— Вы должны будете проникнуть в место ее временного содержания. Передадите ей вот это, дождетесь, пока она напишет ответ и принесете его мне.
Анна Стина растерялась.
— Вы что-то сказали про мою единственную способность… ничего не понимаю. Думаю, многие справятся с вашим заданием куда лучше.
Дюлитц покачал головой, кривя рот то вправо, то влево — должно быть, улыбался.
— Вы единственный в мире человек, которому известен тайный ход в Прядильный дом на Лонгхольмене. Туда ее и привезут, гам даже оборудовали для нее специальное помещение… все же высокая особа. Вам, если верить вашему рассказу, удалось проползти через никому неизвестный лаз в фундаменте старого здания. Почему бы не повторить подвиг? Туда — и назад. Что может быть проще?
Мгновенная судорога памяти — и судорога паники. Стиснувший грудь грубый, равнодушный камень, задержанное, как тогда показалось, навечно дыхание… осознание, что если она не сумеет вдохнуть в ближайшие несколько секунд, ей конец, ее ждет та же судьба, что и Альму Густафсдоттер, нашедшую в этом проклятом лазе свою могилу. Перехватило дыхание и потемнело в глазах.
Дюлитц заметил ее состояние.
— Прекрасно понимаю ваши сомнения. Само собой — риск есть. Можете угодить в когти к пальтам — и кошмарный сон, от которого вы только что очнулись, начнется снова. Такой же, если не хуже. И знаете, Анна Стина Кнапп, я хочу сразу избавить вас от ненужных колебаний. Выбора у вас нет. Вы наверняка почитаете меня за чудовище, но поверьте: по сравнению с моими работодателями я — невинный агнец. Речь идет о государственном деле. Исход его куда важней вашей или даже моей жизни. Для достижения своих целей заказчики готовы пожертвовать не одной молодой женщиной, а десятком или сотней. Особенно если их судьба мало кого интересует. Никто и не спросит. Я намекнул, что вам будет трудно решиться на такой подвиг, и получил ответ: если вы откажетесь проникнуть в Прядильный дом добровольно, вас туда отведут на собачьем поводке и сдадут пальтам.
Как только Анна Стина поняла, что выбора и в самом деле нет, паника исчезла, как ее и не было. Она сама удивилась, насколько спокойно и трезво прозвучал ее голос.
— Там на каждом шагу запертые двери. — Она смотрела на Дюлитца, не отводя глаз.
Его заметно удивили произошедшая в ней перемена и ее внезапное спокойствие. Он помедлил немного и достал из кармана накидки связку ключей.
— Вот… из арсенала взломщиков. Они не любят ломать двери — шума много. Замки в Прядильном доме известного сорта, к тому же старые. Один ключ не подойдет, подойдет другой или третий.
Дюлитц пододвинул ей связку, сложил руки на столе и наклонился, чуть не касаясь их подбородком. В нем тоже что-то изменилось. Только что он говорил строго и сухо, не терпящим возражении тоном, а сейчас смотрел чуть ли не с уважением.
— Остается договориться о цене за ваши услуги.
— Двести риксдалеров. Мое приданое, оставленное Кристофером. Я их истратила, чтобы оборудовать и привести в порядок дом, откуда меня выгнали, обозвав кукушонком.
Дюлитц откинулся на стуле, удивленно посмотрел на Анну Стину и покачал головой.
— Дешево… вы продаете свои услуги несоразмерно дешево. Мой работодатель охотно заплатил бы гораздо больше. Если вы откажетесь от десятой доли в мою пользу, я постараюсь обеспечить куда больший гонорар, на который он наверняка согласится.
Наконец-то! Наконец она может воспользоваться единственным оставшимся у нее правом: правом отказа.
— Нет. Город должен мне двести риксдалеров. Если их будет больше, то уже я окажусь в долгу. Двести риксдалеров. Больше мне не нужно.
Гордость. За эти деньги она покупает гордость.
Дюлитц, прежде чем кивнуть, долго смотрел на нее, словно пытался понять недоступный ему ход мыслей.
— Ну что ж… желаю успеха.
16
Анна Стина накормила Майю и Карла так, что у малышей булькало в животах, пока она их укачивала. Тепла от завернутого в одеяло большого и гладкого камня должно хватить. Поставила на место плетеную дверь землянки, присыпала сухими листьями. Посмотрела с одной стороны, с другой — не заметят. Приметила положение солнца.
У нее три часа. Самое большее — три часа. Нельзя терять ни секунды. Еще раз оглянулась на замаскированную землянку и поспешила в Город между мостами.
Уже у Рыцарского собрания — толпы народа. Бронзовый Густав Васа равнодушно поглядывает на суету. Мысленно поблагодарила Бога за свою худобу — будь она потолще, ни за что бы не протолкнуться. С обеих сторон мостика на Рыцарский остров гусары королевской гвардии прикатили пушки и частично забаррикадировали проход, чтобы хоть как-то уменьшить людской поток. На нее никто не обратил внимания.
По другую сторону моста колышется море человеческих голов. Кажется, они растут прямо из земли — согласно указу регента простонародью запрещено носить яркую одежду — только серое и черное. Уличные мальчишки уже забрались на крыши и оседлали коньки, как воробьи. А на самой площади давка — руки не поднять.
Кого-то прижали к стене церкви, другие вертятся, как ужи, чтобы не упасть в канал. Удержаться удается не всем — об этом свидетельствуют раздающиеся время от времени истошные крики и плеск воды. Опытные рыбаки заранее пригнали свои лодки — почему бы не спасти тонущего и не получить в благодарность содержимое его кошелька.
