В ответ Пушкин указал «оппоненту» на другую «гидру»:
— Самоуправство административных властей, развращённость чиновничества и подкупность судов России. Россия стонет в тисках этой гидры поборов, насилия и грабежа, которая до сих пор издевается даже над высшей властью. На всём пространстве государства нет такого места, куда бы это чудовище не досягнуло!.. Что же удивительного, Ваше Величество, если они, возмущённые зрелищем униженного и страдающего Отечества, подняли знамя сопротивления, разожгли огонь мятежа, чтобы уничтожить то, что есть, и построить то, что должно быть; вместо притеснения — свободу, вместо насилия — безопасность, вместо продажности — нравственность, вместо произвола — покровительство закона, стоящего надо всеми и равного для всех! Вы, Ваше Величество, можете осудить развитие этой мысли, незаконность средств к её осуществлению, излишнюю дерзость предпринятого, но не можете не признать в ней порывы благородного!
Николай счёл речь поэта слишком смелой и оправдывающей мятеж, но Пушкин возразил:
— Я оправдываю только цель замысла, а не средства.
Царь, признав благородство убеждений поэта, посоветовал ему быть рассудительнее, опытнее, основательнее и заговорил о возможных преобразованиях:
— Для глубокой реформы, которой Россия требует, мало одной воли монарха, как бы он ни был твёрд и силён. Ему нужно содействие людей и времени. Пусть все благонамеренные и способные люди объединятся вокруг меня. Пусть в меня уверуют.
Пусть самоотверженно и мирно идут туда, куда я поведу их, — и гидра будет побеждена! Гангрена, разъедающая Россию, исчезнет, ибо только в общих усилиях — победа, в согласии благородных сердец — спасение! Что же до тебя, Пушкин… ты свободен. Я забываю прошлое, даже уже забыл. Не вижу пред собой государственного преступника, вижу лишь человека с сердцем и талантом, вижу певца народной славы, на котором лежит высокое призвание — воспламенять души вечными добродетелями и ради великих подвигов. Теперь можешь идти! Пиши для современников и для потомства. Пиши со всей полнотой вдохновения и с совершенной свободой, ибо цензором твоим буду я! (95, 202–203)
Из кабинета хозяина вышли вместе — царь и поэт. Прощаясь, Николай I сказал: «Ну, ты теперь не прежний Пушкин, а мой Пушкин».
Александр Сергеевич не распространялся о часовой беседе с монархом; пушкинисты по крохам собирали сведения о ней среди современников поэта. Но хорошо известно, что оба — и царь, и Пушкин встречей остались довольны. Николай I на балу у маршала Мармона подозвал Д. Н. Блудова, делопроизводителя Верховной следственной комиссии по делу декабристов, и сказал ему:
— Знаешь, что я нынче долго говорил с умнейшим человеком в России?
На вопросительный взгляд Дмитрия Николаевича царь назвал Пушкина.
П. В. Нащокин, один из ближайших друзей поэта, рассказывал, что Пушкин вышел от Николая I со слезами на глазах. Другой собеседник Александра Сергеевича, польский поэт Адам Мицкевич, утверждал то же:
— Пушкин был тронут и ушёл глубоко взволнованный. Он рассказывал своим друзьям-иностранцам, что, слушая императора, не мог не подчиниться ему. «Как я хотел бы его ненавидеть! — говорил он. — Но что мне делать? За что мне ненавидеть его?»
Полная версия встречи императора с Пушкиным существует в записи князя П. Б. Козловского, известного дипломата и популяризатора науки, сотрудника журнала «Современник». Пётр Борисович изложил содержание беседы царя и поэта в дневнике сразу после того, как Николай I поведал ему о ней:
«Пушкин легко отклонил подозрения, которые в разных случаях проявлялись относительно его поведения и которые были вызваны приписанными ему неосторожными высказываниями. Он изложил открыто и прямо свои политические убеждения, не колеблясь заявив, что, если бы и был адептам нововведений в области управления, он никогда не был сторонником беспорядка и анархии. Он с достоинством и искренностью приветствовал императора за мужество и великодушие, проявленные им на глазах у всех 14 декабря. Но он не мог не выразить своего сочувствия к судьбе некоторых вождей того рокового восстания, обманутых и ослеплённых своим патриотизмом.
Николай I выслушал его без нетерпения и отвечал ему благосклонно. Заговорив, в свою очередь, об этом ужасном заговоре, который подготовлял цареубийство, крушение общественного порядка и отмену основных законов империи, он нашёл те красноречивые и убедительные слова, которые глубоко тронули Пушкина и взволновали его до слёз. Император протянул ему руку и проникновенным голосом сказал:
— Я был бы в отчаянии встретить среди соучастников Пестеля и Рылеева того человека, которому я искренно симпатизировал и которого теперь уважаю от всего сердца. Продолжайте оказывать честь России вашими произведениями и считайте меня своим другом» (32, 266).
