23
Кардель продолжает свои безнадежные поиски по давным-давно ставшему привычным маршруту. А что еще-то делать? Город между мостами исчерпал свои возможности предложить что-то новое. Все лица кажутся знакомыми, уже виденными когда-то. После летней облавы было тихо, но сейчас опять полно нищих. Город — их единственная надежда хоть где-то укрыться от мороза. И сейчас зима начинает собирать свой урожай, по утрам уже находят тела замерзших. С каждым днем все холоднее, дни словно обрезаны, кончаются, не успев начаться, — несколько часов бледного света между поздним утром и ранним вечером. И неба нет — серые плоские облака тянутся от одной печной трубы к другой. Дни стали постыдно короткими — сложная жизнь города скукожилась в жалком светлом промежутке между десятью утра и тремя пополудни. Все остальное — непроглядный мрак. Ковшу конопляного масла в уличном фонаре даже пытаться не стоит его победить.
Он по-прежнему не может ходить быстро, мышцы как чужие, каждое движение причиняет боль, напоминает о свирепых столбнячных судорогах. В арках дворов и темных закоулках никого, кроме стариков и замерзающих нищих, так что карманам его, даже если бы они были набиты монетами, ничто не угрожает. В тысячный раз обходит он остров, от Балтийской гавани до Рыцарского острова на озере Меларен, от Королевского дворца до груды железа у Слюссена.
Все напрасно. Зашел к Эмилю — дверь заперта, дома никого. Возвращается домой — и здесь собачий холод. Единственное, что можно сделать, — в который раз поправить тряпки, которыми предыдущий догадливый жилец заткнул щели в окне, и застегнуть поплотнее куртку, дожидаясь, когда собственное тепло прогреет тесное пространство между телом и изношенной одеждой. Сидит на своей откидной койке и прислушивается к бою часов на башне. Время от времени воровски подкрадывается дремота. Он внезапно просыпается от боли в шее и спине, изменяет положение, засыпает снова. Но и во сне видит Анну Стину. Снится одно и то же: он наконец ее нашел и с радостью и страхом ждет решения.
Карделя разбудил скрип дверных петель. Он поморгал в темноте, пытаясь что-то разглядеть, и начал тереть глаза. Хотел убедиться, что не спит.
Но нет, все происходит наяву.
Анна Стина. Стоит на пороге совершенно неподвижно, будто эта дубовая дощечка обозначила границу между сном и явью. Карделя охватила паника. Он не может ни сказать что-то, ни даже пошевелиться. Любое неосторожное движение — исчезнет и больше не появится никогда. И она тоже стоит совершенно неподвижно. Нет, слегка шевельнулась, и в луче слабого света из окна в ее руке что-то блеснуло. Кинжал. Спазм отпустил гортань, и он с трудом произнес, сам не узнавая свой голос:
— Я искал тебя. Где ты была?
— Меня не было.
Кардель сдвинулся на койке и нагнулся, чтобы лучше ее рассмотреть. Немного бледная, но целая и невредимая, чисто одета.
— Мои дети погибли. Говорят, в их смерти виновен ты.
Сердце провалилось в бездну.
— Это правда, — хрипло произнес он и сделал шаг к порогу.
Анна Стина выставила перед собой нож.
— Если ты пришла мне отомстить, мешать не буду. Готов заплатить всем, что имею. Имею я немного, но все же… хотелось бы побольше, но где взять…
Он встал на колени, медленно поднял здоровую руку, положил ей на запястье и подвел руку с ножом к своей шее над ключицей.
— Вот здесь. Только не сомневайся, все будет очень быстро. Даже сил много не надо. Одно движение — и все. Но крови будет много, Анна… лучше сразу отскочить.
Он сделал над собой усилие и отпустил ее теплую руку. Очень трудно закрыть глаза. Но все же закрыл — не столько ради себя, сколько ради нее. И внезапно засмеялся воспоминанию.
— Так оно всегда и было… — Он не мог бы сказать, произносит ли эти слова вслух, или они рождаются у него в голове. — Так всегда и было… ты, я и лезвие ножа между нами. То есть не всегда, но… в третий раз — это уж точно.
Услышал звук и огорчился; жизнь будто насмехается над ним в такую торжественную минуту. Вечное невезение: даже прощание с жизнью не обходится без того, чтобы какой-то растяпа-сосед не уронил крышку чугунка.
В раздражении открыл глаза и увидел то, чего увидеть никак не ожидал: нож валяется на полу, а Анна Стина сидит на стуле, бессильно уронив руки. Потрогал шею — ранка есть, но очень маленькая. Одним движением руки смахнул алую каплю, и кровь больше не появилась.
Удивительно: ему стало обидно. Он был готов искупить страшный грех, но нет — остался жив. Жив, но не прощен.
— Разве ты не для этого пришла?
— Я пришла убедиться в том, что и так знала.
— Что ты и так знала?
— Есть разница.
— Какая разница?
— Можно совершать хорошие поступки ради собственной выгоды, а можно совершить преступление с лучшими намерениями. Ты же не собирался убивать моих детей.
— Что ты… по глупости. Несколько слов человеку, который, как я был уверен, оглох навсегда. Лампа рассудка погасла. Оказывается, нет. В руки Эрика я вложил оружие. Он хотел отомстить. А ему было за что мстить.
