вал у отца своего резкую морщину между бровями, которая никогда не исчезала.
Вообще он был скорее безобразен, но это было безобразие типичное, породистое, много лучше казённой и приторной красоты иных бесцветных эндимионов. Раевский одевался обыкновенно несколько небрежно и даже в молодости своей не был щёголем, что, однако, не мешало ему иметь всегда заметное положение в высшем обществе» (17, 191–192).
Александр Раевский был умён и хорошо образован, а главное — старше и житейски опытнее Пушкина, а в молодости это много значит. Эгоист до кончиков ногтей Александр никого не любил и не уважал, идеалов у него не было, поэтому ещё не утвердившийся в своих нравственных ориентирах поэт стал для него объектом мистификации, о которой писал Ф. Ф. Вигель, бывший в очень хороших отношениях с бывшим коллегой по Коллегии иностранных дел: «Известность Пушкина во всей России, хвалы, которые гремели ему во всех журналах, превосходство ума, которое внутренне Раевский должен был признавать в нём над собою, всё это тревожило, мучило его. Он стихов его никогда не читал, не упоминал ему даже о них: поэзия была ему дело вовсе чуждое, равномерно и нежные чувства, в которых видел он одно смешное сумасбродство. Однако же он умел воспалять их в других; и вздохи, сладкие мучения, восторженность Пушкина, коих один он был свидетелем, служили ему беспрестанной забавой. Вкравшись в его дружбу, он заставил его видеть в себе поверенного и усерднейшего помощника, одним словом, самым искусным образом дурачил его». Постепенно постигая противоречивость характера Раевского, Александр Сергеевич писал ему: «Я вижу ваше тщеславие и ваше слабое место под напускным цинизмом».
Кстати, в Одессе Раевский сыграл весьма неблаговидную роль в судьбе поэта, во многом поспособствовав его удалению из этого цивилизованного центра в Михайловское, туда и пришло ласкательное письмо Александра Николаевича с уверениями в любви и дружбе. «Теперь, когда мы так далеко друг от друга, я не стану сдерживаться в выражении чувств, которые питаю к вам», — уверял он друга.
Но Пушкин уже понял цену слов Раевского, а главное — трезво оценил его поведение в Одессе и ответил недавнему кумиру стихотворением «Коварность». Правда, окончательно с ним не порвал, так как Раевский интересовал его как прообраз творческих созданий:
Несносно (согласитесь в том)
Между людей благоразумных
Прослыть притворным чудаком
Или печальным сумасбродом,
Иль сатаническим уродом,
Иль даже Демоном моим.
Среди знакомых и родственников Александра Николаевича было немало людей, которые вошли в историю под именем декабристов. На исходе 1825 года Раевского арестовали и привезли в Петербург. На первом допросе царь заявил ему:
— Я знаю, что вы не принадлежите к тайному обществу, но, имея родных и знакомых там, вы всё знали и не уведомили правительство. Где же ваша присяга?
— Государь, — отвечал Александр Николаевич, — честь дороже присяги; нарушив первую, человек не может существовать, тогда как без второй он может обойтись ещё.
Это была дерзость (если не прямой вызов самодержцу), но всё обошлось: никаких улик, указывавших на принадлежность Раевского к когорте декабристов, не нашли, и 17 января его освободили с «очистительным аттестатом».
Пушкин, узнав об аресте Александра Николаевича, был в тревоге за вчерашнего друга, о чём мы узнаём из его обращения (из Михайловского) к А. А. Дельвигу: «Милый барон, вы обо мне беспокоитесь, и напрасно. Я человек мирный. Но я беспокоюсь. Дай Бог, чтобы было понапрасну. Мне сказывали, что А. Раевский под арестом. Не сомневаюсь в его политической безвинности. Но он болен ногами, и сырость казематов будет для него смертельна. Узнай, где он, и успокой меня».
После освобождения из Петропавловской крепости А. Раевский уехал в Одессу в надежде на восстановление близких отношений с женой М. С. Воронцова. Но супруги не приняли его. Александр Николаевич терзался ипохондрией, стал чудить и позволять себе поступки, явно выходящие из рамок приличия. Как-то он, с хлыстом в руках, остановил на улице экипаж графини и крикнул ей: «Заботьтесь хорошенько о наших детях!» (по другой версии — «о нашей дочери»). Скандал получился невероятный. Воронцов вышел из себя и под влиянием гнева решился на шаг совершенно неслыханный: он, генерал-губернатор Новороссии, в качестве частного лица подал одесскому полицеймейстеру жалобу на Раевского, не дающего прохода его жене.
Сохранился письменный отзыв Раевского на запрос полиции: «Вчерашнего числа вечером вы изволили приехать, чтобы прочитать мне просьбу, вам поданную графом Воронцовым, в которой, как частный человек, он требует от вас защиты за мнимые мои дерзости против почтеннейшей его супруги; в случае продолжения оных е. с. угрожает мне прибегнуть к высшей власти. На сие имею честь вам отвечать, что я ничего дерзкого не мог сказать её сиятельству, и я не понимаю, что могло дать повод к такой небылице. Мне весьма прискорбно, что граф Воронцов вмешивает полицию в семейственные свои дела и через то даёт им столь неприятную гласность. Я покажу более умеренности и чувства приличия, не распространяясь далее о таковом предмете. Что же касается до донесений холопий его сиятельства, то оные совершенно ложны» (33, 137).
