Кардель зажмурился, круто повернулся и сделал шаг к двери, стараясь скрыть гримасу стыда. Его остановила неожиданно жалкая, умоляющая интонация.
— Вы вернули мне жизнь, Жан Мишель… а теперь, когда я вам больше не нужен, выбрасываете меня, как сгоревшую спичку. Как же вы можете оставить меня одного? Неужели вы не чувствуете никакой ответственности?
Кардель почувствовал на плече легкую, как пушинка, почти детскую руку, и это его взбесило.
Кровь ударила в голову. Он резко развернулся на каблуках, схватил Винге правой рукой за шиворот, прижал к стене и приподнял так, что ноги напарника болтались в дециметре от пола. Глаза Винге округлились от ужаса.
— Ты забыл! Ты забыл, кто я и кто ты! — глухо прорычал Кардель. — Ты — студент-недоучка. А я был на войне. Я бы мог разорвать тебя на куски, если бы захотел, и никто бы даже не спросил, как и почему. И никто бы горевать не стал. Езжай в свою Упсалу и моли Бога, чтобы увидел меня первым, коли встретимся.
Он размахнулся деревянным кулаком перед носом несчастного Винге и тычком ударил в каменную стену рядом с его ухом. И не рассчитал. Удар пришелся так, что вся его сила пришлась на костный выступ, который полевой фельдшер поленился спилить, чтобы сделать культю более округлой. В глазах потемнело от дикой, нечеловеческой боли.
Он разжал руку, Винге рухнул на пол. Под его всхлипывания Кардель захлопнул дверь так, что из рамы брызнули щепки.
17
Анна Стина несет Карла, а Майю доверила Карделю. Он бы и растаял от оказанного доверия, но ему страшно, как давно уже не было.
— А если я поскользнусь? Уроню?
— А ты как вообще-то? Выйдешь из дома — и сразу бряк? С чего бы тебе поскользнуться?
Кардель устроил малышку на локте правой руке и выставил перед ней деревянный протез — шлагбаум от окружающего мира. Майя повертелась немного на локте и тут же успокоилась. Кто поймет детскую память? Должно быть, вспомнила их первую встречу в землянке, вспомнила огромную, пахнущую потом, кровью и стокгольмской ночью тушу. Кардель никогда не предполагал, что будет так бояться этого краткого полевого суда. Он и представить не мог, какое облегчение и удовлетворение принесет ему вынесенный крошечным существом молчаливый оправдательный приговор. Тогда, в землянке, — да, конечно… но тогда они скорее всего просто смирились с его присутствием, тогда рядом не было мамы. А когда перешли мост, его поразила еще одна мысль — поразила настолько, что он замедлил шаг и чуть не остановился. Анна Стина обернулась с вопросительной гримасой.
— Ничего, ничего… все в порядке, — поспешил заверить Кардель.
— Я же вижу — что-то не так. Скажи.
— Рука… Я ее не чувствую.
Она улыбнулась и устроила показательную демонстрацию: передвинула Карла на локте.
— Поменяй положение.
Не поняла. Он-то имел в виду совсем другое. Кардель не стал ее поправлять, но Майя посмотрела на него, протянула ручонку, погладила отросшую щетину, засохшие кровяные корки и весело засмеялась, словно кто-то тронул струны небесной арфы. Неужели она, эта крошка, поняла, что он имел в виду? И ее насмешила непонятливость матери?
В голубом небе плывут высокие перистые облака. Довольно холодно, но солнце, с каждым днем все заметнее устающее от обязательного дневного маршрута, все же немного пригревает, когда дает себе труд выглянуть из просвета. У каждого поворота Кардель кивком головы указывает правильный путь, и вскоре открылся вид на Хорнсбергет.
У Анны Стины с каждым шагом все больше округляются глаза. В саду идет сбор урожая. Дети в теплых шерстяных куртках с хохотом забираются на деревья по приставленным лестницам, другие мечутся внизу, ловят сброшенные розовощекие яблоки и складывают их в корзины. Он-то понял еще тогда, но теперь понятно и ей: это совсем другие дети. Это место словно защищено непреодолимой преградой от гнилостного дыхания города.
— Как это возможно?
— Дареному коню в зубы не смотрят.
— Во что тебе это обошлось?
Рано радовался. Культю прошила молния острой боли. Почти такой же, как когда он впечатал деревянный кулак в каменную стену в дюйме от бледного, искаженного страхом и залитого слезами лица Эмиля Винге. По сомнений в правильности принятого решения у него не возникало ни на секунду.
— Я же никогда не смогу выплатить этот долг…
— Мне? Ничего ты мне не должна, — буркнул Кардель и нахмурился.
Девчушку по имени Клара Фина и мальчика Иоакима он узнал издалека. И они его узнали, весело помахали ему, убежали и тут же вернулись в сопровождении лысого Рюдстедта. Тот начал улыбаться еще на крыльце.
— Майя и Карл, если мне не изменяет память? Вас ждут! Дети, поздоровайтесь с вашей сестричкой и с вашим братиком.
Иоаким поклонился, Клара Фина сделала книксен, изящно придержав подол платьица. Рюдстедт, в свою очередь, отвесил Анне Стине глубокий поклон.
— Добро пожаловать в Хорнсбергет, госпожа. Колыбельки для ваших близнецов уже приготовлены и застелены.
