В главной квартире французской армии пока ещё никто не предвидел, чем обернутся эти неудачные попытки атак и нескончаемая перестрелка. Наполеон торопился завершить дело своим коронным ударом, поторапливая маршала Бертье.
– Ну что, Бертье, не пора ли нам ударить в центре? – уже несколько раз спрашивал он, но Бертье был неумолим.
– Нет, Ваше Величество, нужно ещё усилить нажим на левое крыло русских. Я не имею данных о том, что Беннигсен начал переброску резервов к своему левому флангу и ослабил центр.
Бертье даже предположить не мог, что Беннигсен не удосужился выделить резерва, что все наличные силы русской армии находились в боевых порядках трёх корпусов, вытянутых вдоль фронта. Наполеон же полагал, что Беннигсен, подыгрывая ему, уже оголил центр. А значит, затягивать с ударом не имеет смысла. Но Беннигсен тоже не все мог. Когда он попытался ослабить центр путём переброски подкреплений на фланги, генералы напомнили ему о шаблонной тактике действий Наполеона, давно и хорошо всем известной. В тот момент Беннигсен не решился пойти против генералов – ведь в случае успеха французов, было бы слишком понятно, что именно он его обеспечил.
Между тем, Бертье не слишком полагался на всякие там обещания подыграть. Он был настоящим воином, если вообще можно назвать настоящим того, кто служил в армии нелюдей. Впрочем, военный талант этого человека никто не оспаривал. Его отличала преданность своему императору, но вместе с тем и делу этого императора. Наверное, гораздо хуже, когда человек не предан никому, кроме себя.
И теперь Бертье думал лишь об одном – как сломить сопротивление русских, так и не оголивших свой центр. Он решил ударить в известное всем больное место любого боевого порядка – в стык центрального и левофлангового корпусов русских. Ударить внезапно, сильным по своему составу и подготовке корпусом маршала Ожеро.
Он сказал:
– Ваше Величество, если будет угодно, мы направим корпус маршала Ожеро не в центр боевых порядков русских, который меня чем-то настораживает, а в стык между центральным корпусом и корпусом левого крыла. Русские ждут наш удар в центре, а мы несколько изменим обычный свой план.
– Не возражаю! – ответил Наполеон.
Интуиция военачальника, одержавшего не одну победу, не подвела Бертье. Каким-то особым полководческим чутьем он осознал, что в центре может ждать ловушка. Особенно насторожили его новые разведданные. Ночью французские разведчики установили, что вся русская артиллерия левого и правого крыльев сведена в две большие батареи и подготовлена к ведению массированного огня. Этот огонь уже принёс немалый урон французским войскам, атаковавшим сначала правофланговый, а затем и левофланговый русские корпуса. А вот в центре подобных артиллерийских группировок обнаружить не удалось. Казаки изловили нескольких разведчиков, остальные поспешно вернулись в своё расположение.
Битва была в разгаре, когда корпус Ожеро получил приказ двинуться на русских всей своей мощью. Удар в стык корпусов был крайне опасен для русской армии именно в тех условиях, в которых она находилась. Ведь Беннигсен не удосужился организовать взаимодействие между корпусами, а это означало, что русские командиры не имели единого плана действий на случай ударов в стык их боевых порядков.
Сражение при Прейсиш-Эйлау впоследствии часто называли битвой на холмах Эйлау. Действительно, холмов в районе Эйлау было предостаточно. На склонах выстроились русские войска, за ними встала артиллерия.
Дмитрий Петрович Резвой выехал на один из холмов, чтобы обозреть поле сражения как раз в тот момент, когда корпус маршала Ожеро начал своё движение стройными грозными колоннами. Резвой сразу определил, что корпус наступает гораздо южнее, чем он предполагал, что удар нацеливается вовсе не на позиции центрального корпуса, в стык между корпусами.
Подъехал генерал Дохтуров. Вместе они прикинули, что переместить орудия, чтобы прикрыть стык корпусов, уже невозможно, французы были уже слишком близко.
– Это рука Бертье, – сказал Дохтуров. – Он предельно осторожен. Наверняка что-то заподозрил. А у нас и резервов нет. Пусть главнокомандующий забыл о них, но мы-то как упустили? Не Беннигсена надо слушать, а делать по-своему.
– Вот я и сделал, – сказал Резвой. – Вся артиллерия в группировке, а на стыке и ответить нечем… Впрочем, на все воля Божья! Суворов учил: Бог нас водит – Он нам генерал…
Он не договорил. Сильный порыв ветра чуть не сбил с ног. Адъютант, которого подозвал к себе Резвой, чтобы отдать распоряжение, едва не свалился с поднявшегося на дыбы коня. Тучи снега поднялись с холмов, пали сплошной завесой с неба. Они закрыли боевой порядок русских, застелили непроглядной пеленой всё впереди, скрыли из глаз корпус Ожеро, которой к тому времени прошёл уже треть расстояния, отделяющего его от русских боевых порядков. Сам маршал, командиры дивизий и полков были впереди, во главе колонн. Шли красиво, пока видно было, как идти. Шли, уверенные, что одним видом этих стройных колонн наведут ужас на русских, которые, находясь на неприкрытых флангах, и так уже чувствовали себя не совсем уверенно.
– Ускорить движение! – приказал Ожеро.