Приведённый рассказ, записанный со слов самого Николая I, выставляет его в самом выгодном свете. Но поскольку он поддаётся сверке с другими свидетельствами современников, пушкинисты признают его весьма близким к истине.
…Вернувшись с аудиенции, Пушкин исправил окончание стихотворения «Пророк», о котором литературовед Михаил Филин писал: «Под пушкинским „Пророком“ стоит дата „8 сентября 1826“ — день встречи поэта с императором Николаем Павловичем. Раньше об этом мало кто знал, теперь ведают все, но мало кто рад обретённому знанию и оперирует им» («Литературная газета», 2014/5).
«Почему?» — спросят некоторые любители поэзии. А вот читайте:
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился,
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился;
Перстами лёгкими как сон
Моих зениц коснулся он:
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы,
Моих ушей коснулся он,
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полёт,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный, и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой…
Это стихотворение — перевод на язык поэзии того, что дала Пушкину встреча с царём: извлечение из «пустыни мрачной» (Михайловского); душевное просветление и освобождение («вырвал грешный мой язык») от заблуждений молодости, к каковым, по-видимому, относятся стихотворения «Вольность», «Деревня», «Кинжал» и другие. Это — отказ от прежнего свободомыслия и переход на позицию примирения с существующей действительностью. В таком же ключе 22 декабря были написаны «Стансы»:
В надежде славы и добра
Гляжу вперёд я без боязни.
После этого оптимистического заявления следует прославление деяний Петра I, завершающееся обращением к правящему государю:
Семейным сходством будь же горд;
Во всём будь пращуру подобен:
Как он, неутомим и твёрд,
И памятью, как он, незлобен.
Пушкин рассматривал это стихотворение как план прогрессивной политики, на которую он пытался направить Николая I и о чём у него был разговор с царём. Но по существу «Стансы» — декларация о его примирении с властями, что вызвало осуждение поэта в близких ему кругах и заставило его оправдываться:
Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю.
Его я просто полюбил[63].
Он бодро, честно правит нами;
Россию вдруг он оживил
Войной, надеждами, трудами…
В самом начале своего царствования Николай I действительно хотел провести ряд кардинальных реформ, подготовка их шла в нескольких комиссиях. Получил задание и Пушкин. 30 сентября, через три недели после аудиенции, А. Х. Бенкендорф писал ему: «Его Императорскому Величеству благоугодно, чтобы вы занялись предметом о воспитании юношества».
Подчиняясь царской воле, Александр Сергеевич 15 ноября подготовил записку «О народном воспитании». Начинается она с осуждения восстания декабристов: «Последние происшествия обнаружили много печальных истин. Недостаток просвещения и нравственности вовлёк многих молодых людей в преступные заблуждения».
Критикуя существующую систему воспитания, Пушкин предлагал некоторые меры по его улучшению. Сегодня интересен его взгляд на роль истории в формировании личности: «Изучение России должно будет преимущественно занять в окончательные годы умы молодых дворян, готовящихся служить Отечеству верою и правдою, имея целью искренно и усердно соединиться с правительством в великом подвиге улучшения государственных постановлений, а не препятствовать ему, безумно упорствуя в тайной недоброжелательности». Критику российской системы воспитания Николай I принял, а предложения поэта по её изменению отверг, поставив в рукописи 35 вопросительных знаков. 23 декабря Бенкендорф известил Александра Сергеевича о прочтении царём его записки «О народном воспитании» и изложил мнение монарха о ней:
«Государь император с удовольствием изволил читать рассуждения Ваши о народном восстании и поручил мне изъявить Вам высочайшую свою признательность. Его Величество при сём заметить изволил, что принятое Вами правило, будто бы просвещение и гений служат исключительным основанием совершенству, есть правило, опасное для общего спокойствия, завлёкшее Вас самих на край пропасти и повергшее в оную толикое число молодых людей. Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному. На сих-то началах должно быть основано благонаправленное воспитание. Впрочем, рассуждения ваши заключают в себе много полезных истин» (7, 660–661).
Вопрос о том, может ли просвещение «удержать новые безумства», был для Николая I спорен и сомнителен. Недостаток благонамеренного усердия — вот корень всего зла, полагал самодержец. Взгляды царя и поэта на воспитание разошлись; не случилось сближения и по другим проблемам российской действительности. Власти не удалось сделать Пушкина ручным. Польский писатель Ю. Струтыньский передал потомкам гордое заявление поэта об итоге его отношений с российским монархом: