Поступки Императора только подтверждают выводы, сделанные относительно его истинного лица в книге Г.С. Гриневича «Тайна Императора Александра Первого». Иначе просто невозможно объяснить подобное поведение человека, стоявшего во главе России.
Видимо Император, назначив главнокомандующим Кутузова против своей воли, не хотел, чтобы все лавры победы над Наполеоном достались полководцу, которого он недолюбливал. Пусть уж лучше друг его Чичагов будет победителем. Ненависть или, мягче говоря, нелюбовь к кому-либо – уже грех, а нелюбовь незаслуженная – тем более.
Вот и одна из причин оставления Москвы. Императору оказалось важнее не дать Кутузову стать победителем, нежели подкрепить его войсками с таким расчётом, чтобы он мог отстоять столицу. На чаши весов были положены гордыня, себялюбие, заносчивость Императора, с одной стороны, и с другой стороны, Москва…
Негоже, конечно, нам судить Государей своих, но в данном случае примем размышления за констатацию фактов, тем более на наших глазах произойдёт перерождение Императора, известно нам под именем Александра Первого, и мы ещё увидим, как будут постепенно меняться его взгляды на своё Государево служение. Но в трагические для России дни, когда нечем было прикрыть Москву, он ещё не ведал, что творил. Он полностью устранился от всякой ответственности за Москву и за Россию.
И вся тяжесть ответственности легла на Михаила Илларионовича Кутузова. Вряд ли в его жизни был другой подобный момент, как тот, что наступил 1 сентября 1812 года во время Военного совета в Филях…
Много было испытаний в его жизни, но вряд ли доводилось ему, беззаветно храброму воину, до или после того выказать более мужества, выдержки, даже самоотверженности, чем в тот тяжелый для него день?
Как измерить силу духа старого русского генерала, истинного патриота, сумевшего принять очень нелегкое, поразившее многих решение, ответственность за которое целиком легла на него одного?!
На Военном совете в сельской избе деревни Фили решалась судьба Москвы. На протяжении всего времени, пока высказывали своё мнение подчинённые ему генералы, Кутузов сидел молча, прикрыв единственный свой зрячий глаз, и могло даже показаться, будто полководец дремлет. Но это только казалось. На самом деле он внимательно слушал каждого, оценивая предложения, снова и снова продумывая то решение, которое уже принял и которое собирался объявить, как только все выскажутся.
Он ещё днём, на Поклонной горе, осматривая выбранные Беннигсеном крайне неудачные позиции, выслушал мнения многих, так и не сказав своего. Уезжая же в деревню Фили, задумчиво проговорил: «В этом деле мне надобно полагаться только на самого себя, каков бы я ни был, умён или прост…»
Михаил Илларионович слишком хорошо понимал, сколь высока ответственность каждого, кому суждено участвовать в решении судьбы Москвы – не просто города, не просто азиатской столицы, как её тогда именовали, а святыни для каждого русского, символа России. И эта ответственность не могла не повлиять на решение многих.
Слушая генералов, выступавших на военном совете, Кутузов не мог осуждать и тех, кто требовал сражения, и тех, кто, понимая его рискованность, предлагал отступить.
Вот заговорил граф Александр Иванович Остерман-Толстой: «Москва не составляет России; наша цель не в одном защищении столицы, но всего Отечества, а для спасения его главный предмет есть сохранение армии…»
Кутузов оценил эти слова, он знал, как трудно дались они генералу, беззаветно преданному России, горячо любящему свою Родину и готовому отдать за неё свою жизнь.
Благодарен был Кутузов и главнокомандующему Первой армией генералу от инфантерии Михаилу Богдановичу Барклаю-де-Толли, сумевшему даже в своём очень трудном положении высказаться предельно честно, не думая о впечатлении, которое произведут его слова и об их возможных последствиях. Барклай сказал, что для спасения Отечества главным предметом является сохранение армии, и прибавил, что в случае неудачи всё, что не достанется неприятелю на месте сражения, будет потеряно при отступлении через Москву: «Горестно оставить столицу, но если мы не лишимся мужества и будем деятельны, то овладение Москвою приуготовит гибель Наполеону».
Важно было то, что Барклай не побоялся сказать такие слова первым, противопоставив их словам любимца Императора, первого сплетника, доносчика и интригана барона Беннигсена, предлагавшего сражение даже в совершенно невыгодной позиции, кстати, избранной им самим.
Когда высказались все присутствовавшие на Военном совете, приехал генерал Николай Николаевич Раевский. Быстро вникнув в суть дела, он изложил свой твердый взгляд: «Если позиция отнимает у нас возможность пользоваться всеми нашими силами, если уже решено дать сражение, то выгоднее идти навстречу неприятелю, нежели ожидать его. Это есть лучшее средство расстроить план его атаки, но для подобного мероприятия войска не довольно привычны к маневрам, и потому мы можем на малое только время замедлить вторжение Наполеона в Москву. Отступление после сражения через столь обширный город довершит расстройство армии».