Они поднялись по лестнице. Оказывается, для самых маленьких выделена отдельная спальня. Чистый воздух, ни намека на отвратительную кислую вонь в Детском приюте. Чисто и просторно. Как это может быть?
Рюдстедт словно прочитал ее мысли.
— Дети постарше прибираются, метут и моют полы через день. Не дай Бог найдут вошь или какого-то другого паразита, мы таких детей тут же переводим в специальное помещение, тщательно вычесываем. Остальных выводим на прогулку, а помещение окуриваем особыми колониальными травами… А это Грета, одна из наших кормилиц, — Он показал на полную молодую женщину с веселыми ямочками на щеках. Та поклонилась Анне Стине и ласково улыбнулась.
— Госпожа… надеюсь, вы мне покажете предпочтения ваших очаровательных крошек?
Рюсдстедт положил руку на плечо Карделю и многозначительно подмигнул — пусть женщины обсудят свои женские дела.
Они спустились с крыльца. Рюдстедт с необыкновенной быстротой намотал на шею шарф.
— Мне надо в сад. Урожай в этом году — выше всяких похвал. Не припомню такого.
Кардель сел на ступеньку — внезапно он остался один. Закрыл глаза и поднял голову, наслаждаясь последними ласками осеннего солнца.
Кормилица Грета стянула блузу и обнажила грудь. Анна Стина инстинктивно отвернулась.
— Госпоже нет надобности миндальничать. Покажите-ка лучше, как им по нраву. Как вы их кладете.
Анна Стина приложила Майю к левой груди кормилицы, Карла — к правой, как она сама их кормила и как они наверняка привыкли. Но детишки сразу почувствовали: что-то не то. И задрыгали ножками. Первым заплакал Карл. Сначала тихо и горько, потом все громче и громче, на глазах показались слезы — в углу каждого глаза по слезинке. Майя тоже не заставила себя ждать. Грета попыталась их успокоить — но куда там! Они рыдали все громче.
Кормилица подняла глаза к потолку, подумала и решительно переложила детей: Карла налево, Майю направо.
Анна Стина оцепенела. Дети мгновенно успокоились и заулыбались. Засмеялась и Грета.
— Странно… У вас так, а у меня вот этак. У меня-то им наоборот охота: этот слева, эта справа. Поди пойми почему.
Дети время от времени перестают сосать, оглядываются на мать и хнычут. Новое место. А может, и вкус молока отличается от привычного. Анна Стина прекрасно знала, чего им не хватает. Положила Карлу руку на животик и сунула тряпичную куклу с неосвященной могилы. А Майю погладила по темечку. Оба мгновенно успокоились и начали задремывать. Карл, как всегда, отыскал большой палец матери, сжал в кулачке, и она почувствовала легкое, быстрое и ритмичное биение его сердца. Осторожно, чтобы не разбудить, высвободила палец и подсунула палец Греты. Мальчик уже спал и подмены не заметил.
Женщины молчали. Довольно долго вслушивались они в мирное сопение детишек, пока внимание Анны Стины не привлек другой звук — будто пискнул испуганный маленький зверек. Она резко обернулась. Никакой, разумеется, не зверек — скрипнула дверь. В проеме блеснула лысина Рюдстедта.
У нее упало сердце. Грета, не говоря ни слова, предложила Анне Стине свой носовой платок.
Рюдстедт осторожно, даже деликатно положил ей руку на плечо и, сочувственно глядя в глаза, повернул к двери. Наверняка выглядит как замедленное на какой-нибудь кадрили, успела подумать Анна Стина.
— Ничего, ничего, — ласково сказал Рюдстедт, — вы сами понимаете — лучше исчезнуть, пока они не проснулись. Они еще такие маленькие… скоро забудут.
У нее подогнулись ноги. Рюдстедт, будто ждал этого момента, подхватил ее за талию и поддержал.
Дверь за спиной закрылась. Некоторое время она еще слышала колыбельную Греты:
Спи, малыш, спокойно спи, Спи, покуда спится…
Странно: дальше слов она не разобрала, но речь, несомненно, шла о вопиющей несправедливости жизни, с которой им рано или поздно придется столкнуться.
Кардель ждал ее на ступеньке крыльца. Внимательно посмотрел в глаза: сухие, хотя веки красные. Наверняка только что вытерла слезы, а то вдруг он подумает, что горе ее сильнее благодарности. Кто-то из старших воспитанников отчитывал маленькую проказницу, запустившую огрызком яблока в соседа; и виновница, и наставник то и дело срывались в смех. На крыльцо вышла служанка, позвала ужинать. Дети радостно загалдели и побежали, не забывая оставить на ступеньках крыльца полные корзины с яблоками.
Они долго не произносили ни слова. Только когда поднялись на холм и появились первые городские строения, Кардель прокашлялся и нарушил молчание.
— Что мне тебе сказать? И сказал бы, да какой из меня говорун… этим даром Господь обделил, уж прости.
Она взяла его за руку.
— Если кто и должен что-то говорить, то не ты, а я. Никогда не забуду, что ты для меня сделал… Мне очень хотелось показать тебе, Микель, как я счастлива, но горе… — Она неожиданно всхлипнула, — горе сильнее… Неужели так и задумано? Горе всегда сильнее радости…
— А что теперь?
— Завтра мне надо идти отдавать долг.
— Увидимся?