— Норлин популярен, как я погляжу. Хороший парень, должно быть.
— За то и увольняют, — кивнул Винге. — Вы его видите, Жан Мишель?
Кардель присмотрелся к шевелящейся толпе:
— Вон он. У почетного стола. Я с ним в жизни не встречался, но судя по всему — он.
Они протолкнулись в угол зала. Норлин, заметив Винге, вздрогнул и ущипнул себя за красный как свекла нос. Взлохмаченный парик сполз на лоб.
— Мне говорили, ты умер, Сесил. Мы что, так шумим, что мертвецы встают из могил?
— Скорее всего, ты меня видишь, потому что и сам умер, Юхан Густаф. Перебрал вина и объелся засахаренным миндалем. Я пришел показать тебе дорогу к Стиксу и передать в объятия Харону. Из рук в руки, позволь выразиться.
Норлин остолбенел. Краска отхлынула от лица. Он стоял с бокалом в руке, не зная, что ответить, пока на него не наткнулась сильно подвыпившая дама с моделью фрегата в парике.
— Черт тебя побери, Сесил Винге. Призрак Индебету, да еще пьяный в доску! — расхохотался бывший полицеймейстер. — Никогда за тобой такого не водилось. И никогда не слышал, как ты ерничаешь. Но, если хочешь и впрямь выглядеть призраком, перестань икать…
Норлин развел руками, и улыбка сошла с его лица:
— Итак, моя полицеймейстерская сага окончена. Если в Вестерботтене будет слишком холодно, буду согреваться мыслью, что наконец-то мне не надо копаться в дерьме стокгольмских интриг.
— А когда Ульхольм приступает к работе?
— Не знаю. — По лицу Норлина пробежала тень. — Через неделю или около того. Мне очень жаль, Сесил, что я не смог выиграть для тебя побольше времени.
— Я и так у тебя в долгу, Юхан Густаф. Мало того, собираюсь этот долг увеличить. Помнишь, я был у тебя по поводу утопленника в Фатбурене? Твой стол был завален нераспечатанными доносами от работающих на Лильенспарре шпиков. Ты сказал, что доносы продолжают поступать со всей страны, хотя сам Лильенспарре уже год как в ссылке в Померании. Скажи мне, они целы, эти письма? Ты не приказал их выкинуть?
— Эту работу я с немалым удовольствием поручил Исаку Блуму.
— Тогда слушай внимательно. У меня есть серьезные основания полагать, что разгадка преступления, которое Жан Мишель и я пытаемся раскрыть еще с осени, кроется в этих доносах. Если ты позволишь, я бы хотел заняться этими письмами уже сегодня. Прямо сейчас.
— Такая мелочь… жаль, я так мало могу для тебя сделать. Но хоть так… Само собой, Сесил. Возьми с собой Блума, он уже достаточно выпил сегодня, пора остановиться. — Норлин внимательно посмотрел на Карделя. — Только проследите, чтобы он не упал. На днях он свалился с лестницы и изрядно подпортил физиономию.
Они двинулись к дверям, но Норлин взял Винге за рукав и задержал.
— И вот еще что… попроси Блума открыть мой кабинет. В верхнем ящике стола — твое жалованье. А я-то уже собирался послать его вдове…
Они подошли к Исаку Райнхольду Блуму, увлеченному беседой с двумя щедро напудренными дамами. Увидев Карделя, он чуть не выронил бокал, и Карделю пришлось схватить его за ворот, чтобы помешать залезть под стол.
— Только не бей меня!
Карделю пришлось удерживать Блума в вертикальном положении, поскольку у того подгибались ноги. Винге дружески положил руку на плечо секретаря и заставил его выпить вина. С каждым глотком к Блуму возвращалась уверенность в себе.
В гардеробе Блуму вручили его потертое пальто, и все трое вышли на улицу. На крыльце стояли гости, достаточно разгоряченные выпитым вином и танцами, чтобы не замечать все усиливавшуюся вьюгу. Снег летел почти параллельно земле и так густо, что колодец с его насосами в центре площади был почти неразличим. Красивая женщина с оголенными плечами под смех и аплодисменты пыталась поймать языком снежинки. Один из ее поклонников сделал шаг назад и наткнулся на Винге.
Они узнали друг друга почти одновременно.
— Йиллис Тоссе. Я не видел тебя после университета. И не слышал. Имя впервые прочитал на твоем письме Норлину. Сказал бы, что это даже не письмо. Донос. Ты называешь меня якобинцем.
Тоссе был изрядно пьян, но язык еще не заплетался.
— Сесил Винге! Значит, не слышал обо мне… С удовольствием бы и о тебе не слышал, но твое имя гремит на весь Стокгольм.
Он сделал искусственную паузу и криво ухмыльнулся:
— Но, похоже, скоро твоей популярности придет конец.
— А как дела у мадам Сакс? — спросил Винге, не обращая внимания на откровенную грубость.
Тоссе развел руками:
— О, после твоих подвигов ей предстоит много поработать, чтобы восстановить утраченное доверие. Дом Кейсера сейчас пустует… но у нашего маленького кружка хватит денег, чтобы найти другое местечко. Так что ты не мучься угрызениями совести, что лишил кого-то заслуженного удовольствия.
— Какого удовольствия? — сухо произнес Винге. — Смотреть, как негодяи издеваются над беззащитным человеческим существом? Или ты сам из таких?
