(15. С. 276)[548]. Известно, что лишь единицы из «екатерининских орлов» пользовались доверием Павла I, который терпеть не мог любимцев своей ненавистной родительницы. Кутузов — чуть ли не единственное лицо, снискавшее в равной степени милость и Екатерины, и Павла. Как Екатерина, так и Павел жаловали Кутузова постоянным вниманием, щедро дарили ему чины, ордена, тысячи крепостных душ[549]. Екатерина II любовно называла его «мой Кутузов», а Павел I говорил о нем: «С таким генералом можно ручаться за спокойствие империи»[550]. Не случайно Кутузов провел последние вечера и с Екатериной (перед смертью ее), и с Павлом (за полтора часа до его убийства)[551].
Впрочем, Кутузов угождал не только царям. В 1795 г. он, заслуженный, уже 50-летний боевой генерал, собственноручно готовил по утрам и подавал в постель 27-летнему фавориту Екатерины Платону Зубову горячий кофе[552]. А.С. Пушкин в «Заметках по русской истории XVIII века» называл «кофейник Кутузова» в ряду символов придворного раболепия (28. Т. 7. С. 275–276). Советские же и постсоветские биографы Кутузова об этом его «кофейнике» дружно молчат.
Личная же неприязнь между Кутузовым и Александром I не была так глубока, как считают некоторые историки, и во всяком случае никогда не вырастала до конфликта. Кутузов в 1812 г. выражал свою почтительность к Царю, как никто из боевых генералов: «с благоговением повергаю себя к стопам Вашего Императорского Величества», «вы… изволите меня вызывать именем отечества, которое я, конечно, люблю всеми чувствами, но где имя ваше, государь, там не надобно мне гласа отечества» (30. Т. 10. С. 68)[553]. Царь со своей стороны никаким гонениям Кутузова не подвергал, зато трижды (в 1805, 1811 и 1812 гг.) назначал главнокомандующим и осыпал наградами: графский титул в 1811 г., княжеское достоинство в 1812 г. за победу над турками, фельдмаршальский жезл и 100 тыс. рублей за Бородино, золотая шпага с алмазами за Тарутино, титул светлейшего князя Смоленского за преследование Наполеона, орден св. Георгия I класса за окончание войны 1812 г. 30 октября 1812 г. Царь писал Кутузову: «Слава России нераздельна с Вашей собственной» (20. Ч. 2. С. 118). Конечно, Александр I награждал и славил Кутузова не от чистого сердца. Но нельзя же в этом усматривать «конфликт между Кутузовым и царским правительством»!
Русский генералитет, который хорошо знал Кутузова не только как военачальника, но и как опытного царедворца, встретил его назначение главнокомандующим по-разному. Барклай де Толли, хотя и был задет этим назначением больше, чем кто-либо, воспринял его благородно. «Счастливый ли это выбор, только Богу известно, — написал он 28 августа жене. — Что касается меня, то патриотизм исключает всякое чувство оскорбления»[554].
Зато Багратион не скрывал своего недовольства. Он еще в сентябре 1811 г., перед угрозой нашествия Наполеона, говоря о Кутузове, обращал внимание военного министра на то, что «его высокопревосходительство имеет особенный талант драться неудачно» (26. Т. 5. С. 74). Назначение же Кутузова главнокомандующим Багратион прокомментировал в письме к Ф.В. Ростопчину от 28 августа 1812 г. таким образом: «Хорош и сей гусь, который назван и князем и вождем! Если особенного он повеления не имеет, чтобы наступать, я вас уверяю, что тоже приведет (Наполеона. — Н.Т.) к вам, как и Барклай… Теперь пойдут у вождя нашего сплетни бабьи и интриги» (14. С. 101). Для Багратиона Кутузов был вторым Барклаем. «Руки связаны, как прежде, так и теперь», — жаловался он Ростопчину 3 сентября с Бородинского поля (Там же. С. 109)[555].
Неодобрительно судили в 1812 г. о Кутузове такие герои войны, как М.А. Милорадович, считавший его «низким царедворцем»[556]; Д.С. Дохтуров, относивший Кутузова к «малодушным людям»[557], Н.Н. Раевский, полагавший, что Кутузов «ни в духе, ни в талантах» не выше «ничтожества»[558].
Офицерство и особенно солдатская масса встретили Кутузова-главнокомандующего с ликованием. Не по требованию народа был назначен Кутузов, но его назначение отвечало интересам народа, прежде всего той его части, которая была одета в солдатские мундиры. Солдаты не знали Кутузова-царедворца, но Кутузов-военачальник, мудрый, заботливый, с русским именем, был им хорошо знаком и симпатичен. Поэтому известие о назначении Кутузова порадовало их «не менее выигранного сражения», «произвело всеобщее воскресение духа в войсках» (11. С. 28–29, 155; 29. С. 131)[559]. С приездом Кутузова в армию сразу родилась частушка:
Барклая де Толли
Не будет уж боле.
