Далее, отдав должное спасителю России, Пушкин спрашивал своего оппонента: «Мог ли Барклай де Толли совершить им начатое поприще? Мог ли он остановиться и предложить сражение у курганов Бородина? Мог ли он после ужасной битвы, где равен был неравный спор, отдать Москву Наполеону и стать в бездействии на равнинах Тарутинских?» И так отвечал на эти вопросы: «Один Кутузов мог предложить Бородинское сражение, один Кутузов мог отдать Москву неприятелю, один Кутузов мог оставаться в этом мудром деятельном бездействии, усыпляя Наполеона на пожарище Москвы и выжидая роковой минуты, ибо Кутузов один облечён был в народную доверенность, которую так чудно он оправдал!
Неужели должны мы быть неблагодарны к заслугам Барклая де Толли, потому что Кутузов велик? Ужели после двадцатипятилетнего безмолвия поэзии не позволено произнести его имени с участием и умилением? Вы упрекаете стихотворца в несправедливости его жалоб, вы говорите, что заслуги Барклая были признаны, оценены, награждены. Так, но кем и когда?.. Конечно, не народом и не в 1812 году.
Минута, когда Барклай принуждён был уступить начальство над войсками, была радостна для России, но тем не менее тяжела для его стоического сердца. Его отступление, которое ныне является ясным и необходимым действием, казалось вовсе не таковым: не только роптал народ ожесточённый и негодующий, но даже опытные воины горько упрекали его и почти в глаза называли изменником.
Барклай, не внушающий доверенности войску, ему подвластному, окружённый враждою, язвимый злоречием, но убеждённый в самого себя, молча идущий к сокровенной цели и уступающий власть, не успев оправдать себя перед глазами России, останется навсегда в истории высоко поэтическим лицом» (7, 483–485).
Кстати. Читатель, конечно, понял, что с М. Б. Барклаем де Толли гениальный поэт не встречался, но он много знал о нём, так как Михаил Богданович был родственником его лицейского друга Вильгельма Кюхельбекера. С раннего отрочества и до конца жизни Пушкин копил впечатления о несчастливом вожде, пока они не вылились в строки литературного шедевра, ставшего крупной вехой в общественно-историческом сознании 1830-х годов; ему удалось наиболее глубоко и совершенно выразить отношение современников к традициям 1812 года.
Изображая Барклая де Толли в возвышенной трагической манере, Пушкин назвал его вождём, спасшим Отечество («народ, таинственно спасаемый тобою»). Это вызвало журнальную полемику не только по оценке Барклая де Толли и Кутузова, но и по истолкованию важнейших социально-политических аспектов истории Отечественной войны в их тесной связи с современностью.
Поправляя Пушкина, реакционный публицист Ф. Булгарин вопрошал: «Кто спас Россию в 1812 году?» И ссылаясь на «историческую аксиому», согласно которой «великие мужи могут совершать великие подвиги только при великих государях», утверждал: «Земные спасители России суть император Александр I и верный ему народ русский. Кутузов и Барклай де Толли велики величием царя и русского народа; они первые сыны России, знаменитые полководцы, но не спасители России! Россия спасла сама себя упованием на Бога, верностью и доверенностью к своему царю» («Северная пчела», 1837, № 7, 11 января).
В противоположность этим царистским дифирамбам Пушкин наиболее глубоко и совершенно выразил отношение современников к традициям 1812 года. Стихотворение «Полководец» стало значительной вехой общественно-исторического сознания 1830-х годов.
«Была пора». Это стихотворение было написано к 25-й годовщине со дня открытия Царскосельского лицея и прочитано Пушкиным в кругу однокашников 19 октября 1836 года:
А. С. Пушкин
Была пора: наш праздник молодой
Сиял, шумел и розами венчался,
И с песнями бокалов звон мешался,
И тесною сидели мы толпой.
Тогда, душой беспечные невежды,
Мы жили все и легче, и смелей,
Мы пили все за здравие надежды
И юности и всех её затей,
Теперь не то…
Далее следуют строфы, в которых эскизно обрисовываются те изменения в жизни бывших лицеистов, которые произошли за минувшие годы. И наконец — вопрос к собравшимся:
Вы помните, когда возник лицей,
Как царь для нас открыл чертог царицын?
И мы пришли. И встретил нас Куницын
Приветствием меж царственных гостей.
Тогда гроза двенадцатого года
Ещё спала. Ещё Наполеон
Не испытал великого народа,
Ещё грозил и колебался он.
В трёх строчках Пушкин охарактеризовал положение, которое сложилось в отношениях России и Франции накануне Отечественной войны 1812 года: обе стороны знали о её неизбежности и обе готовились к ней. Одно время Александр I даже хотел упредить будущего противника, но Коленкуру, послу Франции, лицемерно говорил:
— Я не обнажу шпагу первым, но я вложу её в ножны не иначе, как последним.