Маршал спешил преодолеть простреливаемый участок, используя снежную круговерть как дымовую завесу. Он полагал, что метель явится лучшей защитой от русского огня, который должен был грянуть с минуты на минуту, едва видимость чуть улучшится.
Офицеры обнажили шпаги, солдаты взяли ружья наперевес, вот только блеска штыков не было видно в метельной пелене.
Наполеон ликовал:
– Послушайте, Бертье! Ожеро переколет этих русских на их позициях как слепых котят.
Бертье восторга не разделял. Ответил встревоженным тоном, крутя в руках бесполезную в эти минуты подзорную трубу:
– Я не вижу корпуса Ожеро, Ваше Величество. Я не люблю, когда не вижу войск.
– Успокойтесь, Бертье, успокойтесь. Вы забыли, что нам противостоит бездарь Беннигсен. Он сейчас мечется, небось, не зная, кого бояться более – русских или французов.
– Почему он должен бояться русских? – с удивлением переспросил Бертье, поднимая воротник шинели, чтобы уберечься от очередного, сбивающего с ног порыва ветра.
– Потому что умеет только проигрывать, – хохотнул Наполеон, приходивший всё в большее возбуждение от уверенности в скорой победе.
Порыв ветра, едва не сбивший с ног Бертье и заставивший его кутаться в шинель, резко ударил в грудь маршала Ожеро. Тот покачнулся, но, устояв на ногах, прибавил шагу, подбадривая подчинённых. Он уже почти забыл об опасности, о том, что пора и ему самому, и командирам дивизий пропустить вперед первые шеренги воинов, дабы не подвергать себя риску. Гибель или ранение командира может лишить войска управления, поэтому он должен быть впереди только до определённой поры.
Ожеро не видел русских, но чувствовал, что они уже рядом, близко и что вот-вот можно будет подать команду на переход в атаку рассыпным строем.
Ураганный вихрь с диким воем и свистом взметнул клубы снега, и они как по мановению волшебной палочки умчались в неведомую даль, а взамен им хлынули потоки солнечных лучей, засверкав на кончиках штыков.
Дмитрий Петрович Резвой стал свидетелем этого удивительного, невероятного природного явления, которое затем нашло отражение во многих записках, мемуарах, научных исследованиях и трудах.
Корпус маршала Ожеро, всё ещё в сомкнутых колоннах, находился совсем рядом с русскими позициями, но не перед стыком корпусов, а как раз перед замаскированной семидесятипушечной батареей. Он оказался на том рубеже, который был ещё накануне намечен генералом Резвым для массированного удара.
Посеявший ветер – пожнёт бурю. Французы, направляемые грабителем и убийцей того времени Наполеоном на новые преступления, шли, ослеплённые жаждой наживы, в чужие страны, презирая все Заповеди Создателя. И буря возмездия обрушилась на них. Семьдесят мощных русских орудий ударили одновременно. Удар был страшным. Раскатистый, невероятной силы грохот, затем короткая пауза – время полета ядер и гранат – и снова треск, теперь уже непрерывный, не похожий ни на выстрелы, ни на разрывы, которые прогремели мгновениями позже. Это был жуткий, леденящий треск разбиваемых ядрами в щепки ружейных прикладов, треск, как вспоминали позднее некоторые впечатлительные очевидцы, человеческих костей.
Первые же залпы русской батареи вывели из строя всех дивизионных командиров, да и сам маршал Ожеро получил серьёзное ранение. Французские колонны замерли, словно наткнувшись на железную стену, а русские артиллеристы посылали ядро за ядром, гранату за гранатой, доводя скорострельность своих орудий до наивысшего напряжения.
Восемнадцатилетний артиллерийский поручик из той семидесятипушечной батареи Павел Грабе писал: «На нашу долю досталась одна из колонн маршала Ожеро, корпус которого был уничтожен в этом побоище… Орудия мои были прежде заряжены картечью… Страшно было их действие на столь близкого неприятеля…»
Так первый бой второго дня сражения на холмах Эйлау уже начал складываться в пользу русских.
А французский корпус замер на грани жизни и смерти – не было сил двинуться вперёд, не было команды отходить назад. Задние ряды напирали по инерции на передние, ибо ещё не знали, что произошло и не ощутили на себе удар русских ядер.
И тут над холмами Эйлау прокатилось богатырское русское «Ура!» Это двинулась, в контратаку пехотная бригада генерала Сомова – Шлиссельбургский пехотный и Московский гренадерский полки.
Впоследствии участник сражения при Прейсиш-Эйлау Денис Васильевич Давыдов так описал тот знаменательный для всей битвы момент: «Более двадцати тысяч человек с обеих сторон вонзали трёхгранное острие друг в друга. Толпы валились. Я был очевидцем этого гомерического побоища и скажу поистине, что в продолжении шестидесяти кампаний моей службы, в продолжении всей эпохи войн наполеоновских, справедливо названной эпопеею нашего века, я подобного побоища не видывал!
Около получаса не было слышно ни пушечных, ни ружейных выстрелов, ни в середине, ни вокруг его: слышен был только какой-то невыразимый гул перемешавшихся и резавшихся без пощады тысяч храбрых. Груды мёртвых тел осыпались свежими грудами, люди падали одни на других сотнями, так что вся эта часть поля сражения уподобилась высокому парапету вдруг возникшего укрепления. Наконец, наша взяла!..»