Среди наворованного за лето была и коробочка с булавками. Он начал подкалывать платье. Складываем в складку — подкалываем. Еще складка — еще булавка. Один раз уколол нечаянно до крови, но она даже не моргнула. Возился гораздо дольше, чем рассчитывал. Он, конечно, видел, как Подстилка подкалывает платье на Кларе, но оказалось, не так легко.
Результат превзошел все ожидания: платье, в которое можно было втиснуть трех таких, как она, сидело очень красиво. Складки выглядели, как намеренная и вполне искусная драпировка.
Элиасу стоило немалых трудов впихивать в нее еду, но и эти усилия были не напрасны: она немного поправилась, кости уже не торчали, грудь заметно выделялась под платьем, и уже можно отличить талию от бедер — бедра заметно шире. Кринолина для нее, конечно, не было, но и мода переменилась; светские барышни отказывались от огромных юбок-колоколов и предпочитали прямые платья.
Мальчик обошел ее вокруг, полюбовался своей работой на расстоянии и удовлетворенно кивнул:
— Пора. Времени еще много, но ты же ходишь… — Ты же ходишь, как эта… — Он вспомнил свой бесценный гребень. — Как черепаха.
О том, чтобы протащить ее через лазейку в окне, не может быть и речи. Элиас с трудом перевернул подпирающий подвальную дверь стол. Попытался опустить тихо, но сил не хватило: стол грохнулся оземь так, будто сломался столетний дуб. Мальчик замер и долго прислушивался — а вдруг необычный звук привлек внимание кого-то из жильцов.
Нет, все тихо. Обнял девушку за талию, придержал дверь, чтобы не хлопнула. Поднялись на несколько ступенек и вышли на улицу. Дождь, слава богу, закончился, облака стали прозрачнее, сквозь них сеялся абрикосовый предвечерний свет, принесший Элиасу разочарование: в полумраке подвала его работа выглядела гораздо искуснее. Ничего, вечер простит недостатки, а в театре не должно быть так уж светло. Все равно ничего уже не сделаешь.
Заметил грязь на ее лице, подвел к водосточной трубе, из которой все еще капала вода, набрал в горсть и вымыл. Она не выказала ни малейшего сопротивления, терпеливо ждала; скорее всего, просто не обратила внимания. Дождалась и покорно пошла рядом.
Приют научил Элиаса терпению. Конечно, ему хочется идти побыстрее, а еще лучше — пробежаться, но он не выказывает ни малейшего недовольства или раздражения. Ведет ее, как в танце, — одной держит за руку, другая — на талии. Неудобства, на которые торопящаяся публика не обращает внимания, могут оказаться роковыми. Все время смотрит под ноги: давно привычные для горожан мелочи могут оказаться роковыми. Брошенный кем-то камушек, ямка, выступающий кант мокрого тротуара, любое препятствие — и парадное платье превратится в грязную тряпку. Уже у моста через Стрёммен дело пошло лучше: она как будто немного пришла в себя. Он произнес что-то ободряющее, первое, что пришло на ум. Неважно, слышит она или не слышит, понимает его слова или не понимает — ему бы и самому неплохо набраться мужества и уверенности.
Все будет хорошо. Все будет замечательно. Публика уже собирается у роскошного здания «Несравненного», на набережной, в Королевском саду. Скоро начнется представление.
На заполненной людьми лестнице их остановил капельдинер в довольно грязной ливрее.
— Билеты?
Элиас растерянно покачал головой. Билетов у него нет, только заготовленная мелочь — он заранее разузнал, сколько надо заплатить за вход. Капельдинер покачал головой с таким видом, будто усилием воли заставил себя не дать наглецу пинка, но деньги взял и, оглянувшись, сунул в карман. Подталкиваемые толпой, они прошли дальше.
— Эй ты, сопляк! Где это твоя сестра так налакалась? — Спохватившись, капельдинер сделал попытку ухватить Элиота за куртку, но было уже поздно: они уже отошли на несколько шагов, через плотную толпу зрителей не пробиться.
— Наблюет в зале, обоим сверну шею!
Элиоту не пришлось искать: толпа сама занесла их в партер. У него отвисла челюсть: он не ожидал увидеть ничего подобного. Никогда не думал, что помещение здесь такой высоты, что в небе над ними будут парить ангелы и с затаенной грустью поглядывать на сгрудившихся далеко внизу смертных. Вдоль стен — длинные ряды балконов, там уже сидят люди. Поблескивают лорнеты, порхают веера. Постояв несколько секунд с разинутым ртом, он засмеялся — никогда раньше картина мира не являлась ему с такой ясностью. Здесь, внизу, толпа полунищих, оборванных, толкающихся горожан, а там, наверху, на мягких креслах уселись богатеи. А у самой сцены — небольшая задрапированная ложа с покрытыми сусальным золотом пилястрами. Там сидит всего один зритель в белом парике. Средних лет, прямая спина, будто аршин проглотил. Золотистый камзол, голубая перевязь, на груди — бело-голубой крест.
Элиот подергал соседа за рукав.
— Кто это? Вон там, в голубятне.
— Где? — Тот недовольно нахмурился, но, увидев, на кого показывает мальчик, расплылся в улыбке. Всегда приятно посплетничать.
