— Когда давали пьесу «Минин», зрители хлопали с восторгом каждому стиху, имевшему отношение к тому, что происходило в великом театре отечественной брани. Когда Минин восклицал «Бог сил! Предшествуй нам, правь нашими рядами! Дай нам всем умереть Отечества сынам!», стены потрясались от «ура» и рукоплесканий.
Огромной популярностью пользовался журнал Сергея Николаевича, выходивший немалым для того времени тиражом (до 700 экземпляров).
— По всей России, особенно в провинциях, читали его с жадностью и верою, — вспоминал Вяземский. — Одно заглавие его было уже знамя. В то время властолюбие и победа Наполеона, постепенно порабощая Европу, грозили независимости всех государств. Перо Глинки первое на Руси начало перестреливаться с неприятелем. Он не заключал перемирия даже и в те роздыхи, когда русские штыки отмыкались, уступая силе обстоятельств и выжидая нового вызова к действию.
Сергей Николаевич был на удивление плодовитым писателем. В начале 1840-х годов в служебной записке, в разделе «Печатные труды», он отмечал: «Не стану здесь напоминать всех чернильных моих грехов». И тем не менее насчитал таковых 130.
— А много ли листов отделит от них потомство? — резонно спрашивал себя Глинка. И отвечал:
— Не знаю. Покойный А. Ф. Воейков сказал мне однажды, что из всех его «многоплодных сочинений выкроится маленькая книжечка». Если и это сбудется, то будет для меня пальмою бессмертною. На моём веку сколько поколений книг пали в Лету не с шумом, но безмолвно.
Писатель до самозабвения любил литературу, творческий труд, поэтому с готовностью брался за любую работу в этой области.
— Хотя и сказано, что надежда — неразлучная спутница человека, но я всегда начинал и принимался за труд безнадёжно, был бы только труд. А я без всякой запасной мысли, шагая изо дня в день, высматривал только, откуда блеснёт луч чернильной работы и, если угодно, даже и подёнщины.
К 25-летию Отечественной войны 1812 года Сергей Николаевич выпустил две книги, связанные с этой героической эпохой: «Записки о 1812 годе Сергея Глинки, первого ратника Московского ополчения» и «Записки о Москве и о заграничных происшествиях от исхода 1812 до половины 1813 года». Основная мысль первой книги состоит в том, что не усилия правительства, а единодушный и повсеместный отпор народных масс был причиною разгрома Наполеона; войну вёл и довёл до победы народ. Среди подписчиков на «Записки о 1812 годе…» были А. И Михайловский-Данилевский, В. А. Жуковский, П. А. Вяземский, М. Ю. Виельгорский, Н. М. Карамзин, Н. И. Греч, А. С. Пушкин, митрополит Филарет, И. В. Киреевский, Н. А. Полевой, А. П. Краевский, И. Н. Скобелев.
«Записки о 1812 годе…» начинаются со следующего пассажа: «В достопамятный и бурный 1812 год жил я в переулке Тишинке близ Драгомиловского моста. 11 июля на ранней заре утренней разбудил меня внезапный приход хозяйки дома. Едва вышел я к ней, она со слезами вскричала: „Мы пропали! Мы пропали!“ — и подала мне печатный лист. То было воззвание к первопрестольной столице Москве от 6-ого июля из Полоцка».
Манифест «Первопрестольной столице нашей Москве» гласил: «Неприятель вошёл с великими силами в пределы России. Он идёт разорять любезное наше Отечество. Хотя пылающее мужеством ополчённое российское воинство готово встретить и низложить дерзость его и зломыслие, однако же по отеческому сердолюбию и попечению нашему о всех верных наших подданных не можем мы оставить без предварения их о сей угрожающей им опасности. Да не возникнет из неосторожности нашей преимущество врагу. Того ради, имея в намерении для дальнейшей обороны собрать новые внутренние силы, наипервее обращаемся мы к древней столице предков наших — Москве.
Никогда не настояло в том вящей надобности, как ныне. Спасение веры, престола, царства того требует. Итак, да распространится в сердцах знаменитого дворянства нашего и во всех прочих сословиях дух той праведной брани, какую благословляют Бог и православная наша Церковь. Да составит и ныне сие общее рвение и усердие новые силы и да умножатся оные, начиная с Москвы, по всей обширной России!» (61, 105–106)
Прочитав царский манифест, Глинка помчался к генерал-губернатору Москвы графу Ф. В. Ростопчину, которому просил вручить следующую записку: «Хотя у меня нигде нет поместья, хотя у меня нет в Москве никакой недвижной собственности и хотя я не уроженец московский, но где кого застала опасность Отечества, тот там и должен стать под хоругви отечественные. Обрекаю себя в ратники Московского ополчения и на алтарь Отечества возлагаю на 300 рублей серебра».
Большое впечатление произвела на современников речь, произнесённая Сергеем Николаевичем 18 июля в Дворянском собрании Москвы. Александр I наградил Глинку орденом Святого Владимира IV степени, освободил его журнал от цензуры и поручил больше общаться с народными массами, призывать простых людей «на всё полезное для Отечества», оживлять души граждан, успокаивать умы, предостерегать всех от робости перед врагами, на чём Сергей Николаевич весьма преуспел.
