[42]! Даже позволили себе насмехаться… сорок два! Тот, кто настаивает: око за око и зуб за зуб… Вот такой Бог и нужен людям.
Слез в ее голосе уже не было. Наоборот, все тот же жутковатый смешок.
— Пролежни… сплошные пролежни… вы наверняка чувствуете запах. Хотя меня моют каждый день, меняют повязки, но вонь никуда не девается. Раны не заживают. Кожа стала тоньше шелка, малейшее прикосновение — и лопается. Но ничего… скоро моим страданиям придет конец… и если Бог решит, что мое место в аду, думаю, даже ад покажется мне Элизиумом по сравнению с этой спальней.
Наступила гнетущая тишина.
— Ты… — Внезапно нарушила молчание фру Сетон. — Гот, который здоровенный… можешь подойти к окну, чтобы тебя получше видеть?
Кардель, ни слова не говоря, встал и подошел к свету.
— В драке побывал… сам затеял?
Кардель кивнул. Фру Сетон долго отхаркивалась, потом старалась унять одышку
— Вы ищете справедливость… прямо смешно. Нет-нет, — Кардель хотел было отойти. — Стой, где стоял… Ты мне нравишься. Справедливость? В нашем-то мире? Справедливость… — произнесла она чуть ли не брезгливо. — Помяните мое слово: даже если вы поймаете Тихо с поличным, с десятком свидетелей и неопровержимыми уликами, зажмете в углу и добьетесь чистосердечного, собственноручно подписанного признания — ничего у вас не выйдет. Вас никто и слушать…
И замолчала. Винге почудилось что-то новое в ее молчании. Скорее всего, взвешивала «за» и «против». У Карделя внезапно появилось ощущение, будто она из-за полога все время разглядывает его изуродованную физиономию.
— В понедельник муж заходил ко мне… мы немного поговорили, и он вернулся развлекать гостя в соседней комнате. Перегородки здесь, как ни странно, довольно тонкие… а может, и не в перегородках дело. Все отмирает, а слух все острее… вроде бы за остальные органы чувств отдувается. Да… о чем я? А… так вот: Тихо беседовал с важным господином из… из того общества, где он и сам когда-то был не последним. Обсуждали, как превратить временное перемирие в постоянный мир. Что я услышала… они назначили встречу, и если вам удастся как-то узнать ее детали, могу уверить: это очень поможет вашему делу. Не знаю уж, по наивности или по глупости вы его затеяли. Знаете дворец Стенбока на Рыцарском острове? Они встречаются во флигеле… в том, где хирургия. Приходите загодя. Не удивляйтесь: они всегда выбирают для собраний странные места. Но, с другой стороны, устройство этого зала может сыграть вам на руку. Там можно найти местечко, где вас никто не заметит.
Кардель пошел было к двери — ему надоело быть на обозрении. Но Эмиль Винге не двинулся с места.
— Фру Сетон… ваша болезнь… чем она вызвана?
— Моя болезнь, если ее можно так назвать, — сломанный позвоночник. Шея сломана. Могу двигать только головой. И руки, и ноги парализованы.
— Это его работа?
— Супружеские игры… как бы сказать… зашли слишком далеко. Вначале его физиономия, потом моя спина.
Тихо был очень горд своей внешностью… а потом нет. Потом — не очень, и в этом моя заслуга. Мне не нравилось, что девки на него заглядываются. Конечно, рассвирепел — и отомстил. Хотя… Получилось не совсем так, как он рассчитывал. Сейчас-то я жирная, как свинья, а тогда… тогда я была, тонкая, гибкая… только что ни руки, ни ноги не шевелились. И знаете, что он придумал? Сидит в кресле и смотрит, как лакей делает со мной все, что ему велено… а я… я-то ничего не чувствую, только шиплю про все его страхи… уж кому и знать, чего он боится больше всего. Дескать, ты же трус, того боишься, сего боишься… Шиплю и шиплю, пока у него не повиснет… и он, как бешеный, удирает… наверное, искать кого-то, на кого встанет. После этого он даже бить меня пытался, но мне-то… мне только смешно. Я же ничего не чувствую. Что бы он ни вытворял — смешно! Особенной сентиментальностью Тихо никогда не отличался. Чем жертва сильней страдает, тем для него… хлебом не корми. А тут такой реприманд — шиш с маслом! Ничего не чувствую… никакой боли. Никак ему до меня не добраться!
Леденящие душу, клокочущие звуки — то ли рыдания, то ли смех.
— Фру Сетон… — тихо произнес Винге. — Что мы можем для вас сделать?
— Что сделать? Поберечь ваше сострадание для кого-то другого, уж такие-то, уверяю вас, найдутся…. Кому-то оно понадобится, ваше сострадание. Мне-то скоро конец… это уже не пыточная камера, это, уж простите высокопарность, смертное ложе. Конечно, могли бы вы мне помочь, могли бы… но, боюсь, Сетон заподозрит что-то… а мне все равно недолго осталось. Терпение — чего-чего, а уж терпения у меня в избытке. Дождусь…
Винге пошел к дверям, но из-за полога послышался голос.
— Кардель! Так ведь тебя зовут? Я вижу тебя насквозь. Ты ведь хотел бы на меня поглядеть?
Кардель растерялся. Что на это ответить? «Нет, не хотел бы»? Он подошел к постели и откинул полог. Заставил себя не зажмуриться, но все же зажал пальцами нос.
