму — нельзя ли получить должность в летнем дворце на Дроттнингсхольмене. «Ваше превосходительство»… Что бы это могло значить? Уже устал от секретарской работы? Года не прошло…
Блум потер переносицу.
— Черт бы тебя подрал, Кардель… Это письмо предназначено не для твоих глаз. Ладно… Полицеймейстера Норлина уволили, как все и ожидали. А чему удивляться? Ройтерхольму нужна комнатная собачка, а Норлин для этой роли никак не годится. У него свои методы… не последнюю роль сыграл и тот похабный гобелен, которым твой покойный друг Винге тряс перед коллегией.
— А кто пришел вместо Норлина?
— Норлина за все его грехи посылают судьей в Вестерботтен. А полицеймейстером будет Магнус Ульхольм. А я хотел бы получить его место в Дроттнингсхольмене.
— Я уже слышал это имя. Это тот самый Ульхольм, который сбежал в Норвегию, когда его обвинили в растрате? Кого же еще ставить полицеймейстером…
— Кардель, как мне кажется, не понимает, что главное достоинство на этой должности — нерушимая лояльность режиму, желательно замешанная на лести и подхалимаже.
— Из письма к барону мне показалось, что секретарь Блум и сам не чужд лести и подхалимажу.
Блум нахмурился и покраснел еще сильнее.
— Какого черта, Кардель! Сто пятьдесят риксдалеров в год — это все, что я здесь имею. На это не проживешь! К тому же по нынешним временам показываться в обществе таких, как Сесил Винге или ты… вряд ли может считаться плюсом к карьере. Так что если у тебя нет дел, где я мог бы тебе помочь…
И в самом деле — жалованье более чем скромное. Но что там сказал паренек у входа? «Мог бы не скупердяйничать…»
Он задумчиво посмотрел на Блума. Тот встал, обогнул стол, открыл дверь и беспомощно развел руками — мол, пора и честь знать.
— Сядь! — рявкнул Кардель. — Сядь и помолчи. Мне надо подумать.
Мысли с похмелья ворочались медленно и тяжело, как мельничные жернова. Но, к счастью, вино на инстинкты не действует. Блум явно что-то скрывает. Почему-то вспотел, хотя в кабинете жарче не стало. Глаза бегают, все время косится на столик у печи.
Кардель проследил за его взглядом. Поверх бухгалтерских журналов лежал перевязанный бечевкой бумажный пакет. Встал, подошел поближе и прочитал на пакете имя Сесила Винге. Чернила почти прозрачные, детский крупный почерк.
— А это что, Блум?
— А-а-а… ерунда. Какая-то девчонка передала вчера утром стражнику, а он принес мне. Я же секретарь… — Он покосился на дверь. — Через меня проходит вся почта.
Кардель быстро передвинул стул к входу и перекрыл Блуму пути отступления. Положил пакет на колени, прижал протезом и правой рукой развязал бечевку. В пакете лежала пачка завернутых в грязную тряпку разнокалиберных бумажных листов, исписанных все тем же детским почерком.
Он перелистал бумаги и уставился на Блума. Туман в голове медленно рассеивался.
— А как ты, Блум, узнал о кончине Винге?
— Не… не помню точно. Посыльный, кажется, сказал.
— И ты сам с ним говорил, с этим посыльным?
— Ты имеешь в виду… Нет, я…
— Странно… А мне говорили, именно Блум отвечает за всю почту. И еще один вопрос: я встретил курьера у входа. Он говорит, ты внезапно разбогател. А могу ли я узнать, что за богатство ни с того ни с сего свалилось на секретаря коллегии Блума?
— Послушай, Кардель… успокойся, ты должен обещать…
Кардель запер дверь ключом, сунул его в карман и двинулся к Блуму. Они начали ходить кругами вокруг стола. Блум внимательно следил, чтобы расстояние между ними не сокращалось.
— Насколько я помню, вы тут заключали пари насчет смерти Сесила Винге… Уж не этим ли способом ты разбогател?
— Микель, дорогой… ты же должен войти в мое положение!
— Значит, когда ты получил пакет, Сесил был еще жив, но ты даже не подумал передать его адресату. Ты уже принял решение соврать. Дескать, Винге помер, я выиграл пари. Вот что, Блум: если ты хочешь пережить этот день и отделаться фингалом под глазом, будь умницей, постарайся говорить правду. Винге и вправду умер? Или он жив?
Кардель рывком перевернул стол, рванулся к Блуму, успел схватить его за ворот и занес деревянный кулак. Голос Блума сделался октавой выше:
— Кардель! Не горячись, Кардель, успокойся, умоляю! Я видел в кофейне канатчика Роселиуса. Он жаловался — лишился хорошего постояльца. Дескать, уже не встает, бедняга, нахаркал полный горшок крови. И доктор ушел. Сказал — все, конец. Сделал все, что мог, дело безнадежное. Умываю, мол, руки — и ушел. И священник уже был, причастил беднягу. Так что за разница, помер он вчера или помрет завтра? Ему — никакой, а для меня годовое жалованье! Это-то ты понимаешь, Кардель?
На Корабельной набережной по-прежнему вьюжило. Кардель поднял деревянную руку, чтобы остановить проезжающую коляску, но сначала набрал полную горсть снега и тщательно вытер протез.
2
Пурга усилилась. Коляска за коляской катились мимо — извозчики не замечали Карделя. Ни на Корабельной набережной, ни на Бласиехольмене — в темноте и метельной круговерти человека в двух локтях не различить. Кардель даже не заметил, как бросился бежать, — почему-то ему показалось, что он может опоздать. Он несет с собой волшебную панацею, лекарство, способное поднять Винге со смертного одра. Колючие снежинки царапали лицо. Он, задыхаясь, пробежал пустую площадь. В церкви Святой Элеоноры Хедвиги пели «Те Деум». Звучало довольно скверно. Вероятно, потому, что хору подпевали не вместившиеся в церковь прихожане. Фальшиво, разумеется, но с большим чувством, и в этом чувстве в равных долях перемешались отчаяние и надежда.
Наружная дверь открыта. Он взлетел по лестнице в комнату Винге, преодолевая ломоту в бедрах от долгого бега. На столе горела одинокая свеча. У постели больного сидел пастор и то ли читал молитву, то ли бормотал что-то во сне — годами наработанная способность выдавать одно за другое. Служанка со знакомым лицом выжимала тряпку над тазом и удивленно глянула на неожиданного посетителя.
Сесил Винге лежал с закрытыми глазами. Карделю показалось, что тот похудел еще больше, хотя, казалось бы, уже некуда. Почти бесплотный вид больного напомнил Карделю вмерзшие в лед трупы под Свенсксундом. Но лицо не покрыто — значит, пока жив.
Отдышавшись, Кардель повернулся к служанке:
— Он приходил в сознание? Его можно разбудить?
— Господин Винге с утра уже не шевелится и не говорит. Господин Роселиус приходил, попрощался с ним и ушел.