— Законы пишутся для подчинённых, а не для начальства, и вы не имеете права в объяснениях со мною на них ссылаться или ими оправдываться.
Четыре года заняла переписка Александра Сергеевича с шефом жандармов по вопросу издания трагедии «Борис Годунов». Все десять лет общения с начальником Третьего отделения Пушкин периодически поднимал вопрос о поездке за границу: в Италию или во Францию, в Париж, в Китай… Не пустили даже в Полтаву, куда был выслан опальный А. Н. Раевский.
Поэт обращался к Бенкендорфу с просьбой поработать с библиотекой Вольтера, находившейся в Зимнем дворце, ходатайствовал о допуске к архивным материалам по истории крестьянского восстания под руководством Е. Пугачёва и, наконец, просил разрешения (дважды) на продажу «бабы» — статуи Екатерины II:
«Генерал, покорнейше прошу Ваше превосходительство ещё раз простить мне мою докучливость.
Прадед моей невесты некогда получил разрешение поставить в своём имении Полотняный Завод памятник императрице Екатерине II. Колоссальная статуя, отлитая по его заказу из бронзы в Берлине, совершенно не удалась и так и не могла быть воздвигнута. Уже более тридцати пяти лет погребена она в подвалах усадьбы…».
Как это ни покажется рискованным, Пушкин просвещал Александра Христофоровича по вопросам литературы (большие письма от 11 июля 1830 года и 21 июля 1831-го), хлопотал об издании газеты и журнала, даже информировал шефа жандармов о полученной им анонимке:
«Граф![68]
Считаю себя вправе и даже обязанным сообщить вашему сиятельству о том, что недавно произошло в моём семействе.
Утром 4 ноября я получил три экземпляра анонимного письма, оскорбительного для моей чести и чести моей жены. По виду бумаги, по слогу письма, по тому, как оно было составлено, я с первой же минуты понял, что оно исходит от иностранца, от человека высшего общества, от дипломата. Я узнал, что семь или восемь человек получили в один и тот же день по экземпляру того же письма.
Мне не подобало видеть, чтобы имя моей жены было в данном случае связано с чьим бы то ни было именем. Я поручил сказать это г-ну Дантесу. Барон Геккерн приехал ко мне и принял вызов от имени г-на Дантеса, прося у меня отсрочки на две недели».
О случившемся Бенкендорф доложил царю. Николай I вызвал Александра Сергеевича и взял с него слово отказаться от дуэли. Пушкин обещал, но… Почему? Объяснение этому находим в том же письме шефу жандармов: «Будучи единственным судьёй и хранителем моей чести и чести моей жены и не требуя вследствие этого ни правосудия, ни мщения, я не могу и не хочу представлять кому бы то ни было доказательство того, что утверждаю». Дальнейшие события показали, что Александр Сергеевич был не намерен отчитываться и в своих действиях по поводу «разборки» с Дантесом.
…Бенкендорф на семь лет пережил своего непокладистого подопечного (а вернее — поднадзорного). За это время успел написать «Записки», в которые вошли очерки «1812 год. Отечественная война», «1813 год. Освобождение Нидерландов». Отечественной войне посвящена и работа «Описание военных действий отряда, находившегося под начальством князя Винцингероде». То есть Александр Христофорович внёс свою лепту в историографию 1812 года как воин и очевидец событий.
Хуже обстояло дело в его деятельности на посту шефа жандармов: «Чрезмерная цензурная строгость Бенкендорфа и чрезвычайно суровое отношение его ко всем, кто казался ему политически опасным, тяжёлым бременем ложились на духовное развитие русского общества. С упорством и нетерпимостью узкого во взглядах и неумного человека Бенкендорф старался во всех самостоятельных стремлениях лиц и всего русского общества найти и уничтожить зародыши ужасного будущего. При этом он мало стеснялся соображениями человечности и даже законом» («Энциклопедический словарь» Брокгауза и Эфрона).
Этот вывод о жандармской деятельности нашего героя хорошо иллюстрируют его отношения с Пушкиным, итог которым подвёл В. А. Жуковский в письме Бенкендорфу от 28 февраля, через три недели после гибели поэта: «Пушкин мужал зрелым умом и поэтическим дарованием, несмотря на раздражительную тягость своего положения, которому не мог конца предвидеть, ибо не мог постичь, что не изменившееся в течение десяти лет останется таким и на целую жизнь и что ему никогда не освободиться от того надзора, которому он, уже отец семейства, в свои лета подвержен был как двадцатилетний шалун. Ваше сиятельство не могли заметить этого угнетающего чувства, которое грызло и портило жизнь его. Вы делали изредка свои выговоры с благим намерением и забывали о них, переходя к другим важнейшим вашим занятиям, которые не могли дать вам никакой свободы, чтобы заняться Пушкиным. А эти выговоры для вас столь мелкие, определяли целую жизнь его: ему нельзя было тронуться с места свободно, он лишён был наслаждения видеть Европу, ему нельзя было своим друзьям и своему избранному обществу читать свои сочинения, в каждых стихах его, напечатанных не им, а издателем альманаха с дозволения цензуры, было видно возмущение» (36, 361).
