[719]. Что касается русских слуг, то они, увидев, что французы заинтересовались содержимым печей, немедленно исчезли.
Орудия поджога, найденные в доме губернатора, «изучали» многие французы. «Я видел множество этих факелов поджигателей в доме Ростопчина, — отмечал генерал П. Бертезен, — они все схожи, по форме и по своим размерам, со свертком табачных листьев (carotte de tabac), от 9 до 10 дюймов в длину и примерно чуть более 2-х дюймов в диаметре; заженные, они сами горят в воде»[720]. Через доктора Жоанно (Jouhanneau), также остановившегося с генералом Делабордом в доме Ростопчина, узнал об этом префект двора Боссе[721] и, как полагаем, многие другие чины императорской квартиры.
По-видимому, именно находки, сделанные в доме Ростопчина на Лубянке (а также в Воронцово), в основном и фигурировали в качестве вещественных доказательств на процессе 24 сентября. Ростопчин их несомненно приготовил для поджога своего собственного дома, но использовались ли они другими «поджигателями»?
В губернаторском доме на Лубянке были найдены еще и письма Ростопчина. Их было два. Одно относилось к эпохе Павла I[722]. Второе письмо было написано из Твери и адресовано жене «накануне начала Кампании». В передаче Бертезена, который по памяти в январе 1813 г., будучи уже во Франции, записал содержание этих писем, в нем Ростопчин рассуждал о том, что единственная возможность Наполеона одержать победу над Россией — это провозгласить свободу рабам, независимость казакам и привлечь к себе нескольких недовольных «сеньоров». Вот тогда и будет поставлена на карту судьба Российской империи[723].
Уже 15 сентября император был уведомлен о том, что рассказывали московские иностранцы. Среди прочего узнал он и о «зажигательном воздушном шаре», который под покровительством губернатора изготавливался то ли англичанином, то ли голландцем по имени Шмидт (Шмит)[724]. Как мы уже знаем, Наполеон не сразу всерьез отнесся к этим сведениям, но тем более глубоко он должен был уверовать в их правдивость позже, когда многочисленные сообщения четко укладывались в определенную схему, а сам император оказался блокированным в Кремле и затем чудом спасся.
Укрывшись в Петровском дворце, поздно вечером 16-го, Наполеон продиктовал 19-й бюллетень, в котором обвинял Ростопчина в организации поджогов, для чего выпустил из тюрем «три тысячи злодеев» и вооружил 6 тыс. «подчиненных». Это император без устали продолжал повторять в 20-м бюллетене (17-го сентября) и, как мы знаем, в письме Александру I и в 21-м бюллетене 20-го сентября. Негодовал Наполеон на вероломство Ростопчина и во время беседы с Тутолминым 19-го и беседы с Яковлевым 20-го сентября. «Никто никогда не доводил его (Наполеона. — В.З.) до такой степени бешенства, — пишет А.Е. Ельницкий, — как это удалось сделать Ростопчину. Император не находил слов, способных, по его мнению, заклеймить Ростопчина». «Впрочем, — справедливо замечает далее Ельницкий, — Наполеоном в данном случае руководило не одно только чувство ненависти: его побуждала к этому и потребность к самозащите, так как он не мог не видеть и не отдавать себе отчета в том, что общественное мнение всего мира выскажется против него, когда узнает, что вступление его войск в покинутую древнюю столицу России сопровождалось страшным пожаром. Он понимал, что обвинять в пожаре станут прежде всего его самого, и поэтому счел нужным позаботиться о том, чтобы сложить эту вину на самих русских и русское Правительство в лице его высшего представителя в Москве — московского главнокомандующего»[725].
К этому стоит добавить, по нашему мнению, одну немаловажную вещь: Наполеон не терял надежды на мир, а для этого крайне важным было отделить самого Александра от «английской партии», организовавшей поджог столицы. Были ли у Наполеона сомнения в том, что русский император не причастен к пожару? 36-дневное сидение Наполеона в Москве, связанное с надеждами на начало мирных переговоров, недвусмысленно говорит о том, что таких сомнений у него не было. Это подтверждает огромное письменное и устное наследие Наполеона. Наконец, заметим еще и то, что разыгравшийся пожар не мог не расширить еще более пропасть между оккупантами и населением России. Именно поэтому уже 17 сентября Наполеон обсуждает в Петровском с Обер-Шальме возможность отмены крепостного права, а позже заставит прекратить грабежи, создаст московский муниципалитет и предпримет иные разнообразные меры с целью наладить контакты с местным населением.