Объяснение показалось ему самому жалким и вычурным. Он замолчал.
— Ты собираешься меня простить? — спросил он, не зная, чего больше в его вопросе: тщеславной надежды или страха услышать ответ.
— Я этого не говорила.
— Тогда что?
Она погладила его голове. Рука наткнулась на безобразные рубцы от ожогов и задрожала, как собирающаяся взлететь бабочка.
— Кто знает, куда забросит нас смерть… У Майи и Карла было слишком мало времени… Во сне я иногда их вижу, они бродят в мире теней, им отказано в жизни. Может, и есть такое место. Ждут, чтобы их позвали назад. Зовут меня по ночам, я ясно слышу их голоса. Я хочу, чтобы они ко мне вернулись. Хотя бы только Карл. Или только Майя.
Часы на башне пробили два. Он выглянул в окно — черное небо усыпано звездами. С небом так часто бывает зимой: оно словно стесняется показываться людям и открывается только по ночам, во всей своей ошеломляющей красоте.
— Ты знаешь мою историю, Микель. Никто и никогда не сделал мне ничего хорошего. Ты, может, и хотел… но я никогда не смогу смотреть на тебя и радоваться тому, что ты можешь мне дать. Но мне нужен ребенок. Хотя бы один. А у меня никого, кроме тебя, нет.
Кардель оледенел.
— Микель… посмотри мне в глаза. Разве ты не этого хотел все время?
— Только не так, Анна. Только не так.
— Элиас рассказывал…
— Кто?
— Неважно. Он подслушивал разговоры ночных бабочек у колодца. Эти девушки тщательно высчитывают, когда риск забеременеть особенно велик, и стараются не работать в такие дни. А я решила сделать наоборот. Ты сказал, что виновен передо мной. У тебя есть шанс искупить вину.
Она сбросила рубаху. Голое тело матово светилось в темноте, как будто внутри у нее была лампа.
— Тебе будет легче, если я притворюсь, что получаю удовольствие?
Притворяться пришлось обоим — и ей, и ему.
24
Эмиль Винге постучал в сломанную дверь Карделя. Час еще ранний. О том, что солнце все же собирается когда-то появиться, можно догадаться только по узкой малиновой нитке над горизонтом. За дверью послышалось движение. Дверь приоткрылась, и в щель просунулась отечная, в шрамах и рубцах от ожогов физиономия напарника.
— Спуститесь на улицу и подождите меня там, Эмиль. Только парик напудрю.
В Скорняжном переулке темно. В единственном фонаре кончилось масло — совсем недавно, от фитиля еще поднимается вихляющаяся струйка дыма. Булыжник покрыт белой шерстью инея, окна щеголяют затейливыми морозными кружевами. Топтаться на морозе пришлось совсем недолго — появился Кардель, и они молча, не договариваясь, двинулись в сторону Корабельной набережной, к свету, туда, где на фоне наливающегося синевой неба все четче вырисовывались мачты пришвартованных торговых шхун.
— Что нового, Жан Мишель?
— Не хочу сейчас говорить. Присядем?
Они уселись на бухту сложенного у причала каната.
Кардель подождал немного. Винге молчал.
— А вы, Эмиль? Вы-то как провели ночь? Заходил к вам вечером — пусто. Но настроение у вас, как погляжу, неплохое.
Хотел было спросить: уж не на Баггенсгатан вы побывали? — но прикусил язык — за откровенным ответом может последовать такой же откровенный вопрос.
Но ответ Винге оказался вовсе уж неожиданным:
— Как я провел ночь… Не знаю.
Кардель вытаращил глаза.
— В самом деле не знаю. Ходил по городу… кажется. Одним словом, думал.
— Всю ночь? В такой холод?
— Да.
— Ну, знаете… И как? Надумали что-то? Стоило так мучиться?
— Да, Жан Мишель, стоило, — непривычно твердо произнес Винге. — Теперь мне все ясно.
— Что именно?
— Что всю свою жизнь я был упрямым ослом. Сражался с ветряными мельницами… — Винге уловил непонимающий взгляд Карделя и поправился: — С несуществующими врагами. Вчера я посетил мою невестку. Оказывается, брат оставил мне обоснование тезиса, который я всю жизнь отвергал. И в то же время подтверждение моей правоты. Оказывается, и я тоже был прав! И как, скажите мне, соединить два принципа, если истинность одного непременно означает ложность другого?
Кардель пожал плечами: а почему бы и не соединить? Большое дело.
Эмиль зажмурился и подставил лицо восходящему солнцу, величественному раскаленному диску, безжалостно разрывающему хрупкую пелену ночных облаков.
— Мы влачим наше существование в хаосе бытия. Мы создаем символы и стараемся наполнить их содержанием, пытаемся внести порядок в то, что и по определению, и по сути является беспорядком. И делаем это в высшей степени произвольно. Какие-то принципы возводятся в абсолют, а потом выкидываются за ненужностью. Похоже, человечество рождено для рабства. Мы бормочем себе в утешение выдуманные, большей частью лживые правила и не понимаем, что этим раздуваем меха в кузнице, где куются наши цепи.
— Какие еще лживые правила?
— Все до единого. Все, в какие мы по глупости своей верим. И даже если они не лживые или не совсем лживые… Иными словами: для кого-то действуют одни правила, для ко