«В ум и находчивость Кутузова верили не только в широких кругах дворянского общества и не только в купечестве. Его популярность была огромной и в армии. Конечно, это не было то, почти суеверное, чувство, с которым солдаты относились к Суворову, да и манера обхождения с солдатами у Кутузова была совсем иная.
Суворов, легендарный герой, волшебник, подставляющий поминутно лоб пулям и дразнящий картечь, которая его «не берёт», Суворов всегда и всех побеждающий, был обожаем солдатами. Фельдмаршал, который бегает в одной рубахе по лагерю, вызывает солдат драться с ним на кулачки, отказывается в 70 лет надеть теплую шинель, пока не пришлют зимнюю одежду его солдатам, – этот Суворов, конечно, не мог не занимать в душе солдата совсем исключительного положения.
Кутузов на это положение и не претендовал. Но отблеск суворовской славы лежал на нём, как лежал и на Багратионе; выбитый глаз напоминал о том, за что Суворов любил Кутузова, а затем Кутузов умел по-простому, добродушно поговорить с солдатом… Говоря с солдатом, он делался таким же немудрящим, простым, чисто русским человеком, как сам солдат, сердечным и благожелательным дедушкой. Его любили и ему верили в армии, как никому другому после смерти Суворова».
И вот 8 августа 1812 года состоялся всеми ожидаемый указ Сенату: «Нашему генералу от инфантерии князю Кутузову Всемилостивейше повелеваем быть Главнокомандующим над всеми армиями, с присвоенными к сему званию преимуществами последними узаконениями».
И в тот же день Кутузов получил от Императора высочайший рескрипт, лично ему адресованный:
«Настоящее положение военных обстоятельств наших действующих армий, хотя и предшествуемо было начальными успехами, но последствия оных не открывают ещё той быстрой деятельности, с каковою надлежало бы действовать на поражение неприятеля.
Соображая сии последствия и извлекая истинные тому причины, Я нахожу нужным назначение над всеми действующими армиями одного общего Главнокомандующего, которого избрание, сверх воинских дарований, основывалось бы и на самом старшинстве. Известные военные достоинства Ваши, любовь к Отечеству и неоднократные опыты отличных Ваших подвигов приобретают Вам истинное право на сию мою доверенность.
Избирая Вас для сего важного дела, Я прошу Всемогущего Бога, да благословит деяния Ваши к славе Российского оружия и да оправдывает тем счастливые надежды, которые Отечество на Вас возлагает».
Быть может, и Барклай-де-Толли где-то в глубине души понимал необходимость такого шага, но известие о назначении Кутузова, которого он, конечно же, уважал и ценил, он воспринял как унижение и оскорбление. Императору Михаил Богданович написал: «Если бы я руководим был слепым, безумным честолюбием, то, может быть, Ваше Императорское Величество изволили бы получать донесения о сражениях и, невзирая на то, находился бы под стенами Москвы, не встретя достаточных сил, которые были бы в состоянии ему сопротивляться…»
Он мужественно перенёс этот удар судьбы и спустя девять дней, во время Бородинского сражения, будучи при полном параде, в яркой генеральской форме, появлялся на самых опасных местах, не сгибаясь под пулями и едва успевая менять коней, убиваемых под ним. Ермолов вспоминал, что на следующий день Барклай сказал ему: «Вчера я искал смерти и не нашел её». И далее резюмировал: «Имевши много случаев узнать твёрдый характер его и чрезвычайное терпение, я с удивлением видел слёзы на глазах его, которые он скрыть старался. Сильны должны быть огорчения».
Глава семнадцатая. Бородино
В мемуарах русского офицера-артиллериста есть такие строки, посвящённые прибытию Михаила Илларионовича Кутузова к войскам, находившимся в районе Царево-Займище: «Как только по армии распространилось известие о приезде Кутузова, оно произвело «всеобщее воскресение духа в войсках, от солдата до генерала. Все, кто мог, полетели навстречу почтенному вождю – принять от него надежду на спасение Отечества. Офицеры весело поздравляли друг друга со счастливою переменою обстоятельств. Даже солдаты, шедшие с котлами за водой, по обыкновению вяло и лениво, услышав о приезде любимого полководца, с криком «Ура!» побежали к речке, воображая, что уже гонят неприятелей. Тотчас у них появилась поговорка: «приехал Кутузов бить французов».
Надежда Дурова вспоминала: «Кутузов приехал!..солдаты, офицеры, генералы – все в восхищении. Спокойствие и уверенность заступили место опасений; весь наш стан кипит и дышит мужеством!»
Полководца встречал почетный караул, к которому Михаил Илларионович обратился со словами, ставшими тут же известными всей армии: «Ну как же можно отступать с такими молодцами!»
Событие было действительно радостным для всех, но можно себе представить, в сколь сложном положении оказался Кутузов. С одной стороны, все ждали начала решительных действий против неприятеля, с другой стороны, Кутузов прекрасно понимал, что не может немедленно дать генерального сражения. К этому пока были не готовы армии Барклая-де-Толли и Багратиона, хотя и соединенные под его командованием, но уступающие врагу численно.
