Кутузов ещё в Петербурге занялся вопросом увеличения численности русских войск, но оставалось слишком мало времени – враг приближался к Москве, и сражение необходимо было давать уже в ближайшие недели, а может быть даже дни.
Получив главное командование над всеми действующими армиями, Кутузов тут же отдал распоряжения активизировать свои действия войскам, оказавшимся на флангах неприятеля. Так адмиралу Чичагову он писал ещё с дороги: «Всё то, что мы имеем, кроме Первой и Второй армий, должно бы действовать на правый фланг неприятеля, дабы тем единственно остановить его стремление. Чем долее будут переменяться обстоятельства в таком роде, как они были поныне, тем сближение Дунайской армии с главными силами делается нужнее».
А между тем, после прибытия Кутузова 17 августа в Царево-Займище, до сражения оставались уже буквально считанные дни. И отложить это сражение не было никакой возможности – русские войска продолжали отход, и расстояние до Москвы сокращалось каждый день.
Кутузов предпринимал все, даже самые, казалось бы, незначительные меры для увеличения боевого состава, он приказал заменить солдат в обозах ополченцами «дабы уже там ни одного солдата держать нужды не было». Он стал строго взыскивать с интендантов, ответственных за снабжение войск. Миндальничать возможности не было – вступали в силу по настоящему суровые законы военного времени.
На решение отказаться от сражения на позиции в районе Царева-Займища повлияло и то, что Кутузову были обещаны значительные подкрепления – он рассчитывал на прибытие 60 000 человек. Это бы практически свело на нет численное превосходство французов. Однако вместо 60 тысяч к армии в период отступления к Можайску прибыло чуть более 15 тысяч. Кроме того, в Москве удалось собрать не 80 тысяч ополченцев, а всего лишь около 7 тысяч.
А ведь Кутузов собирался опереться, как он говорил, на «вторую стену».
В письме к командующему 3-й армией генералу Тормасову 20 августа Кутузов примерно указал место, где намерен был дать сражение, сообщив: «…Ожидать я буду неприятеля на генеральное сражение у Можайска, возлагая с моей стороны всё упование на… храбрость русских войск, нетерпеливо ожидающих сражение». И далее поставил конкретные задачи 3-й армии Тормасова и Дунайской армии Чичагова. Впрочем, окончательного решения ещё не созрело.
И вот в письме к председателю Государственного совета и Комитета министров Н. И. Салтыкову Кутузов датированном 19 августа прозвучали более конкретные данные: «Должно будет для спасения Москвы и чтобы постановить наводнению от неприятеля преграду дать сражение около Можайска…»
О том же Кутузов писал и Ростопчину: «Я приближаюсь к Можайску, чтобы усилиться и там дать сражение. Ваши мысли о сохранении Москвы здравы и необходимо представляются».
Офицеры квартирмейстерской (впоследствии названной штабной) службы, высланные в район Можайска, выбрали широкое поле близ села Бородино. 22 августа Кутузов сам осмотрел позиции.
В целом позиция устраивала Кутузова. Она давала возможность иметь хотя бы одно крыло армии (правое) защищённым естественными препятствиями. Этот холмистый участок господствовал над окружающей местностью. И река Колоча там представляла серьёзное препятствие, мешая обходу и охвату русских войск. Этого нельзя было сказать о левом фланге, где Колоча протекала по местности, поросшей кустарником, но серьёзной преграды не представляла.
В центре предполагаемой позиции была курганная высота, на которой решено было установить центральную батарею, которая до начала сражения именовалась «курганной», а впоследствии стала зваться батареей Раевского, поскольку находилась в боевых порядках корпуса Николая Николаевича.
Левый фланг позиции тоже был прикрыт. Там находился Утицкий лес, который не давал возможности неприятелю совершить глубокий обход русской позиции.
Для Кутузова было очень важно, что сама по себе позиция препятствовала маневру неприятельских войск и вынуждала их вести фронтальные атаки на русские боевые порядки.
Кутузов сразу обратил внимание на Утицкий лес на левом фланге и лесистую местность в тылу позиции на правом фланге. Тогда же у него и сложился замысел полного разгрома неприятельской армии.
Императору он писал: «Позиция, в которой я остановился, при деревне Бородине, в 12-ти верстах впереди Можайска, одна из наилучших, какую только на плоских местах найти можно. Слабое место сей позиции, которое находится с левого фланга, постараюсь я исправить искусством…
Желательно, чтобы неприятель атаковал нас в сей позиции, тогда я имею большую надежду к победе. Но ежели он, найдя мою позицию крепкою, маневрировать станет по другим дорогам, ведущим к Москве, тогда не ручаюся, что может быть должен итти и стать позади Можайска, где, все сии дороги сходятся, и как бы то ни было, Москву защищать должно».
Разумеется, также как и при Слободзее, Кутузов не раскрывал никому своих планов. Истинный его замысел знали только офицеры квартирмейстерской службы, которым он доверял особо.