— Поторопи Густаву, — сказала она все с тем же негромким клекотом и позвонила в колокольчик. — Я обделалась, мне надо сменить пеленки.
За калиткой Кардель присел, поставил локоть на колено и несколько раз глубоко вдохнул. Винге, повернувшись спиной, ждал.
— Жан Мишель…
— Не спрашивайте! Ни о чем меня не спрашивайте! Хотите — вернитесь и поглядите сами, если вам так интересно.
— Я не об этом… как она звонит в свой колокольчик?
— К уху пришит. Колокольчик пришит к уху.
10
Во дворце Стенбока настоящая иллюминация: в каждом окне по канделябру. Если заглянуть с улицы за въездную арку, можно услышать гомон и причудливую игру теней во дворе. Свечи горят не просто так: во дворце бал. Разгоряченные гости го и дело выбегают на улицу освежиться после кадрилей, менуэтов, экосезов и контрдансов, хотя вечер теплым никак не назовешь. Почти без перерыва играет музыка; скрипки, виола де гамба. Особенно выделяется гобой: видно, пригласили какого-нибудь парижского эмигранта-виртуоза. А во дворе хохот, веселые голоса — поводом для веселья служат, разумеется, валяющиеся на площади бревна и доски с кривыми гвоздями. Эшафот для публичной порки Магдалены Руденшёльд разобрали, но вывезти не успели.
Винге и Кардель прошли через площадь к стоящему на отшибе сравнительно небольшому зданию — бывшему королевскому флигелю. Над парадной дверью — герб с надписью Collegium medicum. Несколько высоких окон — наверняка анатомический театр. Там тоже горят свечи, хотя и не в таком изобилии, как в самом дворце.
Входная дверь не заперта. В холле сильно пахнет уксусом. Они постояли немного на пороге, прислушались к доносящимся изнутри звукам и тихо двинулись по коридору. Кардель впереди, Винге — на шаг сзади.
Но всему периметру анатомического зала крутым амфитеатром-восьмигранником сооружены скамьи — чуть не до самого потолка. Наверняка тем, кому досталась верхняя, приходится пригибаться. Зато можно разместить много студентов, и всем видно, что происходит в центре зала, где стоит длинный прозекторский стол. По обе стороны стола на стойках помещены большие лампетты[43], но горит только одна.
На столе совершенно неподвижно лежит бледная женщина в вышитом платье. Кое-какие предметы туалета уже валяются на полу: башмаки, шляпка, красная лента, небесно-голубые чулки.
Винге и Кардель остановились на пороге двойных дубовых дверей и поглядели друг на друга удивленно.
— Это еще что за чертовщина? Они что, собрались лекции слушать? По этой, как ее… анатомии?
Винге молча достал часы и постарался, чтобы на них упал свет от лампетты. Полночь только что миновала. Хотел было что-то сказать, но внезапно послышался чей-то голос. Кардель толкнул Винге в бок:
— На самый верх! Сюда идут. Там темно, нас не заметят, зато…
— А может, и заметят, — меланхолично шепнул Винге.
— …зато нам все видно и все слышно, — Кардель предпочел не обращать внимания на умеренный фатализм напарника.
Впрочем, укрытие было неплохим: высокие спинки нижних рядов образовывали для верхних нечто вроде парт.
Фру Сетон была права: за ними и в самом деле легко спрягаться.
Они взбежали по ближайшей лесенке, одной из четырех. Уже на самом верху Винге повернулся к Карделю.
— И помните, Жан Мишель: ни в коем случае не выдавать наше присутствие.
Внимательно, со значением посмотрел напарнику в глаза и повторил:
— Ни под каким видом!
Буквально через несколько секунд двойная дверь аудитории открылась снова.
Первым в зале появился юноша не старше двадцати, высокий и неуклюжий. По всей видимости, еще не научился владеть своим внезапно выросшим телом. Через локоть перекинут фартук, в другой руке — небольшой ящик. Одежда довольно поношенная, а главное, плохо подобрана: блекло-желтое пальто, яркий пятнистый жилет, пряжки на панталонах почему-то разные. При виде трупа на столе он издал радостный клич.
— Все так, как вы и сказали, господин Сетон, все так и есть… но я не верю своим глазам! Вы даже не догадываетесь, как трудно приходится нам, студентам-медикусам, найти препараты, на которых мы могли бы совершенствовать наше искусство. Мне кажется, профессора весьма наивны… они полагают, что можно научиться лекарскому искусству на взгляд и на слух! «Слушайте лекции, господа, будьте наблюдательны, господа», — передразнил он. — Бесконечно вам благодарен!
Сетон выслушал его восторженные восклицания, сложив руки за спиной. Он-то как раз был одет так, будто только что покинул бальный зал в другом конце двора. Лицо в колеблющемся свете лампетты напоминало шутовскую маску.
— Нет уж, Нюберг, это я должен вас благодарить. Если я и оказал вам услугу, то вы расплатились более чем щедро. Подумайте: получить возможность послушать вашу лекцию в отсутствие желающей пощекотать нервы черни… Люди приходят па вскрытия вовсе не из-за новых знаний. Исключительно из любопытства… я бы сказал — нездорового любопытства. Очень и очень вам благодарен, — повторил Сетон, немного повернулся, и свет упал так, что Карделю показалось: лицо Сетона рассечено пополам, и каждая половина живет своей жизнью. — Частная лекция… об этом можно только мечтать.