Казалось бы, яблоку негде упасть, но переулки продолжают выдавливать людей на площадь. Анна Стина поражена — она никогда не думала, что в Городе между мостами столько народу. Посередине возвышается эшафот, где уже дожидается палач в широченной черной мантии. Теперь у него другой начальник — мастер Хесс еще весной умер от воспаления легких. Рядом с позорным столбом — офицер с золотыми галунами. Сложил руки за спиной, переминается с ноги на ногу и беспрерывно вертит головой, стараясь уловить малейшие признаки беспорядков. Эшафот окружен гвардейцами с пиками: когда придет час, они возьмут свои пики наперевес, оттесняя толпу подальше от места публичной порки.
И публика необычная. Не та, что она видела, когда была еще мала и не могла добровольно отказаться от ненавистного зрелища. Сейчас собралась не только чернь, жаждущая крови, но и важные персоны… А может, это и не кровожадность вовсе. Люди просто рады, что кому-то приходится еще хуже. И уж совсем утешительно: намного хуже. Придумав это человеколюбивое объяснение, Анна Стина еще раз вгляделась в толпу. Похоже, на сравнительно небольшой площадке перед дворцом Стенбока собрался весь Стокгольм — дворяне и простолюдины, купцы и попрошайки. Обитатели окружающих господских домов высунулись из окон так, что вот-вот вывалятся на мостовую. Множество колясок и даже карст — можно смотреть и не выходя на площадь, не рискуя набраться вшей в толпе. Женщин не меньше, чем мужчин.
Внезапно по толпе прокатилась волна возбуждения, как от брошенного в воду камня.
Возле старого королевского дома на противоположном конце площади стояла наготове тюремная телега, но появившаяся из ворот женщина в черном не стала в нее садиться — махнула рукой и прошла мимо. Солдаты у позорного столба мгновенно опустили пики и оттеснили зрителей, освобождая проход. Осужденную сопровождали два офицера.
Анна Стина начала протискиваться вперед, ныряя под выставленные локти, — ей надо было подойти поближе, запомнить лицо женщины, как выразился Дюлитц, «до мельчайших деталей». Вслушивалась в обрывки разговоров.
— Собираемся устроить в Стокгольме второй Париж? — театральным шепотом спрашивал приятеля господин в красиво расшитом камзоле. — Аристократов шлют на эшафот на потеху черни. Темные времена, брат, о, какие темные времена… Много можно сказать про крошку Ройтерхольма, но уж за якобинца-то я его никак не держал.
— Малла! Малла Руденшёльд! — хохочет толстый дядька в грязной одежде. — Когда моя-то очередь придет? Совесть-то есть? Во всем Стокгольме ты мне одному пока не дала! Да еще бедному герцогу Карлу…
Небольшая группка женщин время от времени по команде старшей выкрикивает:
— Шалава!
— Не была бы шалавой, не упекли бы в кутузку. Дала бы герцогу, была бы свободна, как птица! Эх, я бы на твоем месте… Большое дело: зажмурилась и воображай: это, мол, никакой не герцог, это красавчик Армфельт хлопочет у меня промеж ляжками.
Слухи порхают, как бабочки: оказывается, барон Ройтерхольм настаивал на смертной казни. В последний момент все же поддался уговорам, но настоял, чтобы розги, которыми будут сечь Магдалену Руденшёльд, всю ночь перед поркой продержали в рассоле.
— Изменница! Так и с каждым будет, кто родину предает!
— Русская шлюха!
— Этот-то столбик побольше будет, чем у твоего Армфельта!
Дальше пройти невозможно — мешают выставленные пики и грозные взгляды мордастых солдат. Но и Магдалена Руденшёльд — вот она, в пяти локтях. Медленно подошла к лесенке на эшафот.
Толпа зашевелилась. Любое движение в одном углу площади тут же, нарастая по пути, передавалось на другой, и Анна Стина, чтобы не упасть, ухватилась за рукав стоящей рядом девушки-служанки. Та открыто выражала презрение к «серому закону», как его окрестили горожане: на ней была пестрая хлопковая кофта с французскими рукавами и юбка в белую и красную полоску. Анна Стина огляделась: оказывается, запретом пренебрегли многие; наверняка понадеялись, что стража не будет ловить кокеток в такой давке. И, конечно, оказались правы.
Во время очередной волны она встретилась с девушкой глазами. Придвинулась поближе, чтобы перекричать многотысячный гомон.
— Кто она такая? Что натворила?
Яркая служанка удивленно заморгала и засмеялась.
— А ты что, с луны свалилась? — Обрадовавшись неожиданной возможность поведать кому-то взбудоражившую весь город историю, она зашептала Анне Стине в ухо: — Армфельта знаешь? Самый красивый мужчина в королевстве, лучший друг покойного короля Густава. А до прошлого года Малла Руденшёльд была первой при дворе. За ней приволакивались и герцог Карл, и Армфельт. Она, ясное дело, выбрала последнего. Кто бы не выбрал — такой красавец… Вот… после смерти Густава Армфельт бежал из страны и стал искать союзников — дескать, хочу покончить с деспотией Ройтерхольма. Теперь, знаешь, что говорят? Вроде бы Малла была его доверенным лицом в Стокгольме, искала — кого бы ты подумала? Единомышленников! — Последнее слово девушка произнесла чуть не по слогам, сделала значительную мину и тут же встала на цыпочки, чтобы лучше видеть, как Магдалена Руденшёльд обреченно поднимается по ступенькам. — Ройтерхольм, конечно, приказал обыскать его поместье. Взломали замки и нашли любовные письма Маллы. Сколько их было, как ты думаешь? Тысячи! В ларце из розового дерева. Тысячи! И он их хранил, представь только: хранил и перечитывал. Некоторые строчки даже поместил на ассигнации… еще при Густаве, понятно. Вот это любовь, ничего не скажешь.