— А как по-твоему? Кто приходил к нашей сестре в тяжкий момент ее жизни? Кто, если не Спаситель?
— Какой-нибудь отощавший от пьянства бродяга. Дверь перепутал. А на голове… что ж — на голове… терновый венец! Х-ха… Скорее всего, солома из канавы.
— О, ирония… Что же, ирония иной раз помогает унять муки совести. Но если оставить иронию в стороне, что бы ты сказал?
— Лучше меня сказал Вольтер, хотя и имел в виду нечто иное: если бы Бога не было, его следовало бы выдумать. Твоей Эльзе Густаве приходит на помощь ее фантазия. Что ж… когда у кого-то возникают галлюцинации, его запирают в дом для душевнобольных. Но некоторые галлюцинации неприкосновенны, поскольку имя им — религия.
Ларс Свала опять ласково улыбнулся. В его ответе не слышалось ни единой нотки раздражения.
— Спаситель наш многолик. У него столько же обличий, сколько душ, которым Он протягивает руку помощи. Среди нас есть и простые люди, им нужен Спаситель попроще. Для тебя Он будет выглядеть совсем по-другому.
— А для тебя?
Свала задумался. На лицо его набежала тень огорчения.
— Я все еще жду день, когда Он явится ко мне во плоти и даст вкусить святой крови, как Эльзе Густаве. Я уже был при смерти. Давно. Тяжелейшая лихорадка не оставляла никаких надежд на спасение. Трясся от страха, понимал, что обречен. Грехов за мной накопилось немало. Главный — игра. Страсть к азартным играм стоила мне и друзей, и семьи, и немалого состояния. Пастор сидел у моего смертного ложа, бормотал молитвы и все поглядывал на колокольню за окном. Торопился, должно быть. Что стоят их догмы, как ты считаешь? Зачем они? А вот зачем: помеха странствию, шлагбаумы на путях истинной веры, возведенные исключительно для взимания платы за проход. Я сам не заметил, как впал в дрему — и привиделись мне райские сады, и самое главное — другой Бог, не Тот, о котором бормотал этот торопливый пастор. И я, не говоря ни слова, молча отказался от старой веры, без вопросов и сожалений отдался новой. И как ты думаешь, что было дальше? А вот что: я проснулся здоровым. От смертельной лихорадки не осталось и следа. И скоро, очень скоро понял: я не один. Есть и другие.
Ларс Свала протянул руку, чтобы положить Сетону на плечо, но тот поспешно отстранился, и рука повисла в воздухе.
— Как пастырь нашего маленького сообщества я научился понимать ближних. Многие приходят ко мне, богатые и бедные, знатные и обездоленные. И у всех разные пути к истине. Но ты не такой, как другие. С тобой что-то совсем иное. Боль, что тебя терзает… я ничего подобного не видел. И страдание твое так продолжительно, что за долгие годы ты научился его скрывать, оно никогда не выражается на твоем лице… Я сказал «никогда», но это не так. Бывают моменты, когда мысли твои пребывают в рассеянии, и тогда… тогда лицо твое искажается в гримасе неизбывной душевной боли. В жуткой, надо признаться. Не знаю, замечал ли ты сам ее, эту гримасу. Могу предположить, что ты не слишком набожен. Но знай: душа Спасителя особенно возрадуется, когда удается спасти от адского пламени души самых закоренелых грешников. Таких, как ты. В душу твою закрадываются сомнения, иногда ты сердцем чувствуешь тоску по святому образу — и это и есть главное доказательство существования Бога. Семя, зароненное Спасителем. Не мешай же Ему взрастить его.
— И какой же вывод? Из твоих слов можно сделать вывод: любое движение души, даже порочное, имеет божественное происхождение.
Свала покачал головой и вновь улыбнулся своей детской улыбкой:
— Нет, вывод совсем иной. Вывод вот какой: Господь дает право отличить божественное от дьявольского. Иногда это нелегко, но тебе, думаю, по силам… И вот что: у дверей корзина со свежим хлебом. Преломи его с нами, присоединяйся к нашему сообществу. Здесь и только здесь найдешь ты утешение. Послушай и других, кого удостоил Господь Своей милости, а потом мы с тобой обсудим их рассказы. — Ларс Свала поднял руку, словно предупреждая возможные возражения. — Неужели ты думаешь, я не вижу твоих сомнений? Но здесь, как и везде: первый шаг диктуется доверием.
Сетон отломил большой кусок еще теплого ржаного хлеба и вдруг понял: ест он вовсе не из вежливости, а потому что очень голоден, а ни на что другое денег у него нет.
7
К своему дому Сетон подошел ближе к ночи. В голове все еще звучали слова еретика и сектанта Ларса Свалы. В подъезде, как всегда, несколько пьяниц. На этот раз пьянее обычного. Видимо, их осенила здравая мысль: лучше пропить последние рундстюкке, чем дожидаться, пока тебя обчистят. Самые опытные заранее вывернули карманы — верный способ не вынуждать воров делать ненужную работу, а потом срывать разочарование и злость ударами и пинками. Булыжник у калитки загажен, как никогда; он даже поскользнулся и спугнул целый рой мух. Во дворе в клетке храпит во сне старая свинья; на прутья навешаны обломки медной посуды, призванные играть роль сигналов тревоги: загремят, значит, воры опять пытаются увести свинью.
Как всегда, задержался в тени, оценивая обстановку. Решил было, что все спокойно, но какое-то неназванное чувство сверх известных пяти уведомило: он не один. Луна спряталась за облаками; он присмотрелся и в звездном свете увидел маленькую фигурку.
