— И как он? — незамедлительно спросила служанка.
— Первый раз. В крайнем случае второй.
— Легкие денежки…
Клара глубоко затянулась и подняла голову. Элиас мгновенно спрятал голову за желобом, но она вряд ли разглядела его за густым облаком дыма. К тому же ему показалось, что глаза ее закрыты.
— Все равно устала… Эльза, скажи правду: я все еще красива?
— Клара, дорогая, ты сияешь, как солнце. Никого нет красивее тебя, и Подстилка это знает. Потому она тебя и прижимает.
Клара еще раз затянулась и долго смотрела, как тают в вечереющем небе причудливые орнаменты дыма.
— Сказала бы — как незаходящее солнце…
Вычистила трубку щепкой и стряхнула с коленей табачные крошки.
— Черт бы ее побрал со всеми потрохами. Было бы у меня что-то другое, дня бы тут не осталась. Что ж, Эльза… на сегодня все.
Она вышла за калитку. Как только Эльза скрылась в доме, Элиас соскользнул по трубе. Догнал Клару довольно быстро. Ничего удивительного — он прекрасно знает, куда идти. Шел за ней до подъезда дома, где она все еще живет со своими родителями, хотя младших сестер уже повыдавали замуж. Элиас знает: как только она переступит порог, начнется старая песня: «Где ты шляешься допоздна? А на слухи тебе наплевать? Позоришь и себя и родителей!»
Но как только она выкладывает на стол деньги, упреки прекращаются. За несколько шиллингов Клара покупает горький покой.
2
Элиас возвращается только под утро. Весна холодная и дождливая, зима никак не хочет сдаваться. Он знает пекарню, где подмастерья с утра настолько сонные и рассеянные, что мало что замечают. И окно оставляют приоткрытым — проветрить печной жар. Буханку сунул под куртку и зажмурил глаза от приятного, живого хлебного тепла. Воды набрал заранее на Большой площади у фонтана, а где еще? Чистая и холодная.
Конечно, Город между мостами кишит людьми, но он все равно предпочитает его другим островам Стокгольма. На улицах столько народу, что всем невозможно дать имена. Если знаешь как — легко оставаться незамеченным. Надо выбирать улицы, где есть на что посмотреть. Те, где зеваки, открыв рты, любуются на городские достопримечательности. Никто не обращает внимания на бредущего мальчишку. Идешь, как в толпе слепых.
В квартале Цербер он давно приметил заброшенный подвал. То ли свалку, то ли кладовку — хозяин сносил туда все оставленное жильцами. Зачем — кто его знает. Может, собирался устроить аукцион, а скорее всего — из жадности.
Придвинул к ведущей на лестницу двери перевернутый стол, сломанными стульями, коробками и мешками неизвестно с чем забаррикадировал окошко, оставил только узенькую лазейку. Каждый раз, приближаясь к своему убежищу, следит, чтобы рядом никого не было. На всякий случай прижимает руки к низу живота, будто приспичило, и ныряет в подвал.
Элиас увидел ее не сразу. Мгновенная душная волна тревоги — где она? Глаза понемногу привыкли к темноте, различил неподвижную фигурку и успокоился. Там, где всегда. Неподвижную — это только на первый взгляд. Не совсем неподвижную: плечи слегка поднимаются и опускаются при дыхании.
Он подошел и опустился на колени.
— Дай-ка я на тебя посмотрю.
Смочил водой тряпку, вымыл лицо. Стащил с нее рубаху, потер шею, плечи, спину, грудь.
— А теперь займемся волосами.
Самое трудное. Но сегодня у него есть кусок мыла. Налил в миску воды, накрошил мыла, взбил пену и начал втирать: сначала корни, потом длинные льняные пряди. Как всегда, укол стыда: вода мгновенно сделалась мутной и серой от грязи. Когда же он мыл ей голову в последний раз? Давно. Наклонил ей голову и опрокинул кувшин без ручки. И еще раз — надо прополоскать как следует и расчесать.
Мальчик гордился своим гребнем. Коричневатый в пятнышках, кое-где почти прозрачный, выточен единым куском. Ему сказали — черепаховый, объяснили, как выглядит это чудище. Но он не поверил: тяжеленный панцирь! Кто в здравом уме согласится носить на спине нечто подобное?
Ради этого гребня он пошел на большой риск — кража могла стоить ему года или двух каторжных работ с гирей на ноге. Но берешь эту штуку в руки — и сразу весело и спокойно, а почему — не объяснить.
Он медленно ведет гребнем, и кажется, что ее волосам передается таинственная, пришедшая из другого, сказочного, черепашьего мира красота. Еще и еще… Сколько раз? Кто знает… Элиас не особо силен в арифметике. До десяти — туда-сюда, а дальше начинается путаница. Останавливается, когда ему кажется, что дошел до сотни.
— Я нынче опять ее видел. У Подстилки. — Он сплюнул через плечо, точно одно имя могло привлечь нечистую силу. — Ты бы ее видела! Красивее в городе нет никого. Нечего удивляться, что Подстилка над ней нависла, как коршун. — Слезы обожгли глаза, и он торопливо вытер их тыльной стороной ладони. Он не младенец, чтобы хныкать. Здесь он — мужчина в доме. — А куда ей деться? Долг отрабатывает. А у Подстилки слуги здоровенные. Делают все, как она скажет. Боятся ее как огня, тоже кругом в долгах.
