Между тем, в голове Ростопчина последовательно созревала мысль об уничтожении Москвы в случае подхода к ней неприятеля. После оставления Смоленска эта идея становилась все более определенной. 13 августа Ростопчин писал Балашову: «Мнение народа есть следовать правилу: “Не доставайся злодею”. И если Провидению угодно будет, к вечному посрамлению России, чтоб злодей ее вступил в Москву, то я почти уверен, что народ зажжет город и отнимет у Наполеона предмет его алчности и способ наградить грабежом своих разбойников»[212]. Эту идею живо подхватил главнокомандующий 2-й Западной армии П.И. Багратион, с которым Ростопчин состоял в постоянной переписке. «Истинно так и надо, — писал Багратион московскому главнокомандующему, — лучше предать огню, нежели неприятелю. Ради бога надо разозлить чернь, что грабят церкви и женский пол насильничают; это надо рассказать мужикам»[213]. В том же письме Багратион допустил в отношении государя такие выражения, которые, будь они обнаружены в одном из листков московских масонов, обернулись бы против них немедленной расправой! «От государя ни слова не имеем, нас совсем бросил. Барклай говорит, что государь ему запретил давать решительные сражения, и все убегает. По-моему, видно, государю угодно, чтобы вся Россия была занята неприятелем»[214]. Что было позволено открыто говорить и делать барам, не было позволено даже мыслить простым чиновникам или купеческим сыновьям…
Всю вторую половину августа Ростопчин без устали изобретал все новые и новые способы поддержания в московском простонародье «патриотического возбуждения». Помимо знаменитых «афишек», писаных псевдонародным языком заигравшегося в русскость богатого барина, московский главнокомандующий усилил демонстративные поиски затаившихся врагов Отечества. 18 августа Ростопчин докладывал Балашову: «Для удовольствия народа (Sic! — В.З.), отобрав 43 человек из самых замеченных по поведению и образу мыслей французов, наняв до Нижнего Новгорода барку, завтра ночью забрав, отправлю водою, а оттуда в Саратов и далее»[215]. Среди иностранцев, которые не были отправлены на барке, а продолжали содержаться в Москве, ожидая наказания, был уже упоминавшийся нами Мутон. Он был определен к наказанию кнутом и ссылке в Сибирь. Доносчику на Мутона Ростопчин демонстративно выдал 1000 рублей (!) в награду, тем самым поощряя доносительство на «подозрительных» иностранцев. Многие из московского простонародья этим воспользовались. Более того, стали составляться заговоры с целью массового избиения оставшихся иностранцев и разграбления их имущества. Об одном из таких заговоров поведал в «Записках» сам Ростопчин. Он же рассказал, как некий Наумов, занимавшийся хождением по делам, по-видимому вдохновленный намерениями Ростопчина предать город огню, «подговаривал дворовых людей и указывал им, куда следует собираться, когда настанет время грабить. Он записал уже более 600 (! — В.З.) человек»[216]. «Патриотический порыв», организованный Ростопчиным, с неизбежностью должен был соединиться с разнузданной уголовщиной.
Верещагин все эти дни накануне сдачи Москвы продолжал быть в заключении в «яме», то есть в тюрьме для должников, которая находилась в подвальных помещениях здания, бывшего когда-то монетным двором, а затем губернскими присутственными местами[217]. Там же содержался и француз Мутон.
Когда отгремели орудия Бородинской битвы, и русская армия приблизилась к Москве, неотступно преследуемая Наполеоном, 30 августа Ростопчин обратился к москвичам с воззванием, призывая их собраться «на Три горы»[218], дабы вместе с армией они встретили неприятеля и разбили его. Но сам Ростопчин заведомо знал, что «у нас на Трех горах ничего не будет», как он заявил С.Н. Глинке, передавая ему это воззвание. Тысячи москвичей собрались 31 августа в указанном месте, но, простояв в ожидании целый день, так и не дождались губернатора, и в тягостных раздумьях к вечеру разошлись.
Между тем Москва к тому времени уже оказалась наводнена дезертирами, ранеными и «мниморанеными» (Ростопчин). «Волнение в народе было сильное, — писал о событиях 1 сентября 1812 г. в рапорте министру юстиции надворный советник АД. Бестужев-Рюмин, — грабили даже домы; пьянство и озорничество оставалось без всякого опасения быть наказану»[219]. Как сообщал в письме чиновник московского почтамта А. Карфачевский, 1 сентября по улицам города прохаживались «одни раненые солдаты, бывшие в деле под Можайском, разбивали питейные дома и лавочки на рынках»[220].
Ф.В. Ростопчин. Гоавюра Г. Мейера с портрета П.Э. Гебауэра. 1818 г.