Какие версии относительно московского пожара высказывали другие чины Великой армии? Разделяли ли они мнение императора? Далеко не всегда. Прислушаемся к их голосам. Располагая немалым количеством записей, сделанных французами во время пожара, либо вскоре после него, в дневниках и на страницах писем, мы решили, в слабой надежде уловить перемены в настроениях чинов Великой армии, расположить эти свидетельства в хронологической последовательности.
Уже 14 сентября, при начале пожаров, капитан Кастеллан, адъютант генерал-адъютанта Нарбонна, сделал в дневнике запись: «Русское правительство отрядило солдат полиции для исполнения этой операции». В ночь на 15 сентября Кастеллан записал: «Арестовано много русских, с фитилями в руках». И далее вновь: «Говорят, что губернатор Москвы отрядил солдат полиции для исполнения этой почетной миссии»[726].
По-видимому, к 15 сентября может относиться и запись в дневнике А. Бейля, аудитора государственного совета, состоявшего при военных комиссарах (будущего великого писателя Стендаля): «Этот Ростопчин, наверное, или негодяй, или древний римлянин; посмотрим, как его будут судить за такие дела»[727].
Лейтенант 25-го линейного полка Паради в письме м-ль Бонграс от 20 сентября: «Ты знаешь, что этот великолепный город обращен в пепел и что это император России заставил жителей эвакуироваться и зажег огонь на всех пунктах с помощью 10 тыс. русских и всех каторжников»[728].
Солдат 21-го линейного полка Ф. Пулашо 21 сентября в письме к жене сделал неожиданное признание, не зафиксированное нами более нигде: «Тем временем, всюду, где мы проходили, мы сжигали всю землю; прибыв в Москву, мы сожгли эту древнюю столицу»[729]. В тот же день, записывая в дневник о событиях с 10-го по 21-е сентября, гвардейский капитан Фантэн дез Одоард, хотя и не конкретизируя, но определенно свидетельствует о «русских варварах» как организаторах пожара[730]. Более пространно рассуждает об организаторах поджогов Ж.П.М. Барье, шеф батальона 17-го линейного полка, в письме к жене от 22 сентября: «Вот, в нескольких словах, то, что имело место: эти варвары, которых оживленно преследовали наши легионы, оказались под сильным огнем, который [по ним] был открыт в одном или двух лье от Москвы, и их главный начальник арьергарда стал просить нашего императора остановить огонь с тем, чтобы сберечь город, который они нам оставляют невредимым; но по своему вероломству, не имеющему примера, и которое нельзя сравнить [с деяниями] самых злостных мошенников древней Греции, только лишь с одним Зеноном (?! — В.З.), они отпустили тем же вечером всех сумасшедших и злодеев, которые были в домах заключения и которые, соединившись с 5 или 6 тыс. русских, которых они нашли спрятавшимися в городе, целиком подожженном». По словам Барье, русские рассчитывали на добросердечие французов, чтобы заманить их в ловушку и «всех поджарить»[731].
О русском императоре, как организаторе пожаров, заявил 23 сентября в письме к жене П. Беснар, су-лейтенант 12-го линейного: «…император России выпустил каторжников и начался пожар. Город горел в течение 8 дней…»[732]
Очень сложную и, надо признать, весьма экзотическую версию развивал на протяжении 21–23 сентября на страницах своего дневника и своих писем брату, как правило, весьма осведомленный и тонкий наблюдатель Пейрюсс. Приведем одну цитату из письма
22 сентября брату: «Вполне определенно говорят, что это был план, предложенный англичанами на случай нашего вступления в Москву, чтобы нанести удар по квартире императора и по гарнизону путем пожара и разрушения покинутого города с помощью грабежа. Генерал Барклай де Толли, военный министр, разделял это мнение; но император Александр справедливо расценил, что тот иностранец и чужд этому замыслу, и лишил генерала Толли командования корпусом, который занимал Москву. Генерал Кутузов, главнокомандующий, не согласный с этим диким актом, отвечал, что он желает защищать город до последней возможности. И это было вполне возможно, ибо Москва за ее пределами такова, что могла бы быть хорошо защищена; но не таково было решение губернатора; под давлением великого герцога Константина, возбуждаемый некоторыми высокопоставленными сеньорами, он приказал разрушить город. Этот жестокий приказ более чем точно выполнен»[733].
Москва, 20 сентября 1812 г. Худ. А. Адам
О губернаторе Ростопчине, как организаторе пожара, который воспользовался услугами тысячи каторжников, «освобожденных для этого, и которым было обещано полное прощение», записал в дневнике 24 сентября Фантэн дез Одоард[734].
24 сентября, сразу после завершения процесса над «поджигателями», Пейрюсс запишет в дневнике о том, что десять поджигателей, чья вина доказана