Тихо Сетон поднял воротник и поглубже надвинул шляпу. То и дело машинально поднимает руку к щеке — удостовериться, прикрывает ли борода его главный опознавательный знак, рассеченную щеку. Делать этого не следует, при каждом прикосновении волосы раздражают края раны, и он заставляет себя сунуть руку в карман и усилием воли там удерживать. Не всегда удается.
Взгляд через плечо — в одну сторону, в другую. Пора.
2
Забыть бы эту омерзительную зиму, но память никогда не была его союзницей: то и дело подкидывает картинки, которые он вовсе не хотел вспоминать. Неделя за неделей в насквозь продуваемой каморке, коптящий фитиль лампы на рыбьем жире. Единственный посетитель — мальчишка, хозяйский сын. Условленный стук в дверь, дрова, еда из трактира в соседнем доме — одна и та же слизистая каша, но каждый раз с новым названием. Книги, наугад выбранные на распродаже его собственного, оставшегося без хозяина имения.
Изобретательность клопов не знает границ, хотя времени для военных действий больше чем достаточно. Оборонительная стратегия проста: давить, давить и давить. Со временем стало даже сподручнее: на пальцах появились твердые, как тиски, мозоли. Тоска копится, как вода перед запрудой, давление нарастает с каждым днем, и не всегда ясно, где проходит грань между тоской и безумием. Сложная система ставок в играх жизни постепенно упрощается, пока не остается последняя ставка и последняя игра, которую надо выиграть во что бы то ни стало: сама жизнь.
Выжить. Остаться среди живых.
Люди, которых он встречает, ему отвратительны. Уродливые дети, шлепающие по бесконечной луже земного существования без единой разумной мысли. Кто-то старается ублажить свою плоть, которая все равно скоро его предаст и бросит в пучину страданий, другие, кому любовь купить не на что, находят утешение в перегонном. И самое главное — его пугает сила, с которой они цепляются за эту ничтожную жизнь. Сапожный подмастерье с израненными, кровоточащими руками, секретарь из какой-то коллегии в кривых очках с поцарапанными стеклами, щеголь, которому втридорога всучили нарядные тряпки с обещанием, что все будут завидовать, беременная неизвестно от кого, не поднимающая глаз от срама служанка… Вяло и неохотно занимают они свои места в партере театра земного существования, не понимая, что тут делают. Цель и смысл жизни загадочны с рождения и до могилы, но они над этой загадкой не размышляют. Надо думать, это их и спасает.
Спустился на Корабельную набережную. Крутой уклон ускоряет и без того торопливый шаг. За статными домами вздыхает море, тихо поскрипывают якорные цепи кораблей. И как всегда — кучки пьяных матросов, бормочущих что-то на непонятных языках. А может, на одном и том же, но все равно непонятном.
Поначалу казалось: все продумано. Исчезнуть с глаз на несколько месяцев. На сколько? Ровно на столько, чтобы остыл след и поубавился энтузиазм ищеек. Эти месяцы невольного безделья он посвятит чтению и раздумьям. Дождаться солнца, как дожидается его змея, прячась в щелях скал, — спокойно и мирно. Но не прошло и недели, как он понял: вместо уютного гнездышка ему достался ад — грязная, кишащая насекомыми и к тому же холодная дыра, в которой даже свое собственное, казалось бы, неисчерпаемое общество, быстро стало в тягость. В январе три недели провалялся в лихорадке, ничего не ел, кроме нескольких глотков бульона за весь день, — и что же? Эти недели оказались едва ли не лучшими: бредовые видения куда приятнее, чем действительность.
Наконец открылась входная дверь, в которую он постучал полчаса назад, — не вся, а только левая половина. Появился лакей, тот же самый. Слегка приподнял бровь — удивился, что посетитель не посчитал ниже своего достоинства ждать столько времени. Каждая минута ожидания — как деление на определяющей общественное положение шкале. Чем больше таких делений, чем дольше ждет посетитель — тем больше разница между ним и хозяином.
— Господин может вас принять.
Сетон сделал шаг, но лакей преградил ему дорогу:
— Нет-нет. Соизвольте обогнуть здание и зайти с черного хода.
Что ж… Сетон протиснулся в узкий, не больше локтя, промежуток между домами.
Влажная грязь прилипает к башмакам. Чувствительно оцарапал плечо о грубую штукатурку — чему тут удивляться. Проход для ассенизаторов и самых низших в иерархии слуг.
По крайней мере, его избавили от унижения стучать еще раз — тот же слуга уже ждал у двери.
Его проводили наверх, в кабинет, где половину комнаты занимал циклопический письменный стол, а вокруг разместились различные экзотические предметы, словно состязающиеся в красоте и изяществе. Клетка с какой-то певчей птичкой, бюро, затейливо инкрустированное разными породами дерева и слоновой костью, книжные полки, прогибающиеся под тяжестью сверкающих кожей и позолотой книг. Книги выстроены строго по ранжиру: фолианты на нижних полках, а чем выше, тем скромнее размер. Вдоль одной стены составлены вместе три невысоких шкафа, каждый венчает стеклянная витрина с разнообразными бабочками, приколотыми к обтянутым светло-серым атласом стендам.
