Еще более «упорядоченным» стал грабеж после 18 сентября, когда большой пожар закончился. Фантэн дез Одоард записал в дневнике: «Регулярный грабеж… был организован. Каждому корпусу определялось, каким кварталом необъятного города он ограничивает свои поиски, и [этот] приказ привел к беспорядку»[977]. Некто Кудер в письме жене 27 сентября отметил, что «когда наш император увидел такое (то есть пожар. — В.З.), он дал солдатам право грабежа»[978]. О том, что армия «получила возможность хорошенько пограбить в течение 10 дней» написал домой 26 сентября Паради[979].
Вполне естественно, что грабеж не мог быть «упорядоченным». На улицах горящей Москвы разыгрывались жуткие сцены, связанные с дележом награбленного. Так как дома наряду с солдатами наполеоновской армии грабила и городская чернь, а затем и прибывшие из ближних деревень русские крестьяне, все перемешалось. «Грабеж со стороны сброда и солдат совершенный», — заметил в письме домой полковник Паркез[980]. Генерал Л.Ж. Грандо прямо винил за московскую вакханалию не только русских поджигателей, но и французов. «Половина этого города сожжена самими русскими, но ограблена нами в очень изящной манере», — замечает он язвительно в письме полковнику Ж.Ф. Ноосу[981]. А вот простой солдат из 21-го линейного Ф. Пулашо заявляет в письме жене о том, что французы были виновниками не только разграбления Москвы, но и самого пожара: «…всюду, где мы проходили, мы сжигаем всю землю; прибыв в Москву мы сожгли эту древнюю столицу»[982].
После возвращения Наполеона из Петровского в Кремль, когда император увидел невозможность сохранить боеспособность армии в условиях узаконенного грабежа, он решил остановить дальнейшее разграбление. Приказ «немедленно остановить грабеж» был им отдан 20 сентября[983]. Но выполнить его оказалось невозможным. Маршал М.К.Ж. Лефевр отдал на следующий день приказ по гвардии, в котором говорилось: «Император в высшей степени недоволен тем, что, несмотря на приказ, требующий прекратить грабеж, не видно, чтобы подразделения гвардии, выделенные для поиска припасов, возвратились в Кремль… Все военные чины гвардии, которые возвращаются в Кремль с вином, продуктами и всеми теми вещами, которые получены в результате грабежа, должны арестовываться…»[984]. Однако разнузданность солдат Великой армии, и даже солдат императорской гвардии уже перешла всякие пределы. В приказе от 23 сентября по гвардейской дивизии Ф.В.Ж.Ф. Кюриаля было отмечено: «Гофмаршал двора (Ж.К.М. Дюрок — В.З.) оживленно возмущался тем, что, несмотря на повторные запреты, солдат продолжает отправлять свою нужду во всех углах и даже под окнами императора»[985]. 29 сентября (через 9 дней после приказа императора!) в приказе по дивизии Кюриаля говорилось: «Беспорядки и грабежи вчера, прошлой ночью и сегодня возобновились Старой гвардией в такой степени и в такой недостойной манере, каких не было никогда ранее»[986]. Тем же днем помечен приказ дня по всей армии за подписью начальника Главного штаба Великой армии Бертье и генерала Монтиона, из которого следовало, что грабежи продолжаются и заявлялось, что с 30 сентября солдаты, продолжающие мародерствовать, будут преданы воинским комиссиям и осуждены «по строгости законов»[987].
Бесконтрольный грабеж Москвы Наполеону удалось остановить только к началу октября. Но теперь перед ним стояла задача подготовиться к эвакуации и начать отступление. Специальная комиссия под руководством генерального секретаря генерального интендантства А.Ш.Н.Ф. Сен-Дидье должна была собрать все драгоценности, найденные в Москве, особенно в кремлевских соборах. Серебряные и золотые люстры, кадила, оклады икон и прочие предметы из драгоценных металлов должны были быть переплавлены в слитки[988], «…собраны многочисленные драгоценные вещи в церквях Кремля, дабы в качестве трофеев отправить их в Париж, а также многочисленные слитки золота, которые, вы, без сомнения, получите в руки», — отписал своему отчиму 15 октября чиновник интендантского ведомства Проспер[989]. Кастеллан записал в журнале 16 октября: «Собрано и переплавлено столовое серебро кремлевских церквей и передано казначею армии»[990]. «…Его величество, — записал в журнале 28 сентября Пейрюсс, — решил забрать из церкви Кремля серебряные полосы, которыми отделаны стены, также как и восхитительную люстру из массивного серебра»[991].
