— Прошу прощения… я поведал вам эту историю… сам не знаю почему. Думаю, вот почему; вы оба чем-то напомнили мне этого свободолюбивого раба. Скажу вам чистосердечно: вид у вас… Вас можно принять за обычных городских полуголодных обывателей, но я вижу в вас гу же непреклонность, то же стремление добиться цели, что и у того весьма и весьма примечательного субъекта. Хотя шансы на успех у вас примерно те же.
Винге резко отодвинул тарелку, положил локти на стол и подался к говорившему.
— То есть… Линнея Шарлотта, Эрик… все это вы?
— Разумеется. Кто же еще…
Винге чуть не лег на стол, стремясь перекрыть Карделю кратчайший путь к хозяину.
— И, хотелось бы знать, почему вы решили признаться?
— Сначала попросите вашего компаньона успокоиться. Обязательно расскажу. Но, может быть, по чашечке кофе?
Здесь, в Хорнсбергете, мы стараемся быть законопослушными… однако черное золото все-таки себе позволяем, несмотря на запрет.
Дети по невидимому сигналу принесли дымящийся кофейник и разлили кофе по тончайшим фарфоровым чашкам. Сетон отпил глоток, и к красным винным пятнам на его сюртуке прибавились черные кофейные.
— Знаете ли, у большинства людей не возникает затруднений назвать поступок хорошим, если они видят: да, этот поступок хорош. То есть считают себя вполне способными отличать хорошее от плохого. Но когда дело касается их самих, и при этом выясняется, что хороший поступок требует определенных жертв… каких там жертв! Хотя бы неудобств — о, тогда другое дело… тогда они ограничиваются тем, что не совершают плохой поступок, но сами-то отнюдь не препятствуют тому, что происходит. Во всяком случае, пока нет свидетелей, которые могли бы восторженно аплодировать их высокой морали… или наоборот, обвинять в ее отсутствии. Одним словом, у вашего Руссо были заметно завышенные представления о человеке.
Он усмехнулся и сделал круговой жест рукой, как бы привлекая внимание к залу, где они находятся.
— В Стокгольме уже есть детский дом. Он содержится на средства казны и больше напоминает фабрику по производству детских трупов. Я воспользовался немалым наследством Эрика Тре Русур и создал Хорнсбергет. Все почести достались управляющему королевским двором гофмаршалу Моде. И, надо вам сказать, он с большой охотой купается в лучах славы. Считается, что он проявил неслыханную щедрость и раскошелился сам, дабы обеспечить несчастным беспризорникам хоть какое-то будущее. Где бы он ни появился, показывают пальцем. «Смотрите, это тот, который… замечательный человек! Он ставит благо других выше собственного!» И знаете, что я вам скажу? Это замечательно! Потому что и другие не хотят отставать! Все внезапно захотели стать благодетелями, многие жертвуют на мой детский дом, и я охотно украшаю их шляпы теми же перьями, которыми хвастается гофмаршал. И вам перышко на шляпу, и вам, и вам… Прекрасно одетые господа приезжают в карстах, показывают будущим матронам свои достижения. Что ж… будущие матроны, как и все женщины, испытывают слабость к щедрости, и не успеет солнце зайти, охотно раздвигают ноги для сердобольных благодетелей. Но без меня-то все это было бы невозможно! Неужели до вас еще не дошло? Они будут меня защищать до последней капли крови, иначе окажется, что они никакие не благодетели, а соучастники преступления. Кто решится меня тронуть, если сам гофмаршал почтил меня своим расположением? Не бескорыстным, разумеется, но кто про это знает? Деньги… этот воздух, которым они не могут надышаться, меня не интересуют. То есть интересуют только потому, что я могу ото всех откупиться и жить той жизнью, которую считаю разумной и правильной.
Винге неуверенно прокашлялся и довольно похоже изобразил жест Сетона — описал рукой почти полную окружность.
— Говорят, когда Екатерина Великая решила осмотреть земли, захваченные на юге России князем Потемкиным, он распорядился построить вдоль пути се следования театральные кулисы: чуть ли не фанерные фасады пасторальных сельских домиков. Вроде бы хотел показать: он не только одержал победу, но и обеспечил на вновь приобретенных землях сытость и благоденствие. Везде свирепствует нищета, а тут, благодаря его военным дарованиям и успешному хозяйствованию…
— Известная притча, придуманная завистниками при дворе, чтобы очернить князя. Никаких фанерных фасадов, деревни были самые настоящие. И не только деревни — целые города. К тому же ему удалось в кратчайшие сроки построить великолепный флот… более двухсот кораблей, если не ошибаюсь… Потемкина оклеветали. Зато вас я прекрасно понимаю. «О ужас! — думаете вы. — Что будет с этими несчастными детишками? Они попали во власть леденящего душу монстра по имени Тихо Сетон! Какой кошмар!» Ошибаетесь!.. Хорнсбергет — отнюдь не пресловутая потемкинская кулиса. То, что вы видите, существует на самом деле. А зачем? — спросите вы. А вот зачем. Я был бы последним идиотом, если бы исключил возможность появления кого-то вроде вас. Кого-то, у кого есть причины на меня охотиться. Кого-то, кому почти нечего терять, и при этом — что самое удивительное — кого нельзя купить. Ждал и сомневался: а не слишком ли я проницателен? Оказывается, нет. Вот же вы! Сидите и смотрите на меня, как на исчадие ада. И на том спасибо.
