В продолжении всего того дня дороги, ведущие в Россию, покрыты были несчастными жителями, убегавшими от неприятеля: старики с малолетними, женщины с грудными детьми – все бежали, не зная сами куда, и что будет с ними.
Нам оставалось одно только утешение, что неприятель был совершенно отбит на всех пунктах с большою для него потерею. Да и нашей стороны оная была значительна; мы потеряли, как говорили, убитыми более шести тысяч человек, в том числе генералов Скалона и Баллу; неприятель же потерял более 20 тысяч человек. От пленных узнали мы, что у них, между прочим, в тот день был убит генерал Грабовский и ранены генерал Заиончин и многие другие.
На другой день все полагали, что битва под стенами Смоленска будет возобновлена; но вдруг неожиданно, в 12 часов ночи армия получила приказание, оставя город и большую московскую дорогу, перейти на правую сторону Днепра и занять высоты, находящиеся в двух или трёх верстах от города».
Антон Антонович Керсновский в «Истории Русской армии» так описал действия русских войск под Смоленском: «…Три дня – 4-го, 5-го и 6-го августа – шёл под Смоленском жестокий и неравный бой. 30 000 русских (7-й корпус Раевского, затем сменивший его 6-й корпус Дохтурова) удерживали 150 000 французов, дав возможность отойти наиболее угрожаемой армии Багратиона и оторваться от противника главным силам армии Барклая.
4 августа бой вели 15 000 русских с 23 000 французов, 5-го подошла вся французская армия. Оба штурма Смоленска были отражены с большим уроном для французов.
В ночь на 6-е августа горевший город был очищен, и весь день шли арьергардные бои. Наш урон – свыше 7 000 человек, французов – 12 000 человек».
Смоленск – ворота Москвы. Сколько раз он прикрывал столицу! В 1941 году, тоже летом и тоже отражая нашествие наглого агрессора, Смоленск вновь показал мужество и стойкость.
В 1812 году в Смоленске соединились русские армии Багратиона и Барклая. И именно здесь оказался под угрозой план Барклая, у которого уже не было более сил сдерживать наступательный порыв наших войск. Всё едва не закончилось плачевно. Даже после отражения французов обстановка не улучшилась.
А.А. Керсновский указал: «Однако опасность ещё не была окончательно устранена. Первая армия находилась вечером 6 августа ещё на петербургской дороге на правом берегу Днепра. В ночь на 7-е Барклай просёлочными дорогами сворачивал её на московскую дорогу вслед за Багратионом. Первой армии надлежало совершить на следующий день чрезвычайно рискованный фланговый марш к Соловьевой Переправе.
Линия отступления («сматывание» войск с правого фланга к левому) шла параллельно фронту, и некоторые пункты, такие как Лубино, стояли ближе от французов, чем от русских. С целью обеспечения отступления Барклай выдвинул к Валутиной Горе боковой арьергард Тучкова 3-го. Весь день 17 августа до поздней ночи арьергард этот сдерживал французов, нанеся вдвое сильнейшему врагу вдвое тяжелые потери.
В отряде Тучкова сначала было всего 3200 человек. К вечеру, благодаря всё время подходившим подкреплениям, силы доведены до 22 000. У французов (корпуса Нея и Жюно, действовавшие, однако, несогласованно) было 49 000. Наш урон – до 5000, французский – 8768 человек. Последняя наша атака велась при лунном свете, во время неё Тучков, израненный штыками, взят в плен».
О нахождении в плену Тучков написал небольшие воспоминания. Три брата Тучковых сражались с врагом, двое из них сложили головы на Бородинском поле. Но об этом рассказ впереди.
А.А. Керсновский о тех боях с врагом писал: «Красный, Смоленск и Валутина Гора – три славных для нас дела первой августовской недели, окончились нашим отступлением, да и предприняты были в виду облегчения общего отхода. И это бесконечное отступление казалось чудовищным стране, сто лет не испытывавшей вражеского нашествия, армии, воспитанной Суворовым!
Со времен злополучного Сент-Круа ни один главнокомандующий не был так мало популярным, как «немец» Барклай. Его обвиняли в нерешительности, малодушии, государственной измене… Стоически переносил оскорбления этот великий Россиянин. Спасение возненавидевшей его армии стало его единственной целью – ему он принёс в жертву всё то, что может пожертвовать человек и полководец (и далеко не каждый человек, не каждый полководец) – своё самолюбие, репутацию.
Одному Богу известно, что переживал он в те минуты объезда полков, когда его «Здорово, ребята!» оставалось без ответа. Плывя против течения, «ломаясь, но не сгибаясь», Барклай тогда спасал эти полки, и две недели спустя на Бородинском поле от всех их будет греметь ему «Ура!»
Но горечь в душе останется – и вечером 26 августа, донося о том дне Государю, он напишет: «Провидению угодно было сохранить жизнь, для меня тягостную…»
Даже смертельная опасность, в которой оказалась армия в результате наступления после соединения в Смоленске, не отрезвила некоторые головы. Но постепенно многие стали задумываться над мудростью Барклая, ведь если бы послушали его и не начали движение навстречу французам по расходящимся направлениям, не пришлось бы вести неравные бои, ни дивизии Неверовского, ни корпусу Раевского, ни корпусам Тучкова и Дохтурова, не пришлось бы испытать тяготы плена Тучкову.