По данным, добытым Особенной канцелярией Барклая, у противника на московском направлении действовало более 165 тысяч человек. Им противостояли лишь 100 тысяч 500 человек русских. Кутузов докладывал Императору: «…Нашёл я войска отступающими от Вязьмы и многие полки от частых сражений весьма в числе людей истощившимися».
Что же было делать? Знаменитый русский военный историк Антон Антонович Керсновский писал по этому поводу: «Кутузов всецело одобрял стратегию Барклая – его распоряжения по существу лишь подтверждали распоряжения предшественников».
Кутузов отдал распоряжение ускорить укрепление позиции у Царево-Займища, хотя сражения там давать не собирался, поскольку позиция была крайне невыгодной. В тылу местность оказалась болотистой, непроходимой во многих местах. Перед фронтом же были лесные заросли, которые затрудняли маневрирование, мешали вести разведку, препятствовали установлению надежной связи и взаимодействия между соединениями. А главное, невозможно было использовать кавалерию.
И в тоже время он не мог сразу приказать продолжить отступление, хотя такой приказ отдать было необходимо. Для сражения нужно было выбрать сильную позицию, пополнить армию резервами и тем самым насколько возможно сократить численный перевес французов.
Впрочем, приказ Кутузова на отступление не вызвал прежнего недовольства. А.А. Керсновский так объясняет это: «Однако войскам отступать с Кутузовым казалось легче, нежели с Барклаем. В близости генерального сражения никто не сомневался, менее всех его желал, конечно, сам Кутузов. Недавнему победителю великого визиря пришлось всё же внять «гласу народа (почти никогда не являющемуся «Гласом Божиим»), а самое главное – монаршей воле…»
В дореволюционной историографии существовало мнение, что Кутузов до последней возможности уклонялся от сражения, что если он и пошёл на него, то лишь потому, что иначе поступить просто не мог – не мог сдать Москву без боя. Советские историки полностью опровергли эти измышления. Да и посудите сами – неужели Кутузов мог рассчитывать на то, что Москва станет ловушкой и гибелью для армии неприятеля, пусть и совершившей тяжелый поход, подраненной в ряде боевых столкновений, в особенности под Смоленском, но всё же пока ещё не получившей рану смертельную. Что бы дало оставление Москвы, если бы туда вошла победоносная армия, так и не потерпевшая ни одной серьёзной неудачи за время своего продвижения по России? Это первое соображение.
Второе соображение состоит в том, что Кутузов вовсе не собирался отдавать Москву. Этого и в мыслях у него не было.
Историк Л.Н. Пунин писал по этому поводу: «Перед отъездом на войну, сидя в кругу своих родственников и друзей, Кутузов на вопрос, как думает он разбить Наполеона, ответил: «Я не о том думаю, как бы разбить его, – на это надобна такая же армия, как его, а о том, как бы его обмануть».
Многие историки слову «обмануть» придавали буквальное значение, тогда как всеми дальнейшими действиями Кутузов показал, что он стремился вырвать инициативу из рук Наполеона, принудить его к решениям, желательным для Кутузова, скрыть от противника свой замысел и, спутав все карты Наполеона, диктовать ему свою волю».
О том, что о сдаче Москвы не было и речи, говорит такое письмо Кутузова: «Не решен ещё вопрос, что важнее – потерять ли армию или потерять Москву? По моему мнению, с потерею Москвы соединена потеря России».
Как видим, поначалу Кутузов считал, что потеря Москвы может стать потерею России, то есть может привести к невыгодному мирному договору, превращению России в вассала наполеоновской Франции. На большее же французы, как и все прочие завоеватели, способны не были – Россию завоевать невозможно.
Кстати, как считает историк Л.Н. Пунин, это прекрасно понимали многие французы: «Окружавшие Наполеона сановники предупреждали его о предстоящих трудностях войны с Россией, с русским народом. «Не надо заблуждаться и вводить в заблуждение других, – говорил Коленкур, бывший посол Наполеона в России. – Если мы вступим в Россию, не ждите мира, пока хоть один француз останется на русской территории… Упрямая национальная гордость русских не примирится с порабощением».
Другие говорили, что в России «сумеют пойти на любые жертвы, чтобы отразить врага».
Но все эти предостережения не могли изменить планы властолюбивого Наполеона, заявлявшего: «Через пять лет я буду господином мира; остается одна Россия, но я раздавлю её».
Кутузов понимал, что русский народ не потерпит владычества иностранного завоевателя, но он понимал и другое – не сократив до минимума численное превосходство противника, нельзя быть уверенным в успехе сражения. Нужно было учитывать, что Наполеон привёл в Россию достаточно подготовленную армию, прошедшую всю Европу и практически не знавшую поражений с тех давних пор, когда терпела их от Александра Васильевича Суворова. Но прошло более десяти лет, и неудачи забылись. Зато памятны были успехи в борьбе с европейскими армиями, памятен был Аустерлиц. И лишь Прейсиш-Эйлавское сражение не давало покоя Наполеону.