Словом, Глинке было о чём рассказать потомкам: «Русский полководец поле битвы Бородинской назвал „местом гладким“. Тут ни холмы, ни вершины гор не заслоняли полков сопротивников; все смотрели в лицо друг друга и в лицо смерти! Тут негде и некогда было действовать ни хитростям, ни увёрткам военным; тут была борьба открытая; тут шумел дождь ядер и картечей убийственных. Тут был пир смерти!»
«Записки…» Глинки вышли в канун 25-й годовщины описываемых в них событий, о которых Сергей Николаевич с душевным надрывом говорил:
— Для меня продолжается ещё 1812 год. Спасение Отечества успокоило моё сердце, но я отжил для радостей земных. Двадцать четыре года далёк я от всех увеселений общественных. Не порицаю их и не положил я на себя зарока. Но с 1812 года скольких не стало друзей моих юных, весенних дней! Напоминание о них, напоминание о бедствиях человечества и до могилы часто сводит меня в могилу. Не ропщу на провидение. Для меня глубокая скорбь душевная — вестница новой жизни. Мир праху народам нашествия 1812 года! Мир! И да будут равнины Бородинские примирением человечества европейского! (96, 468)
Во второй половине 1820-х годов Глинка возглавлял Московский цензурный комитет. В одном из журналов был помещён нелестный отзыв о нём как писателе: «не писатель, а ремесленник». Один из подчинённых Сергея Николаевича, цензор Мерзляков, сказал, что не пропустит этого выражения. «Пропустите, — добродушно заметил Глинка, — прибавьте только: ремесленник Сергей Глинка, ибо у нас есть писатель Фёдор Николаевич Глинка».
Кстати, заявление это требовало не только высочайшей взыскательности к себе и любви к младшему брату, но и гражданского мужества: Фёдор Николаевич находился в это время в ссылке за причастность к делу декабристов.
На ниве цензорских забот Глинка познакомился с Пушкиным. Связано это было с тем, что он пропустил в печать два памфлета, один из которых был направлен против поэта (Н. А. Толстой «Утро в кабинете знатного барина»). Сергея Николаевича отстранили от должности, а Александр Сергеевич попытался заступиться за него и в статье «Отрывок из литературных летописей» весьма доброжелательно отозвался о нём: «Пылкость и неустрашимость его духа обнаружились в его речах, письмах и деловых записках. Он увлёк сердца красноречием сердца, и вопреки чувствам уважения и преданности, глубоко питаемым нами к почтенному профессору[89], мы желали победы храброму его противнику» (7, 91).
Глинка посвятил Пушкину несколько стихотворений и критическую статью «Разговор о Борисе Годунове А. С. Пушкина». 21 августа 1830 года Сергей Николаевич встретился с поэтом, будучи в гостях у П. А. Вяземского, а 10 апреля следующего года посетил Пушкина и его супругу в их доме (Арбат, 53). Там он написал экспромт «Пушкину и Пушкиной»:
Того не должно отлагать,
Что сердцу сладостно сказать.
Поэт! Обнявшись с красотою,
С ней слившись навсегда душою,
Живи, твори, пари, летай!..
Орфей, природу оживляй
И Байрона перуном грозным
Над сердцем торжествуй морозным.
Теперь ты вдвое вдохновлён;
В тебе и в ней всё вдохновенье.
Что ж будет новое творенье —
Покажешь: ты дивить рождён!
Позднее Глинка прочёл Пушкину экспромт «Странного света ты живописец», содержавший критику романа «Евгений Онегин» как летописи «модных бесцветных, безжизненных дней». В последние месяцы жизни поэта Сергей Николаевич вёл с ним переговоры о публикации «Записок о 1812 годе…». Для престарелого писателя наступила пора воспоминаний о самом значительном событии его жизни: «Дивные три года — 1812-й, 1813-й, 1814-й и половина 1815-го не одному принадлежат народу. Провидение послало их в урок всему человечеству, в событиях их высказался весь мир исторический в объёме обширнейшем не для одного настоящего, но и для всех веков».
Продолжением воспоминаний об Отечественной войне 1812 года стали «Записки о Москве и заграничных происшествиях от исхода 1812 до половины 1813 года» и следом… забвение при жизни. Поэтому, когда Сергей Николаевич скончался, П. А. Вяземский писал о нём в такой форме: «Недавно жил среди нас русский писатель, который во время оно проливал слёзы, слушая „Семиру“ Сумарокова, и смеялся вчера, слушая „Ревизора“ Гоголя. Он был современником и учеником Княжнина и одним из литературных сподвижников в эпоху Карамзина. Он беседовал с Пушкиным и многими годами пережил его. Он известен с 1784 года и кончил своё земное и литературное поприще в 1847 году. Во всё течение этих долгих годов он был преимущественно, беспрерывно и почти исключительно писателем и более ничего. В продолжение этого, свыше пятидесятилетнего периода писатель сей с добросовестною и неутомимую деятельностью по мере сил и способностей своих служил и содействовал общей пользе. Писатель сей — Сергей Николаевич Глинка» (96, 334).