Он дважды хлопнул в ладоши.
— Клара Фина! — крикнул он стоящей у стены девочке. — Будь добра, подойди-ка на минутку.
Девочка сделал ловкий реверанс и перепорхнула к столу.
— Господин Сетон?
— Сегодня можешь называть меня Тихо.
— Тихо… — произнесла она робко.
— Клара Фина… не могла бы ты рассказать уважаемым гостям, кем ты была, пока не попала в наш приют?
Она опустила глаза и покраснела.
— Днем-то… днем спала, где придется. А по вечерам шла к замку, к западной стене. Те, кто хочет, знают, где искать. Там и помоложе меня были.
Сетон осторожно, чтобы не испугать, вытер концом носового платка скатившуюся на ее щеку слезу и подозвал мальчика, с самого начала обеда замершего за спиной Эмиля Винге.
— А ты, Йоаким?
— Воровал. — Мальчик даже плечами пожал от самоочевидности ответа. — Все, что плохо лежит. А иногда и отнимал… у тех, кто поменьше. А уж если голодуха совсем донимала, тут уж… в общем, к западной стене. Как и Клара Фина. Господа-то любыми дырками интересуются, не только девчачьими.
Сетон развел руками.
— Вот так. Сами слышали. А здесь мы даем детям не только возможность сносного существования, но и надежду на завтрашний день. У них, конечно, есть обязанности в саду и на кухне, но в свободное время они учатся читать, писать и считать. А если кто-то выказывает особые способности к какому-либо ремеслу, мы помогаем устроиться учениками в соответствующий их наклонностям цех. Разумеется, не раньше, чем достигнут установленного законом возраста. Никто и волоса на их головках не тронет, и в первую очередь я сам. Закончим обед, и вы можете пройтись по Хорнсбергету совершенно свободно. Поговорите с детьми. Спрашивайте, что хотите и сколько хотите. И, надеюсь, поймете, какая судьба их ждет, если с Тихо Сетоном что-то случится. Каждый удар по Тихо Сетону отзовется на них в сто раз больнее, чем на нем… на этом ужасном Тихо Сетоне. Вы хотите, чтобы я понес наказание за поруганное тельце Линнеи Шарлотты и за поруганную головку Эрика Тре Русур? Наверное, это возможно, но какой ценой? Ценой стократно большего зла и стократно более чудовищной несправедливости. Кулаком, предназначенным для меня, вы столкнете Иоакима, Клару Фину и сотню других в то же болото, откуда я их вытащил. Вы хотите, чтобы они опять по ночам стояли на коленях? В тени дворцовых стен, на ледяной брусчатке перед лениво расстегивающими панталоны искателями ночных приключений? И глотали их семя — глотали с наслаждением, потому что весь день маковой росинки во рту не имели?
Он резко повернулся к мальчику.
— Не окажет ли мне Иоаким любезность? Принеси, пожалуйста, папку из моей конторы. Ту, что лежит на секретере.
Мальчуган исчез.
— Возможно, вас развлечет чтение… почитайте собственные записки Эрика. До десерта есть еще время. Пока он прозябал в Данвикене, я попросил его записывать свои воспоминания и переживания — ради моего собственного удовольствия, разумеется. И это еще одна причина, по которой я предвкушал встречу с вами или с кем-то вроде вас. Вы бессильны, а я могу показать вам, чего я достиг, — и, представьте, мне ничего не нужно было… да и сейчас не нужно от вас таить. Я иногда чувствую себя Сергелем[29], который был вынужден скрывать свои шедевры завернутыми в простыни, в собственной заколоченной мастерской. Сами подумайте: искусство без восхищенных поклонников бессмысленно и никому не нужно.
22
Эмиль Винге, бледнея с каждой минутой, читал записи Эрика и передавал Карделю. Тот, натурально, отставал; на столе скопилась стопка непрочитанных листов. Пальт отчаялся. Просматривал, насколько мог бегло, каждый лист, в надежде, что взгляд сам собой упадет на нечто, что позволит ухватить суть.
Не прошло и часа, как Винге закончил чтение и начал сначала, но не подряд; выбирал из кипы отдельные листы. Видно, хотел отложить в памяти какие-то особо привлекшие его внимание эпизоды.
Сетон докурил свой необычный цилиндрик из скрученного табака и полез в ларец за вторым. Прикурил от свечи, положил ногу на ногу и откинулся на стуле, переводя взгляд с одного посетителя на другого.
Тишина стояла настолько напряженная и даже давящая, что Кардель не выдержал. С трудом овладел собой, отвернулся от стола и тяжело дышал, прислушиваясь к грызущей боли в отсутствующей руке.
— Что вы сделали с Тре Русур? — спросил он.
Мог бы произнести любые другие слова; голос вполне выдавал его душевное состояние.
— Я? Господь с вами… я волоса не тронул на его голове. Для меня всегда самым большим удовольствием был смотреть… нет-нет, отрицать не буду: свадьбу организовывал, рассылал приглашения именно я, ваш покорный слуга. И pastilles de serail