При этом царь не счёл нужным скрывать от посла того, на что он больше всего надеется в возможной войне:
— Если император Наполеон начнёт против меня войну, то возможно и даже вероятно, что он нас побьёт, если мы примем сражение, но это ещё не даст ему мира. Если жребий оружия решит дело против меня, то я скорее отступлю на Камчатку, чем уступлю свои губернии и подпишу в своей столице договоры, которые являются только передышкой. Француз храбр, но долгие лишения и плохой климат утомляют и обескураживают его. За нас будут воевать наш климат и наша зима (50, 54).
Но куда там, успешный воитель не внял открытому предупреждению союзника (пока ещё союзника, разговор с Коленкуром проходил в конце апреля 1811 года). Россию он не считал достойной его меча и планировал, разгромив противника в генеральном сражении, навязать ему мир и сразу пройти в Индию, чтобы свести счёты с Англией, о чём и поведал графу Луи Набонну, отправляя его с очередным предупреждением к Александру I:
— Предположите, что Москва взята, Россия повержена, царь помирился или погиб при каком-нибудь дворцовом заговоре, и скажите мне, разве невозможен тогда доступ к Гангу для армии французов и вспомогательных войск? А Ганга достаточно коснуться французской шпагой, чтобы обрушилось всё здание меркантильного величия Англии (82, 323).
Конечно, это была авантюра (покорить Россию и отхватить у Англии Индию). Началась она 12(24) июня 1812 года, но русские армии перебрасывались к западной границе с весны:
Вы помните: текла за ратью рать,
Со старшими мы братьями прощались
И в сень наук с досадой возвращались,
Завидуя тому, кто умирать
Шёл мимо нас…
События Отечественной войны Пушкин уложил в три с половиной строки:
И племена сразились,
Русь обняла кичливого врага,
И заревом московским озарились
Его полкам готовые снега.
В этих строчках всё: упоминание о том, что в Россию вторглись не только французы, а представители почти всех народов Западной Европы; интерпретация Бородинского сражения как ничейного по своим результатам (Русь только «обняла» противника, но не задушила его); бесславный конец нашествия, освещаемый пожаром старой столицы и прикрываемый на полях бескрайней империи снегами Севера.
Вы помните, как наш Агамемнон
Из пленного Парижа к нам примчался?
Какой восторг тогда пред ним раздался!
Как был велик, как был прекрасен он,
Народов друг, спаситель их свободы!
О встрече Александра I после возвращения его из Парижа мы говорили в главе, посвящённой лицейским годам жизни Пушкина. Здесь обратим внимание читателей только на окончание приведённой строфы. 5 апреля 1812 года был заключён договор об оборонительном и наступательном союзе между Россией и Швецией. По поводу его царь писал в Стокгольм послу П. К. Сухтелену: «Война неизбежна, но это будет война за независимость всех наций» (86, 145).
За два с половиной месяца до начала Отечественной войны царь намеревался превратить её в войну за освобождение народов Западной Европы от владычества Наполеона. То есть на словах он собирался отступать до Камчатки, а на деле не сомневался в победе над первым полководцем Европы и триумфальном завершении войны далеко от границ России.
В Стокгольме весьма благожелательно отнеслись к этому намерению российского монарха, и Сухтелен сообщал Александру I, что он «может с оружием в руках вступить в Константинополь, Вену и Варшаву, не опасаясь вмешательства Швеции».
С окончания лицея Пушкин весьма негативно относился к Александру I, но в самые последние годы своей жизни несколько изменил своё мнение о царе:
И нет его — и Русь оставил он,
Взнесённу им над миром изумлённым,
И на скале изгнанником забвенным,
Всему чужой, угас Наполеон…
Действительно, события 1813–1814 годов, завершившиеся взятием Парижа, необычайно подняли международное значение России. Ещё более оно возросло с созданием «Священного союза», в котором Александр I занял руководящую роль, став де-факто царём царей. Пушкин в своё время осуждал реакционную роль «Союза…» (подавление народных движений) и его фактического главы. Поэтому, говоря о вознесении России «над миром изумлённым», он имел в виду только освобождение Европы от засилья Наполеона.
Свою роль в потеплении отношения поэта к покойному государю сыграло его разочарование в Николае I, на какое-то время заслонившем собой предшественника на российском престоле. Это произошло на фоне общей переоценки исторических ценностей в сторону смягчения былых резких суждений по поводу Александра I. Зато несколько поблекло восхищение его главным противником:
И на скале изгнанником забвенным
Всему чужой, угас Наполеон.
«Всему чужой». Выше уже отмечалось, что отверженный император, изнуряемый тяжёлой болезнью и климатом острова Святой Елены, работал до последнего дня своей жизни. И забыт он не был. Наоборот, после его кончины во Франции с каждым годом росли и усиливались бонапартистские настроения, что в конечном счёте кончилось восстановлением на престоле династии Наполеона, а на первом этапе движения за это — возвращением останков императора в Париж, что произошло вскоре после гибели А. С. Пушкина.