Тоссе пододвинулся поближе, положил руку на плечо и тихо и доверительно произнес:
— Сесил, я знаю, тебе не так много осталось жить на этой земле. Никому не пожелаю такой кончины — в койке, загаженной кровавой харкотиной. Но поверь, это счастливый исход по сравнению с тем, что тебя ждет, если будешь продолжать бодаться с эвменидами. И главное, без всякой пользы. В мире есть законы, изменить которые не в силах никто. Один из них — право сильного, что бы твой любимый Руссо не мямлил по этому поводу.
Винге брезгливо стряхнул руку с плеча.
— Если бы Ройтерхольм не разделался с Норлином, ваши дни были бы сочтены.
Тоссе запрокинул голову и громко захохотал:
— Ройтерхольм? О Сесил, я вспомнил! Я вспомнил, каким ты был в университете! Нелепая смесь потрясающей проницательности и не менее потрясающей, попросту идиотской наивности.
Он одним глотком осушил бокал, небрежно бросил его на заснеженный булыжник и вернулся к своей компании.
Сгибаясь под ударами ветра со снегом, они пробежали сотню метров до дома Индебету. Сторожа на месте не было, должно быть, заснул. Блум пошарил в кармане и вытащил связку ключей.
Винге закашлялся.
— Исак, — спросил он, кое-как подавив приступ, — ты работаешь в управлении с какого года? Восемьдесят седьмого? Восемьдесят восьмого?
— С восемьдесят шестого. — Блум с трудом открыл тяжелую дверь.
Они потоптались на лестничной площадке, отряхивая снег. Кардель приложил руку к стене — не теплее, чем снаружи. Блум небрежно махнул рукой — следуйте за мной — и повел их по коридорам. Винге шел в двух локтях позади, сложив руки за спиной.
— Ты несколько лет работал бок о бок с Лильенспарре. Что ты знаешь о его шпиках? Информаторах, которыми он наводнил страну?
— Король Густав с годами становился все подозрительнее, и не без оснований — врагов у него становилось больше и больше. Лучше всего он чувствовал себя в Хаге, в своем выдуманном мире с сосновыми рощами и скалистыми берегами, вдали от дворцовых интриг. Давал своим владениям итальянские имена… скажем, Porto Tranquillito35 и тому подобное. Дворяне, едва заслышав про его причуды, крестились и плевали через плечо, его собственные пажи шепотом рассказывали душераздирающие истории… Один из этих пажей, кстати, с королем и покончил. Лильенспарре возглавлял полицейское управление с семьдесят шестого года, тогда шел всего-то четвертый год правления Густава, и король со временем все больше нуждался в его услугах. Он вменил Лильенспарре в обязанность создать сеть шпионов. Они должны были подслушивать разговоры в трактирах и кофейнях и докладывать полицеймейстеру. В последние годы, конечно, король косился на Францию. Боялся, что зараза революции перекинется и на наше королевство. Петушки Лильенспарре кукарекали круглые сутки. Искали предателей и бунтовщиков.
Винге понимающе кивнул.
— Я помню, — сказал он. — Лильенспарре ушел в отставку в прошлом году… в декабре, как раз год назад, а его информаторы продолжали посылать свои доклады. Откуда им было знать, что шефа отправили в ссылку в Померанию. Мы ищем нераспечатанные письма, пришедшие весной и летом.
Блум показал в конец коридора:
— Все, что лежало на столе Норлина, я взял в охапку и отнес в чулан. Несколько раз ходил. Там полно всяких бумаг. Вроде бы они никому и не нужны, а выкинуть — рука не поднимается. Бумаги Норлина сложили в то бюро в углу. Да-да, в это самое, вот-вот развалится. Ему, наверное, лет сто, оно дышало на ладан еще до того, как мы переехали в Индебету. Все, что осталось от бумаг Лильенспарре, собрано в нем. Позвольте, я вам посвечу.
Он поднял фонарь повыше. Не чулан, конечно, но очень небольшое помещение, к тому же очень пыльное, заваленное бумагами, папками, книгами и журналами. Кардель открыл бюро, и оттуда обрушились на пол вороха бумаг — дверца была единственным препятствием, удерживающим их в неволе.
— О дьявол… Смети все со стола, Блум, а я соберу этот мусор. — Кардель повернулся к Винге. — С чего начнем?
Винге медленно обошел вокруг кучи бумаг и наугад поднял несколько нераспечатанных писем.
— Сортируем по отправителям и по времени. Помните, Жан Мишель, на погосте при церкви Марии мы пытались определить время заживления ран? Этому и надо следовать. Как вы думаете, когда первая из конечностей была отделена от туловища?
— Думаю, где-то в июле, но это всего лишь догадка.
— Тогда мы с полным правом можем предположить, что доносы от Карла Юхана перестали поступать в июле. Или в конце июня. Если письма от какого-то из информаторов продолжали приходить и в августе, и в сентябре, можем смело отложить их в сторону. Интерес представляет переписка, внезапно оборвавшаяся в июне или июле.
Час или больше они молча перебирали сотни, если не тысячи писем, раскладывали их в стопки — это напоминало нелепую карточную игру. То, что не представляло интереса, отправляли назад, причем Кардель каждую исчезающую в бездонном чреве комода пачку сопровождал замысловатым ругательством. Постепенно на столе осталось лишь несколько пачек. Если Карделю и удавалось скрыть нетерпение, то с огромным трудом.