В коридоре сквозь щели в разошедшихся от жара досках пола тянул раскаленный сквозняк. Он вдохнул, опустился на пол и сделал глубокий, как мог, вдох. В груди загорелось, но надежда есть: должно хватить.
Помчался к лестнице и внезапно почувствовал: что-то не так. Его ноша… чересчур легка. Он здоровой рукой ощупал головку… это, наверное, Карл. У него волосы короче, чем у сестренки. Чего-то не хватает, что-то он забыл, что-то важное… может, любимую тряпичную кошку мальчика, без которой он никак не хотел засыпать? Неужели выронил?
Кардель присел, ощупал пол и вскоре нашел — но никак не то, что ожидал. Что-то маленькое… ножка или ручка. Обугленная детская ножка. Нет, кажется, ручка.
Сознание путалось. Нет… конечно, не то и не другое… Жар сделался невыносимым, языки пламени совсем близко. Сил подняться уже не было. Он покрепче обнял сверток и мешком скатился с лестницы. Нет… опять что-то потерял. Жалобно воя, Кардель пополз назад. Вслепую что-то прилаживал, поворачивал, пытался придать детям утраченный облик. Но руки не слушались, деревянный протез никак не хотел подчиняться его воле, культя дергалась от боли. Что он ни делал, получалось только хуже.
И сообразил, что бредит, только когда заставил себя на долю секунды открыть глаза. Никакие не ручки, не ножки — на полу валялись уже истлевшие головешки.
Еще несколько секунд — и конец.
Надо уходить. Он приоткрыл одеяльце — и понял: уходить он никуда не хочет. Надо тут же покончить с этим кошмаром. Последнее усилие — и можно ни о чем и никогда больше не думать.
Попробовал заставить себя не двигаться с места. И удалось бы, если бы не загорелись волосы. Кардель начал здоровой рукой бить себя по голове, чувствуя, как лопаются на голове пузыри и по вискам течет сукровица, — и понял: желание выжить преодолеть невозможно.
Кому, как не ему, это знать.
28
Босые ноги в ранах и ушибах, но она боли не чувствует. Бежит — долго и отчаянно.
И только взлетев на вершину холма и увидев знакомую долину, Анна Стина остановилась и замерла от ужаса.
Красивый, ухоженный дом, дом, где она оставила своих детей, больше не существует.
На его месте… что-то непостижимое, бесформенный багровый скелет, иногда темный, иногда внезапно разгорающийся, когда ветру приходит в голову поработать кузнечными мехами и раздуть еще затаившееся в чреве пожарища пламя. Линдворм[50], впавший в дрему после сытной трапезы. Двуногий дракон начеку: время от времени вспыхивают зловещим пламенем его огненные глаза.
Тропа серебрится в свете луны. На яблони, те, что ближе к дому, наброшена алая паутина тлеющих веток.
Она очень устала, глаза застилают слезы… вся картина кажется призрачной, невозможной в реальном мире, и на секунду возникает надежда — уж не игра ли это искаженного бесконечными ударами судьбы воображения? Она вспомнила отправляющийся в плавание кораблик из древесной коры, вспомнила музыкальный, неотразимо заразительный детский смех.
— Майя?
Она повторяет их имена раз за разом.
— Майя? Карл?
Ночи нечего ей ответить.
29
Он ждет.
Воздух остывает. Пожар постепенно выдыхается, дом скорее тлеет, чем горит. Только иногда, как напоминание о былом величии, вырывается к небу длинный язык пламени, и тут же, обессилев, гаснет.
Через холм перевалила пожарная телега, запряженная старым жеребцом, приучившимся за годы службы не бояться огня. Несколько человек неторопливо развернули кожаные шланги, в ход пошли топоры и пилы — валят деревья, обрубают сучья, мочат в воде и неутомимо хлещут по земле, гася отлетевшие головешки, — дождя не было уже несколько дней, сухая трава может загореться как дважды два. Дом уже не спасешь, надо предотвратить лесной пожар. В воздухе по-прежнему летают невесомые бабочки пепла.
Внизу, в долине, на фоне тлеющих стен появилась странная, похожая на призрак, тень. Покачиваясь и, очевидно, без всякой цели, перемещается она вдоль сгоревшего дома. Постепенно движения становятся более осмысленными — и тень направляется к нему, к Эрику.
Наверняка не человек. Монстр, порождение огня. Снова почему-то вспомнил наставительную интонацию учителя Лундстрёма: продукт горения. Голова дымится, черное лицо, вместо одежды — обугленные тряпки. И самое страшное — левая рука. Она будто светится изнутри красным адским светом. Как это может быть?
В нескольких шагах призрак останавливается. Эрика охватывает необъяснимое волнение. Какое-то чувство, которому Эрик и сам не может подобрать название, подсказывает: вот она. Вот она, его награда. Неважно, что глашатай прибыл в таком странном обличье.
Посланник счастья подходит к нему вплотную и поднимает его на руки, как маленького ребенка. У Эрика кружится голова от счастья, ему теперь кажется, что и он сам — одна из искр, постепенно гаснущих в ночном небе, один из этих мучнистых мотыльков.