Воронцов быстро опомнился. Сообразив, что официальная жалоба делает его смешным, он прибегнул к уже испытанному средству: настрочил в Петербург донос. Через три недели из столицы пришло высочайшее повеление о немедленной высылке Раевского в Полтаву «за разговоры против правительства и военных действий». Демон был отлучён от высшего общества.
С января 1834 года А. Раевский жил в Москве. В старой столице он женился (из меркантильных соображений) на Е. П. Киндяковой. В этот период его встретил Пушкин, бывший в первопрестольной проездом. 28 ноября он писал в дневнике: «Видел А. Раевского, которого нашёл поглупевшим от ревматизмов в голове. Может быть, это пройдёт». Равнодушная констатация факта, без малейшей доли сочувствия к болящему, без воспоминаний о былом.
Через два года — новая встреча и упоминание (между прочим) в длинном письме жене идола молодости: «На днях обедал я у Орлова, у которого собрались московские наблюдатели[49]. Раевский (Александр), который с прошлого разу казался мне немного поглупевшим, кажется, опять оживился и поумнел. Жена его собою не красавица — говорят, очень умна».
Опять то же равнодушие, та же отстранённость! После окончания работы над романом «Евгений Онегин», прототипом главного героя которого во многом стал А. Раевский, Пушкин потерял к нему интерес. Да и было от чего: Александр Николаевич, человек большого ума и немалой образованности, вторую половину своего бытия провёл заурядным обывателем и салонным зубоскалом, ничего не достигнув и не сделав полезного. Будто предвидя это, Пушкин писал в своём великом романе:
Но грустно думать, что напрасно
Была нам молодость дана,
Что изменяли ей всечасно,
Что обманула нас она;
Что наши лучшие желанья
Истлели быстрой чередой,
Как листья осенью гнилой.
Как Евгений Онегин, так и его прототип обманулись в жизни, которая жестоко отомстила себялюбцам за их эгоизм, пренебрежение к окружающим и плохо скрываемое презрение к ним. Демон завяз в трясине обыденности.
«Я был ему предан» Александр Фёдорович Ланжерон большую часть жизни провёл на русской службе. О превратностях судьбы этого эмигранта Ф. Ф. Вигель писал: «Революционною бурею выброшенный из своего отечества, он беззаботно и весело прожил свой век в чужой стране и дослужился унас до высокого чина и голубой ленты». Да был такой период в жизни Ланжерона, но в основном он воевал, с 1779 по 1829 год — 50 лет!
Александр Фёдорович происходил из аристократического рода. Во Франции он носил титулы: граф де Ланжерон, маркиз де ла Косс, барон де Конни, де ла Ферте и де Сасси. Воинскую службу начал сублейтенантом полка графа Дама. В 1782–1788 годах воевал в Северной Америке. Этот период его жизни завершился присвоением ему чина полковника.
Возвращение на родину совпало с началом революции. Спасаясь от начавшихся беспорядков, Ланжерон покинул Францию. В мае 1790 года он был принят на русскую службу полковником 1-го Сибирского гренадёрского полка. Участвовал в Русско-шведской и Русско-турецкой войнах рубежа 1780-х–1790-х годов; в обеих отличился, особенно при штурме Измаила. По распоряжению императрицы Екатерины II поступил волонтёром в австрийскую армию и воевал против революционной Франции. В 1796 году принял российское подданство.
Ланжерон пользовался особым расположением императора Павла I, поэтому чины и звания следовали одно за другим: генерал-майор, генерал-лейтенант, граф Российской империи. При Александре I удачливому беженцу сначала не повезло. При Аустерлице Ланжерон командовал колонной из шести пехотных полков, и ему было поручено провести охват французской армии, что он сделал крайне неудачно: колонна была разгромлена при атаке Праценских высот.
Много лет спустя, оценивая эту неудачу, Ланжерон писал: «Французские колонны, остановленные бригадой графа Каменского, развернулись в 300 шагах от неё под картечным огнём и построились на два фаса: один — против этой бригады, а другой — против австрийцев; последние стреляли снизу вверх и с малою действительностью. Французы находились значительно выше них и немного выше русских; как только последние развернулись, французы открыли огонь. Чтобы воодушевить наших солдат, я решил идти вперёд. Команда была исполнена, как на учении. Французы отступили. Первый батальон Фанагорийского полка подошёл так близко к французам, что взял два орудия, брошенных ими. Но французские генералы и офицеры вернули своих солдат и поддержали их второй линией, которую мы только тогда увидали, и наши батальоны, в свою очередь, отступили и заняли свою прежнюю позицию. Лёгкость, с которой наши шесть батальонов, построенные в одну линию, оттеснили французов доказывает мне, что, если бы мы имели некоторые войска из тех, которые бесполезно стояли в полутора верстах, мы отбросили бы французов до Пунтовица и отбили бы Праценские высоты» (79, 46).