— Господин? — тихий шепот.
Он видел ее и раньше: одна из девчонок, постоянно шмыгающих в квартале. Родители не замечают ее, но и она, в свою очередь, плевать хотела на обязанность присматривать за младшими. Прекрасно знает: если успеет появиться дома, пока родители еще не протрезвели, никакого наказания не последует. Что ей нужно? Догадаться нетрудно: решила сделать его одной из дорожных вех на пути к публичному дому на Баггенсгатан.
— Я вас уже несколько часов жду. — И тут же приложила палец к губам: отвечать не надо. — И не я одна.
Знаком велела подойти поближе и указала на окно его угловой комнаты. Он присмотрелся и увидел еле заметный свет, настолько слабый, что, если не знать, ни за что не заметишь. И даже сейчас, когда знаешь: то светит еле-еле, то вдруг наступает полная тьма.
Кто-то его там ждет. Засада?
— На закате пришли. А я и думаю — если друга дожидаются, почему свет не зажигают? Тихо сидят, как мыши. Ждут.
Сетон инстинктивно отпрянул от калитки и встал за кирпичным столбом.
— А ты знаешь, кто они?
— Одного знаю. Пальт Кардель. А с ним какой-то дядька, тощий, как салака. И еще двое из Индебетки.
— И с чего ты решила меня предупреждать?
— Господин живет здесь уже давно. Один из нас, можно сказать. И что было бы с Городом между мостами, если б хотя бы соседи не подставляли друг другу плечо? Но, как говорится, сделал добро — получи добро в ответ. Может, у господина найдется несколько лишних монеток в кошельке?
Сетон проворчал что-то, порылся вслепую в немногих оставшихся монетах, нащупал шиллинг и протянул девчонке. По крайней мере, теперь не придется платить хозяину. В это логово он уже не вернется.
Повернулся и хотел уходить, но девчонка ухватила его за рукав.
— Господин? Мне кажется, я заработала и побольше того.
Она намеренно повысила голос. Сетон хотел было шикнуть, но вдруг сообразил: его грабят. Эта маленькая мерзавка пользуется обстоятельствами. Протянул еще шиллинг, но она не взяла.
— Они-то там, наверху, наготове. Закричу, и они тут как тут, избави Бог такому случиться. А я-то что? Ребенок, спать давно пора. Ах, господин… ночь полна опасностей. Маленькая я еще… До чего ж страшно маленькой ночью.
— Страшно? Так беги домой. Луна, сама видишь, за тучами, темнотища, а мне повернуть за угол — и нет меня. В жизни не найдут.
Девчонка с деланым равнодушием пожала плечами:
— Может, и не найдут. А догадаются, куда вы побежали, вот и найдут. Найдут, не найдут — так на так. Но господин наверняка заметил: кто-то опрокинул бочку с помоями, поскользнуться — нет ничего проще. Бежать несподручно, особенно ежели торопишься.
Он не столько увидел, сколько угадал ее самодовольную усмешку.
— И какая же цена тебе кажется разумной?
— Думаю, кошель господина будет в самый раз. Только весь. А может, еще чего найдется, что можно продать.
— Ну, хорошо. Только давай-ка отойдем на несколько шагов. Недалеко, так, чтобы господа там, наверху, не услышали твой крик. Но и достаточно, чтобы мне успеть убежать, если ты все же завизжишь. Кто тебя знает, вдруг захочешь и с них получить.
Девчушка кивнула в знак согласия. Она прекрасно знала правила мира, в котором ей выпало жить, — как отошли, встала на некотором расстоянии. Этот чужак вполне может пришибить ее, как муху.
Сетон протянул ей кошелек.
— А если встретимся еще раз? Ты об этом подумала?
Она равнодушно пожала плечами и сунула добычу под юбку.
— В прошлом году нас было девять подружек. Трое отпраздновали Новый год под землей. Четвертую унесла лихорадка в апреле, одна пошла на Баггенсгатан, еще одну забрали в детский дом. Так что я… Ну что я… Подвернулся случай — пользуйся. Пусть о завтрашнем дне думают те, кому по карману о нем думать.
8
У Ларса Свалы замечательный голос, как раз такой, каким должен обладать проповедник. Звучный, чувственный баритон. Не надо напрягаться, чтобы быть услышанным. Последователи внимают ему с восторгом, близким к эйфории. Те, кому трудно сдержать чувства, начинают раскачиваться с ноги на ногу, будто их сердца подчиняются общему пульсу. На этот раз пришло больше: пятьдесят — шестьдесят сектантов. Сетон в десятый раз всматривается в лица и в десятый раз поражается, насколько они разные. Перемешаны все четыре сословия. Ремесленники, подмастерья — их легко опознать по натруженным рукам и сутулым спинам. И по морщинам вокруг глаз — приходится постоянно всматриваться в свою работу, а освещение в мастерских редко бывает достаточным. Они стоят плечом к плечу с рыбаками, нищими, с молодыми дьяконами в черных накидках. Но попадаются и состоятельные господа — вон тот, к примеру: тщательно вычищенное пальто с латунными пуговицами, золотая цепочка на жилете. Все разные, но на лицах одно и то же выражение. Сетону они напоминают пойманных рыб. Наверняка ищут в опутавшей их сети ячейку побольше, которая открыла бы дорогу к спасению. Он старается скрыть ироническую ухмылку и в то же время не может не слышать обволакивающий голос проповедника.