— Принц Фредрик Адольф собственной персоной. Глянь, какая морда недовольная. Губу оттопырил, отсюда видно.
— А почему?
— Герцог Карл уехал в Сконе и взял с собой нашего будущего короля. В последний раз, когда герцог уезжал, его место во главе опекунского совета должен был занять Фредрик Адольф. Но наш-то принц не дурак, предпочел охоту и девок. Может, и зря. Доверия ему больше нет. Удивляться нечему. Вряд ли он и сам удивляется, но все равно морда кислая. Все хотят получить что-то задарма… мало кому удается.
Ждать пришлось довольно долго. Наконец занавес поднялся, и началось представление.
— Гляди-ка, Юртсберг, — прошептал тот же дядька. — Вон тот, с кистью и палитрой. Самый выдающийся актер у нас на севере.
Элиасу трудно понять, что происходит на сцене. Ему очень беспокойно — и от опасности затеи, и от необычности обстановки, а артисты говорят быстро и ненатурально. Что-то он все же сообразил: дочка вышла замуж по любви, а отец рассердился. Она хоть и счастлива, но очень переживает из-за отцовского гнева. Как и все, он смеется над проделками капитана Струтца, который изо всех сил старается рассмешить публику: бормочет что-то по-французски и то и дело спотыкается о свою чересчур длинную саблю. Изображает неудачливого жениха.
В антракте на сцене появляются танцовщицы… и вот наконец она: мамзель Клара. В желтом платьице.
— Посмотри, — дернул он девушку за рукав. — Нет, ты только посмотри, какая она красивая. Вон та, блондинка слева.
Сердце замирает — только бы не сломала каблук, только бы не поскользнулась, на потеху публике. Но все идет хорошо, а когда девушки выстраиваются на поклон, она поднимает юбку выше всех, чуть не до коленей, и косится в сторону ложи. Публике танцовщицы очень понравились, аплодисментов даже больше, чем после театрального действия. Их провожают одобрительным свистом.
Элиас уже увидел все, что хотел. После третьего акта он собрался уходить, но в такой толпе не протолкнуться, к тому же его ухватил за рукав все тот же посвященный в тайны двора сосед.
— Погоди! Сейчас появится автор, надо и ему похлопать.
На сцену вывели молодого человека, почти мальчика. Ворот рубахи расстегнут, болтается на шее. Он начал говорить так тихо, что уже через несколько секунд кто-то из публики засвистел, послышались крики — громче, громче!
— Нечего шептать в бороду! — заорал кто-то.
Элиас удивился — никакой бороды у юноши и в помине нет. Бедный автор покраснел, попробовал говорить громче — и тут же выяснилось, что он вдребезги пьян и мало что понимает в происходящем. Восторг публики достиг предела. Его подбадривали, давали дурацкие советы, пока директор не сообразил, что происходит, и послал служителей. Те бережно, но решительно увели драматурга со сцены и спасли таким образом от самого себя.
Элиас настолько увлекся происходящим, что только сейчас заметил — сосед сунул руку девушке между ног. Элиас с яростным воплем отбросил руку.
— Постыдился бы, парень! Я тут тебе сказки рассказываю, а ты вон что. Вместо спасибо, что ли? Какой ей вред? Что у нее есть такого, чего на всех не хватит? А ты сам-то кто? Она, как видишь, не возражает.
4
Как только Элиас вышел на театральную площадь, приятное возбуждение уступило место безнадежности и тоске. Он то и дело косился на девушку. Стало окончательно ясно: все его усилия ни к чему. Похожа на разодетую куклу для девчонок, такая же неуклюжая и бессмысленная. Изжелта-бледная кожа, тусклые, плохо расчесанные волосы. Платье, которым он так гордился, висит на ней, как парус на просушке. А теперь, когда повыпадала половина его булавок, и вовсе… смотреть грустно. Как он мог клюнуть на это платье? Тряпку из Помоны, квартала бедняков и совсем нищих? Ткань потерлась, краски выцвели. Пахнет чужим потом и другими телесными выделениями. Наверняка этому дурацкому платью больше лет, чем им обоим вместе. Передавалось из поколения в поколение. Может, похоронить в нем кого-то хотели. Вряд ли — сообразил Элиас, оно даже для похорон не годится.
Покачал головой и грубо дернул девушку за руку. Она послушно двинулась за ним.
Кто-то их преследует. Откуда взялось это чувство, он и сам бы не мог сказать. Поначалу-то все шли в одном направлении, но у него давно уже выработалась привычка время от времени коситься через плечо. Никогда не знаешь, что там за спиной. Мало ли кто, только и дожидается подходящего случая… и заметил странную тощую и кривоватую фигуру. Другие спешат по домам, а этого тянет за ними, будто на невидимой веревке. Не приближается и не отстает. Может, и хромота притворная. Они-то движутся еле-еле, вот и придумал повод идти, не догоняя: не могу, мол, быстрее, хромой. Тогда плохо; лучше б и вправду хромал.
Элиас все еще не уверен — не случайность ли. Но, если их и в самом деле преследуют, а преследователь и в самом деле хромоногий, шансов у инвалида немного. Элиас ускорил шаг, он чуть не тащил девушку за собой. Свернул в переулок — знакомый как пять пальцев, там есть проход во двор, а двор открывается еще в два переулка.