Приехал Кутузов
Бить французов.
Впрочем, не только армия, но и вся Россия воодушевилась надеждой на переход от затянувшегося отступления к контрнаступлению. Кутузов со своей стороны поощрял эту надежду При первой же встрече с армией в Цареве-Займище 29 августа он воскликнул (в присутствии Барклая де Толли): «Ну, как можно отступать с такими молодцами!» (3. Т. 2. С. 125). На следующий день был отдан приказ… продолжать отступление.
В рукописи стихотворения А.С. Пушкина «Полководец» есть строки о Барклае де Толли, которые из цензурных соображений не вошли в печатный текст:
Соперник твой стяжал успех, сокрытый
В главе твоей…[560].
Строки эти можно понять так, будто Пушкин упрекал Кутузова в том, что он заимствовал, чуть ли не похитил у Барклая идею отступления с последующим переходом в контрнаступление. Думается, однако, что мысль Пушкина глубже. Действительно, Кутузов, заменив Барклая, продолжал его стратегию, но не потому, что воспользовался ею, не сумев придумать ничего собственного, а потому, что она была единственно правильной, и Кутузов понимал это не хуже, чем Барклай.
Назначение Кутузова главнокомандующим было и стратегически, и политически оправданно, потому что Барклай, будь он хоть трижды прав, не имел доверия к себе ни в армии, ни в народе, что, конечно же, в условиях, когда война приобретала все более народный характер, вредило не столько самому Барклаю, сколько делу руководства народной войной. «Подвиг Барклая де Толли велик, участь его трагически печальна и способна возбудить негодование в великом поэте, — писал В.Г. Белинский, — но мыслитель, благословляя память Барклая де Толли и благоговея перед его священным подвигом, не может обвинять и его современников, видя в этом явлении (в замене Барклая Кутузовым. — H. T.) разумную и непреложную необходимость»[561].
В нашей литературе до недавнего времени заслуги Барклая де Толли недооценивались: их либо замалчивали, либо приплюсовывали к и без того великим заслугам Кутузова, особенно с 1947 г., когда И.В. Сталин заявил: «Кутузов как полководец был, бесспорно, двумя головами выше Барклая де Толли»[562]. Только теперь усилиями, в первую очередь, таких исследователей, как А.Г. Тартаковский и В.П. Тотфалушин, утвердилась в отечественной историографии оценка роли Барклая, однажды (при Пушкине) уже принятая, но потом надолго забытая. (В 1837 г. перед Казанским собором в Петербурге, где похоронен Кутузов, были установлены рядом памятники и Кутузову, и Барклаю де Толли, глядя на которые еще в мастерской скульптора Б.И. Орловского Пушкин точно, не возвеличивая кого-либо одного в ущерб другому, определил место обоих полководцев в истории 1812 г.: «Здесь зачинатель Барклай, а здесь совершитель Кутузов»: 28. Т. 2. С. 291.)
Итак, с 20 августа 1812 г. главным действующим лицом войны 1812 г. стал М.И. Кутузов. Его назначение главнокомандующим русскими армиями обрадовало почти всех, даже Наполеона, который, кстати, был высокого мнения о своем новом противнике (19. С. 128). «Узнав о прибытии Кутузова, он, — вспоминал о Наполеоне А. Коленкур, — тотчас же с довольным видом сделал отсюда вывод, что Кутузов не мог приехать для того, чтобы продолжать отступление: он, наверное, даст нам бой…» (Там же. С. 127).
Кутузов действительно понимал (как уже понял это и Барклай де Толли), что пришло время дать решительный бой противнику. Кстати, советские и постсоветские историки, дабы подчеркнуть исключительную, воистину мессианскую роль Кутузова, вновь и вновь повторяют верноподданнический домысел А.И. Михайловского-Данилевского о том, что Кутузов был назначен главнокомандующим в «кризисный момент войны», в период наибольшей, «смертельной опасности» для России (24. Т. 2. С. 201; 16. С. 137)[563]. Домысел этот совершенно неоснователен. Еще К.Ф. Толь (кстати, ревностный почитатель Кутузова), возражая Михайловскому-Данилевскому, резонно доказывал, что самое трудное время войны к тому моменту было уже позади: с армией в Цареве-Займище «Россия имела гораздо более данных на успех, чем когда Главная квартира была при Вильне»[564]. Действительно, любой непредубежденный специалист понимает: после того как расчет Наполеона выиграть войну в приграничных сражениях с разрозненными русскими армиями провалился и армии Барклая де Толли и Багратиона, не дав разбить себя порознь, соединились в Смоленске, — после этого шансы Наполеона на победу в войне сильно упали, а шансы России значительно возросли. Вместе с тем до перелома в ходе войны было еще далеко. Требовалось мобилизовать и объединить все силы армии и народа.