К 8 часам вечера 1 сентября Ростопчин получил уведомление от главнокомандующего объединенными русскими армиями М.И. Кутузова о том, что войска, не принимая сражения, спешно оставляют Москву. Теперь московскому главнокомандующему оставалось совсем немного времени, чтобы привести в действие давно замысленный им план уничтожения города. Он отдал распоряжение Ивашкину вывезти из Москвы пожарные насосы[221], провел тайное совещание с чинами полиции, где они получили инструкции на предмет организации поджогов в городе по вступлении в него французов; наконец, рано утром 2-го отправил своего адъютанта В.А. Обрескова в «яму», где тот приказал выпустить примерно полторы сотни арестантов, предварительно потребовав от них клятвы перед иконами в исполнении «патриотического долга»[222]. Однако двое арестантов, содержавшихся в «яме», в число выпущенных на свободу не попали. Ими были Верещагин и Мутон. Их Обресков доставил в дом Ростопчина на Лубянке.
Около 10 утра[223] 2 сентября московский главнокомандующий был уже готов отбыть из столицы и после беседы с сыном Сергеем, которого застал выходившим со слезами на глазах из спальни своей матери (жена Ростопчина Екатерина Петровна и их дочери уже несколько дней как отбыли в Ярославль), узнал, что весь двор перед дворцом заполнен толпою московского простонародья. Большей частью это были те самые люди, которые по своей детской доверчивости к «начальству» весь день накануне простояли на «Трех горах», тщетно ожидая словоохотливого графа, а теперь, узнав об оставлении Москвы, в полном неведении и в смятении столпились у дома Ростопчина, запрудив обширный двор и прилегавшую к нему улицу. Многие были с оружием и в сильном подпитии. Обстоятельства разыгравшейся далее здесь трагедии не до конца ясны в своих деталях, но в общих чертах восстанавливаются достаточно убедительно.
Тот двухэтажный барочный дворец (на взгляд современного человека, несколько приземистый, но не лишенный изящества), перед которым 2 сентября 1812 г. произошла трагическая сцена, стоит до сих пор. С двух сторон его окружают большие флигели, которых в 1812 г. еще не было, а двор, выходящий на Большую Лубянку, был еще более обширным. Он-то и оказался 2 сентября 1812 г. заполнен московским людом. Задний двор, также достаточно обширный, и в те годы отделенный от переднего двора кирпичной стеной, был совершенно свободен. По центру дворца находится парадный вход с не очень высоким крыльцом, а над входом, на уровне 2-го этажа, возвышается балкон. На этот балкон и выбежал около 10 утра 2-го сентября 1812 г. Ростопчин, чтобы прокричать народу: «Подождите, братцы: мне надобно еще управиться с изменником!» После этого Ростопчин зашел с балкона в дом и спустился вниз на крыльцо, куда под конвоем вывели Верещагина и Мутона. Конвойными были ординарцы Ростопчина полицейские драгуны офицер А. Г. Гаврилов и вахмистр П. Бурдаев (оба они много лет спустя поделятся своими воспоминаниями о том дне). За Ростопчиным, в дверях, а частью возле крыльца, сгрудилась его свита человек в 10. Среди свитских был адъютант московского главнокомандующего В.А. Обресков, чьи устные воспоминания об этом событии, хоть и через третьих лиц, также дошли до нас[224]. Впрочем, в 1825 г., незадолго до своей кончины, описал эту сцену и сам Ростопчин в «Записках о 1812 годе», и в реконструкции некоторых деталей нам сегодня приходится опираться именно на эти, весьма субъективно составленные, а то и намеренно искажавшие картину события, строки. Помимо «Записок» сохранился еще ответ Ростопчина на запрос московского прокурора Ф.М. Желябужского, в котором московский главнокомандующий сознательно исказил не только детали, но и смысл расправы над Верещагиным, пытаясь представить дело так, будто именно столпившийся народ был не только исполнителем «казни», но еще и судьей «предательства» Верещагина[225].
Итак, Ростопчин вышел на крыльцо и спустился во двор, куда двое полицейских драгун уже вывели Верещагина и Мутона. Толпа, надо полагать, немного отхлынула назад и образовала перед крыльцом своего рода полукруг. Ростопчин, переживший бессонную ночь, раздраженный на М.И. Кутузова, который обманул его, не дав как следует подготовиться к поджогу Москвы, и находясь под впечатлением грозности замысла, который он все же решил осуществить, — сжечь и разграбить Москву — теперь решился принести человеческую жертву! Молодой купчик, который в своем благородстве брал вину на себя и отводил обвинения от врага Отечества — Ключарева — должен был умереть адской смертью, а кровь его еще более возбудить патриотизм московской толпы!
Ростопчин схватил Верещагина за руку и закричал народу: «Вот изменник! От него погибает Москва!»