Раевский сделал паузу, окинул своим отважным взором генералов, собираясь сказать главное. Весомы были его слова – никто не мог отказать Раевскому в безграничном мужестве. Все знали и о том, что не только свою жизнь он готов был положить на алтарь Отечества, но и жизнь своих сыновей.
И вот Раевский снова заговорил, высказывая свое мнение о судьбе Москвы: «Россия не в Москве, среди сынов она. Следовательно, более всего должно беречь войска. Мое мнение: оставить Москву без сражения, но я говорю как солдат. Князю Михаилу Илларионовичу предоставлено судить, какое влияние в политическом отношении произведёт известие о взятии Москвы неприятелем…»
Повисла тишина, все обратили свои взоры на главнокомандующего, все обратились в слух…
Кутузов заговорил тихо, приглушенно, поскольку очень нелегко давались ему слова: «С потерею Москвы не потеряна Россия. Первою обязанностью поставляю сохранить армию и сблизиться с войсками, идущими к нам на подкрепление. Самим уступлением Москвы приуготовим мы гибель неприятелю… Знаю, ответственность обрушится на меня, но жертвою собою для блага Отечества».
Он сделал паузу, потом тяжело поднялся со стула и громко, твердо провозгласил: «Приказываю отступить!»
Военный совет был окончен. Приказ, отданный главнокомандующим, немедля принял силу закона. Обсуждению он не подлежал. Генералы стали расходиться, невесело и негромко переговариваясь. Кутузов сказал им вслед: «Неприятель распустится в Москве, как губка в воде!»
Он понимал, что после Бородинской битвы у Наполеона была уже не та армия, что с уверенностью в победе шла к Москве. Теперь к Москве подползал, чтобы зализать раны, смертельно раненый зверь.
Но Михаил Илларионович был печален, долго сидел в потёмках, не позволяя зажечь свечей, и думал… Как же трудно оказалось смириться со своим собственным решением! Он знал, что уже скачут к Москве курьеры с сообщением о роковом его решении – многие москвичи сочтут его роковым для себя, не сразу осознав, что таковым оно станет для неприятеля. Не сомневался Михаил Илларионович и в том, что Беннигсен наверняка уже строчит на него очередной донос Императору.
Несколько раз Михаил Илларионович, вспоминая, видимо, о потерях в Бородинском сражении и о судьбе, уготованной Москве, даже начинал плакать. А потом вдруг встал, высохли слезы на единственном зрячем глазу, и голос стал твердым: «Это мое дело, но уж доведу я проклятых французов, как турков под Слободзеей, что они будут есть лошадиное мясо!..»
Иногда можно слышать необоснованные заявления, построенные лишь на догадках и документально неподтверждённые, о том, что Кутузов ещё по пути в армию планировал оставление Москвы. Этого быть не могло. Русский главнокомандующий сделал всё, чтобы нанести Наполеону смертельный удар под Москвой. Он не трепетал перед императором Франции, объявленным непобедимым, зная, что способен победить его полностью и окончательно. Но мешали «тёмные силы», от имени которых выступал Беннигсен.
Вечером после Бородинского сражения Кутузов ещё собирался наступать, но доклады о потерях заставили отменить это решение…
История не вершится сама – её делают люди. Нашествия на Россию могло и вовсе не быть, если бы Беннигсен не помешал разбить Наполеона при Прейсишь-Эйлау хотя бы раз из трёх возможных.
Даже Император Александр, в конце концов, убедился в том, что пребывание Беннигсена в армии идёт во вред общему делу, а потому приказал «объявить ему, чтобы он отъехал от армии и ожидал во Владимире нового назначения».
Говоря о решении Кутузова оставить Москву, нельзя не привести мнение военного историка генерал-майора М. Богдановича: «Для принятия на себя великой ответственности в потере столицы надобно было иметь более мужества, чем при решении под стенами её дать сражение. Из всех русских генералов один Кутузов мог оставить неприятелю Москву, не повергнув государства в глубокое уныние. Событие тяжело пало на душу русских, однако же, после первого поразительного впечатления, произведённого им на все сословия, почитали его не малодушием, не опрометчивостью, но мерой неизбежной, ибо так оно было признано Кутузовым, пользовавшимся неограниченным верованием России в его ум и прозорливость. При сем случае неоспоримо вновь подтвердилась великая истина, что в Отечественной войне Кутузов был сущею необходимостью для России».
Вспомним пророческие слова Екатерины Великой, награждавшей смертельно раненого Кутузова в 1774 году, о том, что он будет великим генералом. Мудрая Государыня предвидела, что Михаилу Илларионовичу еще предстоит послужить России. Она словно чувствовала, что ему суждено стать спасителем Отечества в суровые годы Отечественной войны.
С.Г. Волконский писал: «Общий дух армии не пал: всякий постигал, что защищать Москву на Воробьевых горах – это было подвергнуть полному поражению армию, что великая жертва, приносимая врагу Отечества, необходима».