Из московского Кремля должны были быть вывезены и все другие вещи, которые, по мнению Наполеона, представляли какую-либо ценность, не только материальную, но и — для русского человека — символическую. 9 октября Наполеон продиктовал 23-й бюллетень Великой армии. В нем говорилось о том, что «знамена, взятые русскими у турок во время разных войн, и многочисленные иные вещи, бывшие в Кремле, отправлены в Париж. Найдена Мадонна, украшенная бриллиантами, она также отправлена в Париж»[992]. Должен был отправиться в Париж и крест с колокольни Ивана Великого. «Русский народ, — записал 28 сентября Пейрюсс, — связывает обладание крестом Святого Ивана с сохранением столицы; Его величество не считает себя обязанным обходиться с какими-либо церемониями с врагом, который не находит иного оружия, кроме огня и опустошения. Он приказал, чтобы крест с Ивана Великого был увезен, дабы быть водруженным на доме Инвалидов. Я отметил, что, в то время как рабочие были заняты этой работой, огромная масса ворон носилась вокруг них, оглушая своим бесконечным карканьем»[993]. По свидетельству Кастеллана, крест с колокольни Ивана Великого (cnvanowitch), свалившись, даже сломался[994].
Все чины Великой армии, готовясь к эвакуации, основательно запасались награбленным в Москве добром. Московские «сувениры» могли представлять собой «ящичек, в котором находился медальон в форме сердца, кружева, окаймленные золотом, булавку, несколько жемчужин, немного китайки», «великолепную шубу лисьего меха, покрытую лиловым атласом» (лейтенант Паради), «шесть добрых дюжин хвостов куницы» (полковник Паркез), «шали для Софи и Клары, которые очень хорошие» (кирасирский офицер Жорж), «два воротника из куницы» (начальник протокольного и бухгалтерского отдела государственного секретаря Билле), «портрет Павла I, надевшего все свои ордена» (некий Ж. Лаваль), «шаль из кашемира стоимостью от 1200 до 1900 франков» (шеф эскадрона Г. де Ванс)… Некоторые письма из Москвы в этом плане особенно впечатляют. Вот, например, письмо Дунина-Стжижевского, начальника штаба польской кавалерийской дивизии: «…сделал несколько покупок для тебя на добром рынке, — пишет граф своей жене, урожденной Потоцкой, в Варшаву, — но они настолько хороши для перепродажи, что можно взять за них очень хорошую цену… Мне сказали, что соболя, за которые я заплатил 24 франка золотом за два гарнитура — это недорого, но в сравнении с тем, как это было в первые дни, эта цена непомерная. Я обрыскал по улицам, чтобы найти какие-либо вещи, но они закончились…» «Я не могу не сожалеть сильно о том, что, придя [в Москву] более скоро, я мог бы купить тысячи вещей по дешевой цене»[995]. С поражающей дотошностью бухгалтера перечисляет в письме жене «приобретенные» в Москве меха «рыцарь без страха и упрека», «покоритель редутов» генерал Ж.Д. Компан: «Вот, моя дорогая, что мне удалось достать из мехов: лисья шуба — частью полосы черные, частью красные; лисья шуба — частью полосы голубые, частью полосы красные. Лисьи шкуры в этой стране [только] добывают, а гарнитуры из них [здесь] не делают. Эти две шубы, о которых сообщил ранее, очень хорошие; большой воротник из лисы серо-серебряный; воротник черной лисы. И тот, и другой очень красивые…»[996]
Рисунок, сделанный начальником топографического бюро императора Наполеона Л.А.Г. Бакле д’Альбом в Москве, на котором он представил свою жену в русских мехах (АВПРИ. Ф. 133. Оп. 468. Д. 1842. Л. 285)
Очевидно, что и внешний вид европейской армии, оказавшейся в столице «варваров», тоже изменился радикальным образом, «…я смог купить по дешевой цене теплую шубу, с помощью которой я смог утеплить мой старый гарик (плащ. — В.З.). — Пишет 22 сентября полковник Паркез. — Я сконструировал с помощью солдата большие сапоги из шкуры медведя, мехом вовнутрь, и я закончил перемены в своем внешнем виде, утеплив мехом мой нос, да, смейся, мой нос мехом»[997]. «Я, к счастью, нашел гренадера, — повествует в письме к жене помощник начальника топографического кабинета императора Л.А.Г. Бакле д’Альб, — который согласился сделать новые теплые подкладки к моим мундирам. Я подогнал хорошую шубу (хотя и старую), чтобы ездить на лошади… егерь починил мои сапоги, и он же мне обещал пару ботинок из шкуры, чтобы в них наполовину поместить эти сапоги. Я покрыл беличьим мехом мой парижский картуз…»[998] «Достал очень большую женскую шубу из лисы и белого атласа, и она мне хорошо служит. Я предпочитаю ее всему другому», — писал К.А. Лами, чиновник, прикомандированный к военным комиссарам