Стул для него не предусмотрен. Придется разговаривать стоя, как нерадивый ученик, вызванный к ректору за провинность.
Сидящий за столом человек в жилете лыс, малого роста, худой, с изрытым оспой лицом. Рукава рубахи закатаны, воротник расстегнут. С миной отвращения осмотрел посетителя с ног до головы. Башмаки не по ноге, грязное пальто, спутанная борода и нелепый парик.
Сетон не делал никаких попыток представить себя в более выгодном свете. Он прекрасно знал: не имеет значения. Выпрямился, гордо запрокинул голову и посмотрел хозяину дома в глаза.
— Тихо Сетон… — шелестящий, намеренно гнусавый голос. Даже не дал себе труда не показывать, насколько неуместен визит. — Падший герой. Я даже не мог вообразить, что вы когда-либо решитесь переступить порог моего дома.
— Болин… думаю, не надо напоминать: из братьев по ордену вы мне ближе всех.
— Этот комплимент — все, что вы можете предложить? Напрасно теряете и свое время, и мое. Лесть и фамильярность почитаю неуместными.
Демонстративно достал из кармана жилета часы, отщелкнул цепочку и положил на стол. На резонаторе деревянной столешницы тиканье показалось Сетону чуть не оглушительным.
— У вас пять минут. Советую поторопиться. Переходите к делу.
— Неблагоприятные обстоятельства поставили меня в весьма затруднительное положение. Такое может случиться с каждым, невзирая на должности и заслуги. Мы оба знаем, что эвмениды не всегда одобряли некоторые вольности, которые я…
Болин фыркнул так, что Сетон прервался.
— …которые я себе время от времени позволял, — заставил себя продолжить.
Болин фыркнул еще раз — очевидно, его позабавила недооценка Сетоном собственных подвигов. Открыл серебряную бонбоньерку с нюхательной солью — дал понять, что исходящий от Сетона запах затхлости и нечистот вовсе его не развлекает.
— И все же… тот дар, что я преподнес ордену прошлым летом, был задуман как жест примирения и уважения. И, возможно, был предложением вернуть взаимопонимание.
Болин побарабанил пальцами по столу — очевидно, вспомнил какой-то мотивчик.
— Короче… что вы хотите, Тихо?
— Я лишился всего доставшегося мне огромным трудом состояния. Те скромные деньги, что мне удалось сохранить, подошли к концу.
Бровь скептически поднялась.
— Что еще?
— Меня преследуют два охотничьих пса. Мне кажется, это у них уже приняло характер навязчивой идеи — никаких рациональных соображений. Возможно, и даже скорее всего, их кто-то поддерживает в доме Индебету.
Болин повернулся на стуле, снял ногу с мягкого пуфика и не без труда поднялся, опираясь на трость из слоновой кости. В чулках дохромал до застекленного куба и некоторое время взглядом знатока изучал причудливую игру рисунка и цвета на крыльях бабочек. Вздохнул и потер висок.
— Вот что интересно… понимаете ли вы сами, Тихо, почему вас возненавидели братья по ордену?
Немного отодвинулся в сторону и жестом пригласил Сетона подойти поближе.
— Посмотрите… вон там, второй ряд в середине. Видите? Две бабочки рядом…
— Один и тот же вид.
— Может показаться. Впрочем, дилетанту простительно. Да, разумеется, и та и другая — чешуекрылые. Питер Крамер привез их в Амстердам из Нового Света. Крамер был первым, кому пришло в голову сортировать чешуекрылых по системе нашего соотечественника, Карла Линнея. И когда Крамер начал их рассматривать с помощью волшебного прибора своего соотечественника Левенгука, обнаружил, что сходство между ними ограничивается только внешностью. Видите, вон та, правая… она специально приняла раскраску точно такую, как левая, — и знаете, почему? Потому что левая немыслимо горька на вкус, и птицы ею брезгуют. Как увидят белые пятнышки на ярко-оранжевом фоне — держатся подальше. А правая на вкус превосходна… Но не трогают и ее. Смотрят на наряд и заранее морщатся. — Болин улыбнулся; видно, представил себе сморщившуюся от отвращения птичку. — И всего-то сменила платье.
— Почему вы так уверены?
— Пока это всего лишь догадка, но у нее серьезные научные основания.
— Какие же?
Болин засмеялся, продемонстрировав неожиданно крепкие для его возраста зубы.
— Неужели непонятно? Я пробовал их на вкус. И ту, и другую. Разумеется, я не погружаюсь так уж глубоко в естественные науки, но простые сравнения мне вполне по плечу.
Он с трудом повернулся на больной ноге пошел к столу. Дал понять: дальнейшие расспросы его не интересуют.
— Ваша беда, Тихо, не в легкомыслии, не в эксцентричности ваших проделок. Ни даже в неумении, а возможно, и нежелании соблюдать принятую в ордене конспирацию. Господи, если бы в этом было дело, если бы такие мелочи принимались во внимание, наши ряды давно бы поредели. Залы бы отзывались пустым эхом на наши встречи. Нет-нет. Cosifan tutte[11]. Не в этом дело.
Болин остановился на полпути и сделал шаг по направлению к Сетону.