И вода… холодная вода. Как он туг оказался? Как он оказался в этом корыте? Непреодолимая сила толкает его вниз. Впрочем, ошеломившие поначалу ледяные объятья уже кажутся желанными — здесь царят мир и покой. И только когда ему не хватает воздуха, тело его изгибается без всякого с его стороны приказа, само по себе, но что он может сделать с чудовищной силой, удерживающей его под водой? Свет от пожара пока еще достаточно силен, он различает жуткую гримасу на склоненным над ним лице…
Наконец не выдерживает, делает вдох и, захлебнувшись, внезапно понимает: это она! Это ее лицо!
Его переполняет счастье. Наконец! Она прекрасна, как влажный луг под лучами весеннего солнца. Это не огненный монстр, это она с улыбкой склонилась над ним, и он отвечает ей улыбкой.
Ему нечего больше бояться, что лицо потеряло чувствительность. В любую секунду, вот сейчас, сейчас… Сейчас их губы сольются в поцелуе.
Наконец-то он заслужил его, этот поцелуй.
30
Темп ускоряется, пальцы музыкантов бегают по грифам скрипок все быстрее и быстрее. Тихо Сетону уже трудно уловить мелодию в этих мгновенно изменяющихся и переплетающихся секвенциях, да и не надо — настолько заразительна скромная, но изящная задушевность пьесы. Девушка за пультом первых скрипок, в расцвете трогательной подростковой прелести, откинула волосы назад и завязала лентой, чтоб не дай Бог не упали на струны. Целиком ушла в музыку. Музыка владеет ее душой и даже телом — кажется, она танцует какой-то загадочный танец, раскачиваясь, подаваясь то вперед, то назад. Прекрасные глаза полуприкрыты, ни на секунду не отрываются от испещренного жирными точками и черточками листа с нотами. Наверняка ей кажется, что никого, кроме нее, в зале нет, она наедине с любимым каноном. Хотя голоса квартета постепенно переплелись так, что уже невозможно отличить один инструмент от другого.
И Сетон тоже, сам того не замечая, начал покачиваться в такт великого канона.
Кто-то осторожно потряс его за плечо. Колдовство исчезло, как его и не было. Сетон гневно повернулся на стуле — Яррик. Стоит на коленях рядом со стулом. Так же неуместен в этом зале, как блохастая дворняга. Почерневшая, ассиметричная физиономия. Распорядитель в ливрее, очевидно, пытался его задержать, но понял, к кому направляется этот жуткий тип, и остался стоять в растерянности у выхода. Подручный Сетона… лучше не искать на свою голову приключений.
Виолончелист сбился с ритма, послышались возмущенные возгласы публики, но ничто не помешало Яррику сообщить на ухо хозяину новость.
У Сетона закружилась голова. Он встал так резко, что уронил стул на колени сидящей позади дамы и чуть не упал, — и упал бы, если б не поддержал Яррик.
Погиб. Врагов у него — не счесть, никаких пальцев не хватит. Дождались своего часа. Можно не сомневаться — учуют добычу, сразу соберутся в стаю. Если уже не учуяли. Его цитадель, неприступная крепость исчезла, как ее и не было, — неважно, случайно или по злому умыслу. В глазах потемнело.
Выход один — бежать.
Они пошли по проходу. Гости начали перешептываться — его состояние нельзя было не заметить. Многие злорадно ухмылялись.
Над Дворцовым взвозом спокойно сияли звезды. Они поспешили скрыться в ближайшем переулке — там никого нет, кроме теней. Тени не одобряют и не осуждают. Тени равнодушны.
А в Городе между мостами не стихает колокольный звон. Колокола точно перекликаются, напоминают друг другу о приближающейся опасности. Три болезненных возгласа — и короткая тревожная пауза. Три — и пауза.
31
Он еще улыбается, детоубийца, поджигатель, он еще улыбается! Уже захлебнулся… он что, сам дьявол? Бессмертен? Сложил губы, как для поцелуя, и улыбается…
Микеля Карделя охватила такая ненависть, какой он не испытывал за всю свою жизнь. Он сунул протез в воду, услышал, словно издалека, шипение обуглившегося дерева, заткнул деревянным кулаком улыбающийся рот и навалился всей своей тяжестью, рискуя свалиться в воду. В корыте медленно расплывалось темно-бордовое облако, похожее на сброшенную в воду грозовую тучу.
Омен, вестник беды.
Почти теряя сознание от боли, он услышал, как поджигатель закричал — последний бессловесный рев боли и несправедливости уходящей жизни. Понадобилась некоторое время, чтобы Кардель узнал голос и сообразил: кричит он сам.
32
Эмиль Винге стоит поодаль и смотрит на догорающий дом, на бледно-голубые, прозрачные язычки пламени, вырывающиеся из обугленных руин. Пытается вспомнить — называл ли Сетон какую-то цифру? Сколько жизней загублено?
Сто? Больше?
Он протянул руку, дождался, пока на ладонь опустится невесомая чешуйка пепла, и растер пальцами. Жирный и клейкий. Человеческий прах.
Внезапно замечает — он не один. Молодая девушка, совсем близко, стоит на коленях. Слезы прожгли светлые борозды на черном от сажи лице. Вся ее поза выражает такое неизбывное горе, что ему становится стыдно. Где-то он ее видел… где? Внезапно приходит догадка: это же она! Девушка, которую искал Кардель и так и не смог найти. Конечно… Кардель описал ее так точно, как может описать только любящий человек. И как только Винге понял, кто перед ним, все встало на свои места. Он понял, почему Кардель затеял ссору, понял, почему она плачет, понял, кто и какой ценой нашел для ее детей приют в этом доме.