Еще раз провел гребнем, полюбовался на ставшие шелковистыми и блестящими пряди.
— Пора пожрать.
Заставить ее поесть — дело непростое. Элиас ломает хлеб на кусочки, смачивает в воде и несколько раз проводит по губам, пока рот не открывается — как будто по давно позабытой, но внезапно давшей о себе знать привычке. Каждый раз приходится удерживаться, чтобы не слопать всю буханку, пока она мусолит кусочек. Так уже случалось. Элиас помнит, как стыдно ему было, и теперь сначала делит хлеб на равные части и съедает свою.
Потом приносит ночной горшок, целый, хотя и треснутый. А потом подмывает ее — большое дело. Как он испугался, когда в первый раз увидел, как по ногам ее сбегают струйки крови. Решил, что помирает, и не мог понять почему. Побежал в аптеку, выдумал трогательную историю про умирающую сестричку. Его подняли на смех, и с тех пор Элиас знает: у девочек каждый месяц бывают кровотечения. Его послали домой с ворохом льняных тряпок; велели нарвать полосками и часто менять. После этого он подслушивал разговоры в квартале Камеристок Ящериц и узнал почти все о власти лунного месяца над женским телом. Узнал, что надо обязательно отмечать месячные в календаре. Оказывается, мужское семя может укорениться в матке не всегда, а только в определенные дни, и в эти дни, если не хочешь ребенка, следует воздержаться от работы. Он подробно все рассказал девушке, но кровотечения прекратились. Месяц, другой… Опять побежал в аптеку, и опять над ним посмеялись.
— Она у тебя толстая или худая?
— Худая.
— Тогда это голод.
По дороге он сорвал крокус, набравшийся смелости появиться на свет еще до наступления настоящего тепла, и осторожно вплел ей в золотистые волосы, казавшиеся серыми в полутьме подвала. Сел напротив и долго смотрел, не говоря ни слова. Выглядит получше, хотя надо бы еще поправиться. Волосы на удивление красивы — как шелковые. Но с головой плохо. Все больше и больше уходит в свой, непонятный ему мир. Вначале казалось — что-то понимает. Понимает, но молчит. Но нет — все глубже и глубже уходит в молчание. Только во сне начинает беспокоиться, кидается из стороны в сторону, что-то бормочет. Элиас вслушивается — каждое слово может оказаться ключом к замку́, на который заперто ее сознание. Если он все еще существует, этот замо́к.
В первый раз, когда он ее увидел, у нее было двое детей, мальчик и девочка. Она принесла их в детский приют. И надо же — сразу поняла: его придурковатость — чистое притворство. Он поделился с детишками хлебом, она накормила его черникой. Теперь детей нет. Превратились в золу. Иногда он думает: а что, если бы он отпугнул ее тогда рассказами о приюте, может, дети остались бы живы?
Нет, совесть его не мучает. Он рассказал всю правду. Быстрая смерть, наверное, получше медленной — и то и другое смерть, но быстрая не так мучительна.
Очень долго стояла она на пожарище. Потом ветер сменился и понес пепел к Городу между мостами — и она последовала за ветром. А Элиас, как и полгорода, прибежал посмотреть и обратил внимание на совсем молодую девушку: та шла в обратном направлении, босая, оставляя за собой кровавые следы.
На пепелище рылись бродяги. Сначала взрослые, потом такие, как он, — а вдруг и им что-то достанется. Только на четвертый день решился он перейти мост Клары — и сразу ее увидел: сидит на каменистом берегу, босая, не шевелится, ничего не замечает. Взял за руку и повел. Она покорно, как кукла, пошла за ним.
3
Он бежал под моросящим дождем, согнувшись чуть не пополам. Прижимал сюрприз к груди и закрывал своим телом, чтобы не замочить. Нырнул в подвал и завел руку за спину.
— Смотри, что у меня есть. Для тебя.
Она даже не шевельнулась. Лежит на полу. Свернулась, как младенец, разве что палец в рот не сунула. Элиасу не привыкать — он мысленно говорит за нее. Даже напрягаться не нужно, настолько легко представляет ее ответ. Правда, ответ, который он за нее додумывает, наверняка витает в пространстве между догадкой и его собственным желанием.
С улыбкой победителя вынул из-за спины сверток и развернул.
Платье. Тут же уколола досада: в пыльном полусумраке подвала оно выглядело совсем не так шикарно, как на свету.
— Погоди, погоди немного, увидишь, какое красивое. Бело-голубое. Еще какое голубое! Голубое из голубых. Насколько можно быть голубым, чтобы не разозлить сосисок. Вывесили сушить. Думаешь, легко было? Один неверный шаг — и шею сломают.
Подполз поближе, погладил по голове и шепнул в ухо:
— Мы сегодня идем в театр. Она будет танцевать! И ты ее тоже увидишь.
Она не такая уж легонькая, к тому же каждое движение замедленно, будто тело ее под водой. Подтолкнуть, ущипнуть, придержать, наконец, ему удается поставить ее на ноги. На всякий случай обнял за талию — не упадет ли? Натянул через голову платье, отошел на шаг и присмотрелся.
— Знаю, знаю… Погоди, имей терпение. — Элиас произнес это так, будто она его в чем-то упрекнула. — У меня кое-что есть.