В Смоленске соотношение сил ещё не позволяло дать генерального сражения. Поэтому снова продолжилось отступление.
Вступив в Смоленск, который достался французам очень дорого, даже слишком дорого, Наполеон впервые выслушал Бертье со вниманием и будто бы даже начал склоняться к тому, что пора прекратить этот затянувшийся поход. Но колебания были недолгими. Он снова бросился вперёд, взял Вязьму и нацелил удар на Москву.
От глаз Бертье не укрылось, что русские с каждым днём сражаются ожесточеннее. Он знал, что в тылах французской армии неспокойно. Разгорается пожар партизанской войны. Французская армия двигалась, словно по длинному, но неширокому полуострову, охваченному огнём со всех сторон, и всё глубже втягивалась в огромную, опасную ловушку, которую нельзя было бы сравнить даже с Фридландской, в которую Беннигсен поставил русскую армию, или с Дрисской, куда хотели загнать Барклая всякие де Фули.
Оценив обстановку, Бертье снова высказал своё мнение о том, что пора остановиться. Наполеон взорвался. Он стал кричать на своего начальника штаба, оскорблять его и заявил:
«Убирайтесь с моих глаз. Возвращайтесь во Францию. Я не нуждаюсь в вас больше. Вы – трус! Я никого не держу против воли!»
Бертье ответил с достоинством:
«Государь! Когда армия сражается с врагом, помощник командующего никогда её не покинет. Он возьмёт ружье и встанет в строй простым рядовым».
Но Бертье был прав, предостерегая Наполеона, хотя тот и не послушал его. Бертье видел, что под Смоленском французская армия получила серьёзную рану, хотя пока ещё и не смертельную.
Между тем, в русских войсках произошло важное и значительное событие: Михаил Илларионович Кутузов был назначен главнокомандующим!..
Много позже, беседуя в Сибири со своими почитателями, знаменитый старец Феодор Козьмич как-то коснулся событий Отечественной войны 1812 года. Он обмолвился о том, что Император Александр не любил Кутузова, но в августе 1812 года, когда над Россией нависла смертельная опасность, когда Наполеон взял Смоленск, ему был Глас Божий – назначить главнокомандующим Кутузова. И он не посмел ослушаться этого Гласа Всемогущего Заступника России!
«Приехал Кутузов – бить французов». Эта незамысловатая солдатская поговорка пришла к нам через века. Она известна каждому из нас с самого детства, с первых уроков познания истории Отечества, славы и воинской доблести предков. В трудные для России дни Александр волею Божьей принужден был забыть свои «обиды» на Кутузова и назначить его главнокомандующим.
И военный министр России Михаил Богданович Барклай-де-Толли, и князь Петр Иванович Багратион, которого называли генералом по образу и подобию Суворова, были замечательными полководцами. Но в дни, когда французы нацелили удар в сердце России, армию должен был возглавить подлинный стратег, испытанный мастер военного дела, полководец особого рода, умевший побеждать и по методам своих великих учителей, и по своим методам, кстати, успешно проверенным под Слободзеей.
Под Измаилом Суворов сказал, что «Кутузов действовал на левом фланге, но был моей правой рукой». Это высшая оценка действий Кутузова, дана неповторимым в истории полководцем Суворовым, который, кстати, заявил, что на такой штурм, как Измаильский, можно решиться только один раз в жизни.
Предстояло и Кутузову решиться в том достопамятном 1812 году на поступок, на который может решиться не каждый полководец, но тот, который всё же решится, тоже сделает это только раз в жизни! За спиною армии, которую принял Кутузов, была Москва!
Впрочем, события, которые привели к назначению Михаила Илларионовича главнокомандующим, заслуживают того, чтобы на них остановиться подробнее.
Самое удивительное то, что Кутузов, внимательно следя за ходом боевых действий с Наполеоном, всецело одобрял и поддерживал стратегию Барклая-де-Толли. А ведь армия и вся страна ждали иного, ждали, что приезд Михаила Илларионовича в армию всё в корне переменит, что начнётся, как по мгновению волшебной палочки, изгнание французов с русской земли.
Но ведь такое «волшебство» было просто невозможно. Французы всё ещё имели почти двойной перевес в живой силе и артиллерии.
Однако численность французской армии неуклонно сокращалась. Этого и добивался Барклай, причём добивался последовательно и твердо.
В Смоленске давать сражение было рано. Ещё немного, еще чуть-чуть… Но не было этого «чуть-чуть» у Михаила Богдановича.
5 (17) августа князь Волконский привёз Императору письмо от графа Шувалова, которое тот написал ещё до отхода русских армий из Смоленска. Текст его приводит в своей книге Е.В. Тарле: «Если Ваше Величество не даст обеим армиям одного начальника, то я удостоверяю своей честью и совестью, что всё может быть потеряно безнадежно… Армия недовольна до того, что и солдат ропщет, армия не питает никакого доверия к начальнику, который ею командует…»