р Сергеевич корил его: «Мой милый, как несправедливы твои упрёки моей забывчивости и лени! Из писем твоих вижу я, душа моя, что мои до тебя не доходят. Не знаю, кого винить, но я писал к тебе несколько раз или (чтоб не солгать) два раза — стихами и прозою, как бывало в старину.
Ты пишешь, что ты постарел, мой вечно юный; желал бы посмотреть на твою лысину и морщины. Вероятно, и ты не узнал бы меня: я оброс бакенбардами, остригся под гребешок — остепенился, обрюзг. Но это ещё ничего. Я сговорен, душа моя, сговорен и женюсь! И непременно дам тебе знать, что такое женатая жизнь.
Пиши мне, мой милый, о тех местах, где ты скучаешь, но которые сделались уже милы моему воображению, — о берегах Быка, о Кишинёве и красавицах, вероятно, состарившихся, о еврейке, которую так долго и так упорно таил ты от меня, своего чёрного друга, словом, обо всех близких моему воспоминанию, женщинах и мужчинах, живых и мёртвых».
Алексеев поспешил ответить. В январе 1831 года он писал: «И письмо твоё, любезный Пушкин, и твоё милое воспоминание, всё оживило закатившуюся мою молодость и обратило меня к временам протёкшим, в кои так сладко текла наша жизнь и утекала. Если она не обильна была блеском и пышностию, то разными происшествиями может украсить несколько страниц нашего романа!
Ты переменяешь своё положение! Поздравляю тебя! Не вхожу в расчёты, заставляющие тебя откинуть беспечную холостую жизнь; желаю тебе только неизменных чувств к своим друзьям. Судьба может ещё соединить нас, и, может быть, весьма скоро, тогда я потребую от тебя прежнего расположения и искренности, и за чашей, в края коей вольётся полная бутылка, мы учиним взаимную исповедь во всех наших действиях и помышлениях».
Николай Степанович просил Пушкина прислать ему трагедию «Борис Годунов» и роман «Евгений Онегин», которые имели для него двойную цену, ибо он начал забывать по-русски. Последнее обстоятельство было связано с тем, что он находился в Бухаресте, устроившись под «крыло» П. Д. Киселёва, делавшего успешную карьеру.
В середине 1830-х годов Алексеев начал работу над воспоминаниями о своей жизни, о чём уведомлял старого друга в одном из последних писем: «В скором времени я обещаю тебе сообщить некоторую часть моих записок, то есть эпоху кишинёвской жизни. Они сами по себе ничтожны, но, с присоединением к твоим, могу представить нечто занимательное, потому что волей или неволей, но наши имена не раз должны столкнуться на пути жизни» (37, 147).
Николай Степанович просил у Пушкина экземпляр его «Истории Пугачёвского бунта» с автографом. Александр Сергеевич выполнил просьбу друга: книга такая сохранилась в библиотеке поэта, не дойдя по назначению.
…Старый воин дожил до начала Крымской войны. Стихотворения и другие произведения великого друга, собранные в один толстый том, он передал на хранение брату, и они дошли до нас. Но не только в этом состоял смысл жизни скромного товарища молодых лет поэта.
— Моё самолюбивое желание было, — признавался он, — чтоб через несколько лет сказали: Пушкин был приятель Алексеева, который, не равняясь с ним ни в славе, ни в познаниях, превосходил всех чувствами привязанности к нему.
Последнее «сражение». Его звали Алексеем Петровичем, и был он почтмейстером. Но это в годы пребывания в Кишинёве Пушкина, а до этого… «Полковник Алексеев просил начальство не о том, как иные, чтоб его наградили чином, но о том, чтобы избавить его от подобной награды, ибо с повышением в гражданский чин, по тогдашнему положению, он лишался военного мундира», — писал современник.
А для Алексея Петровича это было смерти подобно. Георгиевский кавалер до того любил свой драгунский мундир, что повсюду являлся одетым в полную форму, ни на минуту не забывая о своём полке, с которым годы делил опасности и славу. О каждой своей награде (кресте) он мог точно рассказать, где, когда и при каких обстоятельствах получил оную. Дивизионный квартирмейстер при штабе 16-й дивизии В. П. Горчаков вспоминал:
— Пушкин, по преимуществу уважавший самоотвержение и неподдельную отвагу, с наслаждением выслушивал все рассказы Алексеева, как участника в битвах при Бородине и на высотах Монмартра.
Горчаков называл Алексея Петровича старым служакой; по-видимому, он был в достаточно солидном возрасте, но своих качеств бойца и командира не растерял.
По Молдавии бродили шайки грабителей — талгари, которые спокойно обирали сельское население и маленькие городки, требуя с них дань. В основном это были несостоявшиеся борцы за свободу из разгромленных турками отрядов Ипсиланти. Среди них отличалась шайка талгаря Урсула.
Как-то эти молодцы ограбили близ Кишинёва купца и поехали пировать. Устроились в корчме при въезде в город. Там и застал их потерпевший, который поднял шум:
— Талгари! Талгари!