Кутузов опасался, как видим, только одного – что Наполеон сам не решится на сражение в данной позиции и попробует совершить обходной маневр. Но Наполеон настолько рвался в бой, что, вероятно, о каких-то обходных маневрах даже не думал, опасаясь, что снова придётся искать возможности заставить русских пойти на сражение.
Ростопчину Кутузов писал: «Надеюсь дать баталию в теперешней позиции, разве неприятель пойдёт меня обходить, тогда должен буду я отступить, чтобы ему ход к Москве воспрепятствовать… и ежели буду побеждён, то пойду к Москве и там буду оборонять столицу».
Как видим, об оставлении и Москвы и в этом письме речи не шло. Вспомним теперь слова Кутузова: «Я не о том думаю, как бы разбить его, – на это надобна такая же армия, как его, а о том, как бы его обмануть».
Так что же это за обман? Безусловно, замысел Кутузова отличался, как всегда, оригинальностью и смелостью. И об этом замысле мы подробно поговорим. Но сначала коснёмся сведений, обнародованных сравнительно недавно.
Речь пойдёт о замысле Императора, которым тот поделился с Кутузовым и которым Кутузов, судя по некоторым сведениям, весьма заинтересовался. Если бы этот замысел удалось осуществить, Бородинское сражение вполне могло закончиться полной победой русских, даже не начавшись.
Мог ли Михаил Илларионович Кутузов, разрабатывая замысел битвы на берегах Колочи близ села Бородина, учитывать возможность нанесения удара по неприятелю с воздуха?
Такие домыслы появились сравнительно недавно, и даже некоторым версиям была посвящена целая телевизионная передача. Немало материалов содержится и в Интернете. Правда, все эти версии сводятся в основном к тому, что шары, дирижабли и аэростаты сделать пытались, но, либо не сумели, либо не успели, а незаконченные разработки просто напросто сожгли.
Интересные и заслуживающие внимания доводы приводит Анатолий Демин, повествующий в статье «Испытания аэростата Леппиха в Ораниенбауме. 1813 год». Он пишет следующее: «У Льва Николаевича Толстого в третьем томе романа «Война и мир» есть такие строки: «В этот день (за два дня до Бородинского сражения – А.Д.) Пьер, для того, чтобы развлечься, поехал в село Воронцово смотреть большой воздушный шар, который строился Леппихом для погибели врага, и пробный шар, который должен был быть пущен завтра. Шар этот был ещё не готов; но, как узнал Пьер, он строился по желанию Государя. Государь писал графу Ростопчину об этом шаре следующее: «Только что Леппих будет готов, составьте экипаж для его лодки из верных и умных людей и пошлите курьера к генералу Кутузову, чтобы предупредить его. Я сообщу ему об этом. Внушите, пожалуйста, Леппиху, чтобы он обратил хорошенько внимание на то место, где он спустится в первый раз, чтобы не ошибиться и не попасть в руки врага. Необходимо, чтоб он соображал свои движения с движениями главнокомандующего».
Мало кто из миллионов прочитавших роман понял, о чём здесь шла речь, и какую «погибель» для Наполеона готовили Александр и Кутузов к Бородинскому сражению. А ведь для разгрома французской армии строился ни много ни мало, а первый в России «военно-воздушный шар», точнее, управляемый аэростат-бомбардировщик. И в 1812 г. произошла любопытная история, связанная с воздухоплаванием и европейскими правителями».
О том, что это не пустые выдумки, говорит в своей книге «Тайна Императора Александра Первого» Геннадий Гриневич. В главе «Воздушный флот России» читаем: «Первый полёт на воздушном шаре братьев Монгольфье в Париже 21 ноября 1783 года совершили физик Пиларт де Родье и маркиз де Арланд. С этого дня полёты на могнольфьерах приобретают всё большую популярность в Европе. Аэростатикой, помимо Франции, начинают увлекаться также в Англии, Италии, Германии. Однако монгольфьеры часто терпели аварии – из-за жаровен для разогревания воздуха возникали пожары. В связи с этим власти начали запрещать воздушные шары.
Но прогресс остановить невозможно, и почти одновременно с братьями Монгольфье физик Шарль совместно с Роббером открывает способ изготовления специального лака для придания ткани газонепроницаемости и строит первый водородный аэростат. Такие аэростаты получили название шарльеров. 1 декабря 1783 года Жарль с Роббером совершают свой первый полёт на аэростате. Конструкция Шарля оказалась настолько продуманной и целесообразной, что без существенных изменений дошла до наших дней.
…Первый полёт на воздушном шаре в России состоялся в окрестностях Санкт-Петербурга в присутствии царствующей четы – Александра и Елизаветы Алексеевны. Позднее, в 1805 году, демонстрационные полеты прошли и в Москве.
Воздушными шарами заинтересовались военные, и в одном из полетов принял личное участие Военный министр. Он оценил достоинства этих воздушных аппаратов, и вскоре они были приняты на вооружение Российской армии. Аппараты были столь засекреченными, что ни одного упоминания о них не было обнаружено в открытой печати того времени, но нашлись они в мемуарах наполеоновских военных, оставшихся в живых после бесславно закончившегося похода в Россию…»