А. И. Герцен, младший современник великого поэта, говорил о его бдительном «опекуне»:
— Может, Бенкендорф и не сделал всего зла, которое мог сделать, будучи начальником этой страшной полиции, стоящей вне закона и над законом, имеющей право вмешиваться во всё, но и добра он не сделал (76,57).
Ни для Пушкина, ни для русской литературы, — добавим мы от себя.
«Россию гражданским мужеством дивит». Н. С. Мордвинов (1754–1845), будущий адмирал и морской министр, азы флотоводческой науки осваивал на английских судах, там же набирался либеральных идей, которым оставался верен всю жизнь, но верой и правдой служил Отечеству, в 1796 году удостоился следующих строк поэта В. Петрова:
Природный разум твой, твой нрав, твои науки,
Твоя к Отечеству любовь,
Мордвинов, по тебе суть верные поруки,
Что вся твоя нам жертва кровь.
Николай Семёнович проявил себя и как финансист: семнадцать лет был председателем Вольного экономического общества, с 1821 года — председатель Департамента гражданских и духовных дел. Кроме того, он был членом Государственного совета и официальным шефом Российско-американской компании, самого крупного акционерного общества в России.
Потомок заложника-аманата, взятого от племени буйной мордвы в царствование Ивана Грозного, Мордвинов олицетворял в себе сам аристократизм. Предки его медленно, но неуклонно приближались к трону. При Екатерине II Николай был выбран в товарищи наследнику престола, дружбу которого приобрёл, воспитываясь при дворе.
По окончании образования великого князя Мордвинова послали в Англию. Три года Николай Семёнович плавал на английских судах, побывал в Америке. Англия произвела на него огромное впечатление, и он всю жизнь оставался её ревностным поклонником. Мордвинов был убеждён в необходимости государственного и экономического преобразования России. Он выступал за развитие промышленности, за внедрение в народное хозяйство научных и технических достижений, за помощь предпринимателям льготными кредитами, за введение протекционистских тарифов и создание частных банков в губерниях.
«Мнения» Мордвинова, постоянно отвергаемые Сенатом и Государственным советом, во множестве копий расходились по Петербургу. Как-то в разговоре с Николаем Семёновичем Н. И. Тургенев сказал, что мирится с существующей властью, так как надеется, что она даст свободу крепостным.
— Надо начинать с трона, а не с крепостных, — ответил старый политик. — Пословица говорит, что лестницу метут сверху.
В среде сановного Петербурга Мордвинов выглядел белой вороной. И не случайно. К. Рылеев посвятил ему следующие пламенные строки:
Но нам ли унывать душой,
Когда ещё в стране родной,
Один из дивных исполинов
Екатерины славных дней,
Средь сонма избранных мужей
В Совете бодрствует Мордвинов.
Уже полвека он Россию
Гражданским мужеством дивит;
Вотще коварство вкруг шипит —
Он наступил ему на выю…
Николай Семёнович действительно поражал современников мужеством и независимостью от верховной власти. Так, в 1824 году он выступил за упразднение кнута как орудия наказания: «С того знаменитого для правосудия и человечества времени, когда европейские народы отменили пытки и истребили орудия её, одна Россия сохранила у себя кнут, коего одно наименование поражает ужасом народ российский и даёт повод иностранцам заключать, что Россия находится ещё в диком состоянии, без просвещения и нравственных понятий о человеке, существе в высшей степени чувствительном. Все просвещённые народы оставили мучительные зрелища. Наступило и для нас время отменить оные».
Большинство членов Государственного совета поддержало мнение Мордвинова, но «либеральный» царь Александр не принял его, и кнут ещё несколько десятилетий правил бал в российском правосудии.
Выступление Мордвинова высоко оценил Ф. Н. Глинка, хорошо осведомлённый о российской пенитенциарной системе. Одно из своих писем Николаю Семёновичу он начал со слов смоленского князя Мстислава Давыдовича, почерпнутых в его грамоте 1228 года: «Люди приходят и отходят, но содеянное ими остаётся надолго». И продолжал: «Мы судим современников, потомство судит нас. Вы поставлены, как светильник, на месте высоком, да светите в широте и во благо. Высокое провидение наградило Вас сердцем, ведающим милосердие. Все великие мысли проистекают от сердца, а милосердие ублажает суд. Если сравнивают чистоту суда с сиянием солнца, то милосердие равняется с теплотою того же светила, и чтобы было солнце без теплоты, то бывает суд, на котором не хватает милосердия. Итак, муж правды, подвизайтесь на прекрасном поприще общего блага, дабы хладная буква закона не осталась без живительной теплоты, влагаемой любовью к человечеству. Потомство оценит труды Ваши…» (76, 11).