Сбежался народ. Быстро сориентировался почтмейстер Алексеев. Подняв сотрудников почты, он окружил корчму. Бесшабашные талгари вскочили на лошадей и кинулись из Кишинёва по Булгарской улице, которая вела к огородам, принадлежавших разным владельцам и разделённых изгородями. Лихие наездники без затруднений перелетали через плетни, но загородок было много и лошади падали одна за другой. Преследователи, как пчёлы, облепляли талгаров и связывали их. Очевидец вспоминал:
— На окованного Урсула съезжался смотреть весь город. Это был образец зверства и ожесточения. Когда его наказали, он не давался лечить себя, лежал, осыпанный червями, но не охал.
Пленение одного из самых опасных предводителей талгаров было последним сражением, данным старым служакой и выигранным вчистую без оружия и предварительной подготовки.
Писатель А. Ф. Вельтман, бывший свидетелем этой истории, полагал, что она послужила для Пушкина толчком к созданию поэмы «Братья разбойники»: «Я уверен, — писал он, — что Урсул подал Пушкину мысль написать картину „Разбойники“, в которой он подражал рассказу Байрона в „Шильонском узнике“».
Иного мнения был местный журналист и краевед Мекленбурцов: «В Мандрыковке, близ реки Днепра, находилась тюрьма, из которой во время пребывания поэта бежали два брата-арестанта, побочные дети помещика Засорина, о которых Александр Сергеевич и написал известную поэму „Братья разбойники“. Ныне усадьба принадлежит г. Кулабухову, у которого и имеются на всё изложенное данные» (68, 499).
Правильнее, по-видимому, предположить, что сюжетом для поэмы послужили не только конкретный случай, а народный фольклор и исторические предания. Не случайно Пушкин сделал местом действия поэмы не скромную речушку Бык, а величавую и могучую Волгу:
Не стая воронов слеталась
На груды тлеющих костей,
За Волгой, ночью, вкруг огней
Удалых шайка собиралась.
Какая смесь одежд и лиц,
Племён, наречий, состояний!
Из хат, из келий, из темниц
Они стеклися для стяжаний!
Здесь цель одна для всех сердец —
Живут без власти, без закона…
Первый декабрист. В формуляре[32] Владимира Федосеевича Раевского есть такой вопрос: «Во время службы своей в походах и у дела против неприятеля где и когда был?». Ответ: «1812 года в российских пределах при отражении вторгнувшегося неприятеля: против французских и союзных с ними войск августа 7-го под селением Барыкино, 26-го — под селом Бородино». Позднее Раевский писал о втором из названных им дней:
— Я составлял единицу в общей численности. Мы или, вернее сказать, все вступили в бой с охотою и ожесточением против нового Аттилы. О собственных чувствах я скажу только одно: если я слышал вдали гул пушечных выстрелов, тогда я был не свой от нетерпения и так бы и перелетел туда. Полковник это знал, и потому, где нужно было послать отдельно офицера с орудиями, он посылал меня.
Под Бородином я откомандирован был с двумя орудиями на «Горки». Под Вязьмою также я действовал отдельно, после Вязьмы — четыре орудия. Я получил за Бородино золотую шпагу с надписью «За храбрость» в чине прапорщика; Аннинскую — за Вязьму; чин подпоручика — за 22 сентября и поручика — за авангардные дела. Тогда награды не давались так щедро, как теперь. Но я искал сражений не для наград только, я чувствовал какое-то влечение к опасностям и ненависть к тирану, который осмелился вступить в наши границы, на нашу родную землю (93, 30–31).
Бородинская битва была памятна для Раевского не только почётной наградой, но и стихотворением «Песнь воинов перед сражением».
Ужель страшиться нам могилы?
И лучше ль смерти плен отцов,
Ярем и стыд отчизны милой
И власть надменных пришлецов?
— спрашивал семнадцатилетний подпоручик и так отвечал на свой вопрос:
Но, други, луч блеснул денницы,
Туман редеет по полям,
И вестник утра, гром, сторицей
Зовёт дружины к знаменам.
К мечам! Там ждёт нас подвиг славы,
Пред нами смерть, и огнь, и гром,
За нами горы тел кровавых
И враг с растерзанными челом.
Раевский участвовал в заграничном походе русской армии. В Россию вернулся возмужавшим и многое повидавшим мужем, по-новому взглянувшим на её внутреннее устройство, о чём говорил позднее:
— Из-за границы возвратился на родину уже с другими, новыми понятиями. Сотни тысяч русских своею смертью искупили свободу целой Европы. Армия, избалованная победами и славою, вместо обещанных наград и льгот подчинилась неслыханному угнетению. Усиленное взыскание недоимок, увеличившихся войною, строгость цензуры, новые наборы рекрут и проч., и проч. производили глухой ропот и сильно встревожили людей, которые ожидали обновления, улучшений, благоденствия, исцеления от тяжёлых ран своего Отечества (93, 55–56).
Пассивно ожидать благодеяний сверху было не в характере молодого офицера, и он вступил в «Союз благоденствия». В это время в чине штабс-капитана служил он в 32-м егерском полку, входившем в состав 16-й пехотной дивизии генерала М. Ф. Орлова, Штаб дивизии располагался в тихом провинциальном Кишинёве, и у Владимира Федосеевича оказалось достаточно времени, чтобы пополнить своё университетское образование. Книги, заграничные наблюдения и революции в Европе начала 1820-х годов привели Раевского к весьма радикальным взглядам, которые он выразил в «Рассуждении о рабстве крестьян»: