[1455] разбили бивуаки части Барклая де Толля и Милорадовича: запасы продовольствия были израсходованы за два дня. 2 марта русская кавалерия квартировала в Шарме: сгорела местная мельница… «Горожане старались вечерами не отходить далеко от дома из опасения быть принятыми патрульными солдатами за разведчиков. <…> Только к середине марта ситуация в городе стала относительно комфортной и допускала вечерние променады»[1456].
П. Жакюино рассказывает еще одну историю с супругой одного из адъютантов Александра I генерал-лейтенанта графа К.О. Ламберта, которая прибыла из Шомона в Лангр в момент временного отступления союзников. Будучи беременной, она привезла с собой из Шомона акушерку. После родов акушерка была отблагодарена 30 дукатами, ей выделили экипаж для возвращения домой. Но в Шомон из Лангра она не вернулась. Муж ее начал розыски и обнаружил, что две русские служанки, видя щедрость своей хозяйки по отношению к акушерке, коварно убили ее по дороге домой, дукаты забрали себе, а тело сбросили в Марну. Преступницы в кандалах были отправлены в Россию для наказания[1457].
25 марта в Лангре становится известно, что Шомон занят французским авангардом генерала И.-М.-Г. Пирэ. Союзники же распускали слух, что Наполеон разбит под Арси-сюр-Обом, и это только один небольшой отряд его армии вошел в Шомон. Но одновременно с такими успокоительными заверениями гарнизон союзников, состоящий тогда из двух батальонов ландвера[1458], заблокировался в городе, закрыв ворота и ужесточив пропускной режим: 27 и 28 марта потребовалось специальное разрешение, чтобы похоронить на кладбище за пределами города капитана Шарля де Ливе, который лечился здесь от тифа, да так и не вылечился[1459].
Между тем в конце марта деревни в округе Лангра начали восставать. Жители Ла Карта и Прессини[1460] укрылись в лесах, откуда выходили на дорогу и грабили экипажи, принадлежавшие императору Францу[1461]. И не надо полагать, что другие экипажи они не грабили…
Впрочем, уже 29 марта стало известно, что французы Шомон оставили, ситуация стала проясняться: звезда Наполеона померкла. 7 апреля вечером стало официально известно о капитуляции Парижа, 6 июня опубликовали условия мира, а 15 июня в Лангр вернулись французские войска — 23-й полк пехоты. Никаких проблем у них с австрийским гарнизоном не было. Комендантом Лангра был назначен барон Бише де Шалансе, Берто вернули функции супрефекта. Последние иностранные солдаты, в том числе русский майор барон Болен со своим адъютантом, покинули Лангр 26 июня 1814 г.: 165 дней оккупации закончились[1462].
4.2 Сатана и его подручные у костра в Шомоне
В присутствии царственных особ
В 230 км к западу от Парижа, на реке Марна, расположился административный центр департамента Верхняя Марна Шомон, который в последние годы наполеоновской Империи насчитывал около 6000 жителей. В ходе кампании 1814 года город находился на периферии юго-восточного театра военных действий, каких-либо разрушений не испытал, но был оккупирован, и за месяцы оккупации шомонцы увидят много чего интересного и испытают массу эмоций. Они будут, в частности, лицезреть на улицах своего города и знаменитых казаков, и суверенов России, Австрии и Пруссии, которые пробудут здесь с небольшими перерывами с 29 января по 14 марта[1463]. Шомону довелось стать местом подписания одного из главных дипломатических документов эпохи — «Шомонского трактата». Трактат этот прославил город больше, чем его защитники. Историкам наполеоновских войн хорошо известен пассаж мэтра французской историографии Анри Уссэ, в котором тот жалуется на покорность и инертность духа французов в 1814 г. и в качестве примера среди прочих городов упоминает Шомон, сдавшийся только одному вюртембергскому офицеру![1464]
Еще более прославили город с точки зрения мемуаристики кампании 1814 года письма одного из его жителей — Пьера Дарденна (1768–1857). Выходец из скромной семьи ремесленников и торговцев Тулузы, он стал священником, затем главным редактором умеренно якобинской газеты в том же городе, потом профессором в центральной школе в Арьеже. В 1811 г. Дарденн был назначен в Шомон, где через 45 лет и умрет. В местном колледже он занимался математикой, физическими и естественными науками. С 1815 г. работал библиотекарем. Республиканец Дарденн в серии писем (64 письма) своему старому приятелю фармацевту, проживавшему на юго-востоке Франции в Арьеже, описал оккупацию Шомона начиная с 19 января по 21 апреля 1814 г., день за днем, почти час за часом[1465].
Впервые сочинение Дарденна было опубликовано отдельными письмами в 1832–1833 гг. на страницах местного издания Le citoyen de la Haute-Marne. Затем в 1835 г. под заголовком «Исторические письма, написанные в 1814 в Шомоне» небольшим тиражом вышла отдельная брошюра в 112 страниц[1466].
С 1830-х гг. письма Дарденна стали хорошо известны современникам и историкам. Они достаточно обильно цитировались различными авторами во второй половине XIX — начале XX в. и легли в основу всех работ, так или иначе касающихся истории оккупации Верхней Марны в 1814 г.
Их использовали и С. Минере[1467], и К.Э. Жолибуа[1468], и Ж. Карнанде[1469]. Особенно охотно ссылался на Дарденна Франсуа Фредерик Стинакер[1470]. Их упоминал также известный исследователь и публикатор разнообразных мемуаров Этьен Лоредан-Ларше[1471]. Воспроизводит некоторые пассажи из них и А. Уссе[1472], который, впрочем, цитировал их исключительно по книге Ф. Стинакера. Затем о них вне рамок локальной истории подзабыли (возможно, из-за того, что издание стало библиографической редкостью).
Возрождение интереса к сочинению Дарденна связано с его переизданием в 2008 г., осуществленном Ж. Антрэ[1473]. Антрэ полагает, что забвение этого источника несправедливо. По его мнению, письма Дарденна занимают совершенно особое место среди других мемуаров эпохи: они написаны гражданским, а не военным, как в большинстве случаев, и не чиновником, который всегда будет оправдываться, ссылаться на коллегиальные решения. Свидетельства гражданских лиц, не являющихся при этом представителями наполеоновской администрации, о военных событиях той эпохи достаточно редки. Конечно, записки Дарденна о повседневной жизни шомонцев времен оккупации — это мнения лишь одного отдельно взятого профессора местного колледжа, но других свидетельств подобного плана неизвестно[1474].
Как выразился Ж. Антрэ в предисловии к письмам Дарденна, работы профессора из Шомона, скорее, «ближе к науке, чем к простой эрудиции»[1475]. Дарденн принадлежал к интеллектуалам, имел склонность к анализу и рефлексии, он стремился не просто зафиксировать события, а размышлял вообще о мире, войне, насилии, об отношениях с оккупантами, о восприятии «Другого» и т. п. «Исторические письма» Дарденна, которые он писал другу фармацевту, жившему на юго-востоке Франции, по форме — нечто пограничное между личной перепиской и литературно-философским эссе. Они представляют собой очень интересный с точки зрения исторической, социальной или культурной антропологии войны источник, написанный выверенным и точным стилем, дающий пищу для размышлений.
Подчеркивая важность данного источника, Антрэ возлагает большую надежду на «научную привычку наблюдать факты», которую он весьма априорно обнаруживает у Дарденна. Акцентируя «ученость» Дарденна (надо полагать, «объективность» его показаний), Антрэ упоминает, что тот был членом многих научных кружков, наладил связи со многими знаменитыми учеными своего времени, а также имел доступ к библиотеке колледжа, где читал научные обзоры разных путешественников, книги о казаках, и обладал подзорной трубой, чтобы следить за перемещениями войск. Писал он «как энциклопедист», а на мир смотрел «немного сквозь призму античности»[1476].
В то же время, обращает внимание Ж. Антрэ, Дарденн готовил свою публикацию в первые годы Июльской монархии, в то время, когда внешнеполитическая ситуация Франции была не самая безоблачная, и не исключено, что Дарденн надеялся, что его сочинение возбудит в соотечественниках патриотические чувства[1477]. Однако этот «пылкий патриот» боялся репрессий и никогда не призывал к открытому сопротивлению интервентам. Он считал императора деспотом, но в 1814 г. уже видел в нем защитника родины и своеобразную реинкарнацию национального чувства.
После публикации Ж. Антрэ Дарденна охотно цитируют (часто не критически) и Жан-Луи Пюдон, и Мари-Пьер Рей и другие современные французские историки[1478]. Так, департаментский архив Верхней Марны совместно с музеем Шомона выпустил коллективную монографию «Шомон под сапогом: присутствие иностранных армий 1814–1944»[1479]. Показательно, что в главе, посвященной оккупации 1814–1815 гг., из чуть более ста ссылок на источники и литературу 44 приходятся на публикацию писем Дарденна и 41 — на все другие документы их архива Верхней Марны.
Едва ли не полностью оказались забыты и, во всяком случае, обойдены вниманием исследователей мемуары еще одного очевидца событий в округе Шомона — Поля Беро. В 1816 г. они были переизданы три раза. Из предисловия явствовало, что воспоминания эти были написаны по просьбе одного оставшегося неназванным бригадного генерала[1480]. В нескольких местах автор, по собственному признанию, позволил себе использовать книгу Бошана, а в целом текст оригинальный. Написанный в 1816 г., «Император Александр в небольшом городке Шампани» был наполнен реверансами в адрес союзников. Мемуарист называет Александра I «одним из лучших государей Европы», и якобы лишь «редкие качества» русского императора смягчают у рассказчика боль от воспоминаний о той несчастной эпохе. Но даже переиздание этого текста не привлекло внимания французских исследователей[1481].
Не задаваясь целью пересказать в деталях все письма Дарденна, попробуем проследить историю оккупации в 1814 г. союзниками Шомона, сопоставив информацию «пылкого патриота» с другими источниками и историографией. Уделим при этом отдельное внимание образу «казака», который создает шомонский профессор и который столь охотно транслируется в современной историографии.
В 3 утра 19 января расположенная в Шомоне французская императорская гвардия получила приказ оставить столицу Верхней Марны: к 7 утра французских войск в городе больше не было. Мортье, имея перед собой три армейских корпуса, решил эвакуироваться из Шомона и так же тихо, как и из Лангра, ушел по дороге на Бар-сюр-Об, где надеялся на подкрепление в лице второй дивизии Старой гвардии под командованием Мишеля[1482].
Население, естественно, не спало, с тревогой ожидая исхода. Дарденн напишет в тот же день: «Чем закончится эта кровавая война? Останутся ли французы свободными или попадут под иго России, Австрии и Пруссии? После двадцати лет военной славы такое порабощение! <…> Говорят, что вся Европа целиком поднялась, чтобы нас уничтожить»[1483]. Что можно было сделать шомонцам после отступления корпуса Мортье? Шомон, как и Лангр, не мог организовать сопротивление. Более того, писал Стинакер, оккупация Лангра лишила присутствия духа последних храбрецов, показала всю бесполезность защиты[1484].
В 8 утра из лагеря союзников прибыл вюртембергский гусар, который пересек галопом город и отправился в мэрию, где объявил о взятии города союзниками и передал мэру приказы о расквартировании войск[1485]. Дарденн упоминал, что, выйдя из мэрии, вюртембержец спросил, который час. Когда один услужливый молодой человек достал часы, гусар их просто у него отобрал. Так, иронизировал Стинакер, один человек захватил и город, и часы[1486]. Видимо, не надо понимать все так дословно, как прочитавший Ф. Стинакера А. Уссэ: «…один-единственный вюртембержец» захватил целый город. Тот же Ф. Стинакер, сомневаясь в точности свидетельства по этому поводу Дарденна, мягко напоминал, что за этим гусаром стояла целая армия: IV корпус В. Вюртембергского.
Из собравшихся в зале совещаний мэрии горожан образовали для решения соответствующих вопросов административные комиссии.
А вопросы эти стали возникать один за другим. К 9 часам в город прибыли новые кавалеристы, а в полдень и сам Шварценберг во главе многочисленных войск[1487].
Излишне говорить, вторит за Дарденном Стинакер, что вюртембержцы вели себя как завоеватели страны. Приказы их командиров должны были выполняться немедленно, «под страхом наказания в соответствии с нормами военного времени». Малейшая задержка, малейшее неповиновение угрожало городу грабежами. Жители более не рисковали выходить на улицы[1488]. Появление в городе вюртембержцев на следующий же день ознаменовалось кражами: эти господа, писал Дарденн, видимо, вообразили себе, что по праву победителя все в городе принадлежит им и поэтому не стеснялись просто брать. Встав на постой у одного почтенного гражданина, вюртембержцы тут же ограбили его. Тот решил жаловаться самому принцу, их командиру, но по дороге его остановили двое военных и поменяли свои старые, стоптанные башмаки на его новые. Это отбило у него желание бродить по городу и кому-либо жаловаться[1489].
Жолибуа, пересказывая того же Дарденна, писал: «…только и слышно, как говорят о насилиях и грабежах этих варваров, которые, как уверялось в прокламациях, пришли в качестве друзей»[1490]. Помимо краж и насильственного своего рода неэквивалентного обмена горожанам сильно досаждали постои. В каждом доме квартировало от 8 до 10 человек, и требования их были, как казалось французам, бесконечны и безмерны. Никакого уважения, никакой благодарности: один горожанин (Жолибуа с удовлетворением отмечает, что у него не оказалось последователей) вышел навстречу оккупантам, чтобы побрататься с ними, так и его дом тоже был разграблен.
Дарденн, несмотря на так разрекламированную Ж. Антрэ любовь к научной точности, не назвал фамилии этих двух ограбленных шомонцев. Самого же его ни вюртембержцы, ни кто-либо еще не грабил. Сразу же после занятия союзниками Шомона, с 20 января, в доме у Дарденна появились постояльцы: у него квартировали то шесть, то восемь военных, о которых он позволил себе в письмах несколько пренебрежительных и нелицеприятных реплик. Дарденн, обращал внимание Стинакер, не был богат, но все же мог удовлетворить запросы своих гостей, а благодаря своему уму, образованию, храбрости свободно общался с командирами разных союзнических войск. Сначала у него встали на постой офицеры, «очень надменные и очень тяжелые в обхождении». Затем, писал Дарденн, заселились «обходительные и мягкие, как бараны», но с которыми не сэкономишь ни мяса, ни виноградной водки[1491].
Жолибуа, вслед за Дарденном подчеркивая брутальность интервентов, писал, что жителям приказали в окнах выставить на ночь по две свечи, а днем двери в своих домах рекомендовали держать открытыми, «если они не хотят, чтобы те были взломаны»[1492]. Действительно, 22 января 1814 г. комендант приказал мэру заставить жителей открыть двери своих домов[1493]. Дело в том, что дом и магазин часто были под одной крышей, а вход был через одну дверь: союзники хотели попасть не в жилища шомонцев, а в магазины. Столь же бессмысленно было запираться от военных, получивших ордер на расквартирование в том или ином доме.
В течение последующих 8 дней через город постоянно шли различные части союзников, останавливаясь здесь только на несколько часов отдыха: одни меняют других, уходящих на Бар-сюр-Об. Как прикидывал Дарденн, через город прошло не менее 150 000 человек, не считая всяких там мужчин и женщин, слуг и мародеров, «которые следуют за армией, как хищники за падалью». Дарденна поразила многочисленность обоза: «…никогда армия не тащила за собой столь значительного багажа»[1494].
IV корпус В. Вюртембергского оставался в Шомоне с 19 по 24 января. 25 января из Лангра сюда была перенесена Главная квартира Шварценберга[1495]. У Дарденна сменились постояльцы. На место вюртембержцев заселилось шестеро других военных: «…они просили с наглостью, они угрожали с хвастовством. „Это право войны, — сказал мне один офицер, — писал Дарденн, — это только из нашего благородства мы оставим вам дом и мебель, ибо все здесь принадлежит нам по закону силы“»[1496]. Практически до самого окончания оккупации у Дарденна кто-то квартировал: то вюртембержцы, то богемцы, то русские… Профессор имел возможность сравнивать. Известно, писал Стинакер, что русские и пруссаки не питали одинаковых чувств к Франции, что в завоеванной стране они оставили по себе различные воспоминания[1497]. Стинакер свой вывод делает из анализа писем Дарденна, который противопоставляет мягкости нрава сына казачьего атамана брутальность прусского офицера. Насколько русский был вежлив и обходителен, настолько пруссак груб и требователен. Пруссак требовал, чтобы хозяин дома поил его кофе с ликерами, но «где их взять в такое время?», бутылка водки и та стоила от 10 до 12 франков, вина — от 8 до 10 франков, а один апельсин — 30 су…[1498] «Эта ненависть немцев — грустный продукт наших завоеваний», — констатирует Дарденн. Но при этом немцы не отказывали императору в его военных способностях. Как-то за обедом, на котором присутствовали два немецких офицера, одна дама позволила себе несколько слов против Бонапарта. Тогда один из этих офицеров воскликнул: «Замолчите, мадам! Это один из величайших людей!»[1499] — и подкрепил свое мнение ударом кулака по столу.
С появлением в Шомоне Генеральной квартиры Шварценберга 25 января появился и новый приказ: шомонцам «под угрозой смерти» следовало сдать все свое оружие в мэрию[1500].
Лично Дарденна (а в пересказе Жолибуа получается, что вообще всех горожан) раздражало веселье союзников: прибывшие в город солдаты принесли с собой атмосферу победы: крики «Ура!», бравурные песни, головные уборы, украшенные по случаю виктории зелеными веточками. Дарденна же угнетал вид раненых, печалила участь соотечественников: 26 января в Шомон прибыли раненые и 11 или 12 пленных французов, которых тут же эвакуировали в Лангр. 27 января прошел слух об отступлении французов к Труа[1501].
Дарденн переживал о судьбе Франции и желал тогда, как и большинство французов, только мира. Он писал, что до шомонцев дошли слухи о переговорах 23 или 24 января по условиям мира, в которых участвовали и два французских полномочных представителя. По слухам, эти переговоры сорвал лорд Каслри, который заявил, что с Наполеоном дела можно вести, только находясь уже в Париже. Там французам будут предложены самые унизительные условия. Говорят, что Франции придется отказаться не только от завоеванных за последние 20 лет территорий, но и отдать кое-что приобретенное еще во времена Людовика XIV, уступить англичанам несколько портов, а другим союзникам — большую часть крепостей. «Позор!» — восклицает Дарденн. Неудивительно, что на таких условиях мир с Наполеоном и Францией союзникам подписать будет крайне сложно. Французы, скорее, согласятся быть похороненными под развалинами их родины, чем подпишут такие статьи. Союзники говорят, что у них миллион солдат, а у французов армии больше нет. И что делать в такой ситуации? Один прусский офицер рассказал Дарденну, что Англия имеет план разделить Францию на две части, восстановив Аквитанское королевство и тем самым уменьшив влияние Франции в Европе. Этот проект казался прусскому офицеру мудрым: следовало бы немного придушить победителей Йены и Ауэрштадта, только вот Россия противодействует планам Англии. Якобы Дарденн, полагая, что немецкое самолюбие было ранено брутальным отношением Наполеона к Пруссии, в ответ улыбающемуся пруссаку назвал этот английский план абсурдным и аполитичным. Не стоит забывать, отвечал Дарденн, что французы терпят присутствие союзнических войск на своей территории не из-за бессилия или отсутствия храбрости, а лишь из-за стремления к миру. Но позорный мир заставит французов вновь взяться за оружие, и снова потекут реки крови.
Чувство обиды и жажда мести удвоят энергию французов[1502]. Стинакер, комментируя этот пассаж из писем Дарденна, уверял, что профессор был предан принципам Революции и никогда не был фанатиком Наполеона: в его сердце главное место принадлежало политической свободе, а не военной диктатуре. Но в данный момент речь шла о чести французов, и только поэтому императору можно было пожелать успеха, чтобы не увидеть родину «в руках казаков». Дарденн хотел, чтобы Наполеон отбросил за Рейн армии союзников, а французы убедили императора, что им нужна не военная слава, а мирное процветание промышленности, сельского хозяйства и торговли[1503].
Застольные споры о геополитике подогревались не только вином, но и ощущением особого положения шомонцев: в городе до весны квартировали три суверена союзников со всей их свитой и охраной.
С 22 января Александр I вместе с королем Пруссии и императором Австрии находился в Лангре. Император России пробыл там 5 дней. Как писал А.И. Михайловский-Данилевский, в ночь с 28 на 29 января из Шомона, где была главная квартира Шварценберга, в Лангр прибыл офицер от генерала К.Ф. Толя, который состоял ген. — квартирмейстером при австрийском фельдмаршале, с известием, что Наполеон начал наступательные действия. Александр I вместе с Фридрихом-Вильгельмом III, не мешкая, через час, еще до рассвета, «в мрачную и бурную ночь отправился в Шомон»[1504]. Уезжая из Лангра, Александр I повелел Барклаю де Толли немедленно идти с резервами к Шомону[1505].
У Дарденна, а затем у Жолибуа и других французских историков прибытие в историческую резиденцию графов Шампани союзных суверенов описано с разными подробностями, но без всякого намека на ураганные перемещения государей бурной ночью. Жолибуа сообщал, что утром 29 января оживленное движение у стен города вселило в горожан тревогу: к 8 утра к городским воротам стали прибывать в разноцветных мундирах кавалеристы и пехотинцы, сопровождавшие повозки и богатые экипажи. Улицы оказались загромождены багажом. К 10 часам подошли регулярные войска: «…это были полки всех родов войск: кавалерия, пехота, артиллерия, люди всех наций, одни на лошадях, другие на повозках: баварцы, богемцы, австрийцы, венгры, пруссаки, башкиры, русские, казаки»[1506].
К двум часам прибыли Александр I и Фридрих-Вильгельм III[1507]. Александра сопровождал брат — великий герцог Константин, Фридриха — его сын, 16-летний кронпринц Фридрих-Вильгельм (будущий первый император Германии). Недалеко от местного колледжа, где работал Дарденн, расположилось два двора: императорский и королевский. Александр I, как указывал Дарденн в письме от 29 января, поселился в доме г-на Тиссерана, человека набожного. В его доме богослужение для Александра I и его окружения проводилось по православному обряду. Фридрих-Вильгельм III поселился на той же улице, но по другую сторону колледжа, у г-на Гондрекура. Прибывший в 2 часа дня 3 февраля Франц II поселился в «Отеле де Префектюр», а на мессу ходил в базилику Сен-Жан-Батист[1508].
И Дарденн, и Жалибо (Стинакер в этом отношении более критичен и скептичен) пытаются создать образ шомонца, отказывающего себе в удовольствии лицезреть императора России и короля Пруссии, надо полагать, из-за презрения к оккупантам-«варварам». Профессор математики местного колледжа упомянул относительно въезда суверенов в Шомон, что даже такое «экстраординарное событие собрало не более 20 любопытных»; историк-краевед добавил: «к чести шомонцев»[1509]. По-видимому, все было прозаичней: занятых размещением постояльцев и охраной своих имуществ встревоженных шомонцев никто и не приглашал на церемонию въезда в город суверенов, за отсутствием самой этой церемонии…
Некоторые детали прибытия русского императора в Шомон мы найдем в воспоминаниях П. Беро: Александр I прибыл в Шомон в коляске, без помпезности и шумихи, любезно всех приветствуя. Сопровождаемый своим камергером графом Толстым, он направился в дом г-на N***[1510]. Входя в предназначенные для него апартаменты, Александр I выразил желание совершенно никому не быть в тягость. Он отказался от подготовленной ему кровати, заявив: «Императрица Мария не приучила своего сына к изнеженности». На паркет набросали соломы, покрыли ее широкой шкурой. На этом лежбище и расположился император России: «Вот моя кровать в военное время», — изрек он с улыбкой. Мемуарист констатирует, что такая скромность Александра I контрастировала с поведением многих других офицеров[1511].
Дарденн ничего не писал о скромности российского императора; он либо не владеет, либо просто не передает информацию, просачивающуюся из императорских покоев. Сам же он видел, что Александр I отслужил 30 января заутреню по греческому обряду в частном доме (почему и показался профессору «весьма религиозным государем»), а после обеда совершил пешую прогулку в мундире гвардейского полковника. «Это довольно красивый мужчина, которого здесь рады были бы видеть, если бы он не привел с собой эту тьму казаков, все разоряющих на своем пути, и если бы другие его войска были бы более дисциплинированны»[1512]. Дарденна больше волновали город и горожане. Он описывает Шомон, заполненный князьями, министрами, дипломатами, почти 4000 офицеров: «…Люди они — бесполезные, но каждый из них имел минимум одного слугу и двух лошадей»[1513]. Министры, дипломаты, генералы и просто куртизаны расположились в самых богатых домах города. Хозяева домов при поддержке муниципальной комиссии старались удовлетворить все требования и запросы столь высоких гостей. А надо было еще думать о снабжении войск. Домов для расквартирования всех войск, естественно, не хватило; Дарденн рисует город, превратившийся в лагерь: улицы, площади, бульвары, где так любили прогуливаться горожане, — все преобразилось в бивуаки оккупантов. Он сравнивает эту «тучу варваров» с нашествием гуннов[1514].
Но пребывание суверенов в Шомоне не затянулось. 31 января после полудня Шварценберг оставил этот город и перебрался в Коломбе-лез-Эглиз. Дарденн (а за ним и Жолибуа) лишь неопределенно констатировал: 1 февраля император России с королем Пруссии на рассвете выехали из Шомона по парижской дороге[1515]. Итак, главная квартира Александра I пробыла в Шомоне первый раз с 29 января по 1 февраля. Направлялись же государи вместе с Шварценбергом через Бар-сюр-Об, занятый союзниками еще 24–25 января, на высоту у селения Транн под Бриенном: в этот день состоялось сражение у Ла-Ротьера[1516]. На высотах Транна располагались тогда резервы Блюхера — русские пешие и конные полки. После битвы обрадованные победой над самим Наполеоном суверены переночевали в Бар-сюр-Обе. Здесь их должен был нагнать Франц II.
Император Австрии с небольшой свитой и сыном Карлом- Фердинандом прибыл из Лангра в Шомон около двух часов 3 февраля. Его приезд был обставлен довольно скромно: считалось, что он путешествует инкогнито.
Как свидетельствовал Дарденн, по городу ходили слухи, что император был человек гуманный, справедливый и доступный, и многие питали надежду добиться от него некоторого облегчения своих страданий. Городской совет составил Францу II адрес, в котором живописались несчастья города: в жалобе утверждалось, что 150 000 человек прошли через Шомон и убытки от этого уже составили около 1 миллиона. В конце адреса выражалась надежда, что «отец нашей дорогой императрицы Марии-Луизы положит предел нашим бедам, взяв под свою протекцию Шомон и весь департамент»[1517]. Этот адрес был передан императору Австрии утром 4 февраля. Тот принял городскую депутацию благосклонно, «…Казалось, — писал Дарденн, — он стыдится той роли, каковую политика наложила на него». Он заверил, что принимает департамент Верхняя Марна под свою протекцию и обещал: еще немного терпения — и все несчастья кончатся, мир не заставит себя ждать[1518]. После этой аудиенции император Австрии поспешил в Бар-сюр-Об.
П. Беро справедливо отмечал, что Александр I после своего прибытия в Бар-сюр-Об «неутомимо следовал за движениями армий»[1519]. Действительно, 2 февраля русский и прусский монархи посетили поле боя; были предприняты меры по преследованию отступавших французов: Александр I и Фридрих-Вильгельм III сопровождали войска союзников в этом преследовании. Они постоянно перемещались и некоторое время были достаточно далеко и от Шомона, и от Бар-сюр-Оба. По А.И. Михайловскому-Данилевскому, главная квартира Александра I в Бар-сюр-Обе первый раз находилась с 2 февраля по 4 февраля[1520]. К этому времени и надо отнести беседы русского императора с некоторыми французами, содержание которых частично пересказано П. Беро[1521].
Александр I выслушивал жалобы горожан и утешал их. При этом вся его персона излучала деликатность и доброту, простоту и грацию. Как-то один из посетителей выказал опасение, как бы в связи с грядущими событиями собственники, недавно приобретшие участки леса, не лишились их. Александр I заверил, что кто бы ни встал во главе Франции, он не осмелится устраивать передел собственности. В связи с этим русский император вспомнил и «отвратительную во многих отношениях» Французскую революцию: но «…что сделано, то сделано. <…> Ваш прежний трон еще может вернуться, ваше прежнее государство никогда»[1522]. Если верить П. Беро, Александр I декларировал, видимо, во время встречи с одним жителем Бар-сюр-Оба, что войска союзников не являются «армией вторжения», что они вовсе не стремятся завоевать Францию, а лишь хотят видеть ее независимой и мирной. П. Беро вкладывает в уста Александра I утверждение, что союзники четко отделяют Наполеона от Франции и ведут войну не с французским народом, а только с императором и его армией[1523]. В откровенном разговоре один француз жаловался графу Толстому, что практика поведения солдат расходится с пожеланиями российского императора. Французы устали от длительной тирании Бонапарта, более чем когда-либо хотят возвращения Бурбонов и в прокламациях союзников видят проблеск надежды. Но из-за поведения союзнических войск население готово восстать с оружием в руках. Толстой же выразил сомнения, что французы готовы к единодушному сопротивлению: для этого по меньшей мере им нужна объединяющая цель, которой у них нет[1524].
Этого самого г-на N***, который спорил с Толстым, несколько раз принимал и Александр I. П. Беро пересказывает некоторые размышления русского императора, высказанные в ходе этих встреч. Александр I говорил, что Россия и Франция — естественные друзья, что он любит французов и полагает, что ни один француз не является врагом ни для него лично, ни для его подданных. Другое дело — Наполеон, лицемерный и «наиболее отвратительный враг»[1525].
После Бар-сюр-Оба царственные особы отправились в Труа, но утром 25 февраля император России и король Пруссии уже снова в Бар-сюр-Обе совещались с генералами и дипломатами[1526]. По окончании совещания Фридрих-Вильгельм III остался на какое-то время в Бар-сюр-Обе, Шварценберг направился в Коломбе-лез-Эглиз, Александр I и Франц II — в Шомон. Итак, второй раз генеральная квартира Александра I расположилась в Бар-сюр-Обе 25 февраля[1527], а с 26 февраля по 13 марта снова вернулась в Шомон.
Повседневность оккупации
Между тем в Шомоне, пока здесь отсутствовали суверены с их главными квартирами и конвоями, тяготы реквизиций несколько облегчились. С конца января в Шомоне оставался лишь оккупационный гарнизон, состоящий в основном из богемцев. Дарденн, а за ним и Жолибуа со Стинакером, описывали богемцев как людей невысокого роста, «неискушенных в военном искусстве, пестро, как савойские горцы, плохо и грязно одетых; они прочесывали наши города и фабурги, опустошая их. Если 30 старых французских гренадер напали бы на гарнизон из 800 таких вояк, то те сбежали бы в Богемию»[1528]. Шомонцы иронизировали над неловкостью богемцев, над их круглыми шапками, украшенными веточками самшита, над их одеждой, напоминающей одежду местных угольщиков[1529].
Назначена новая администрация, налаживается управление. Горожане, как мы видели, 4 февраля просили протекции у императора Австрии, и таковая была обещана. Но, сетовал Жалибо, император Австрии имел мало влияния на союзников по коалиции, душой которой была Англия, «офицеры его армии постоянно подвергались давлению со стороны русских офицеров, которые имели на них большое влияние»[1530].
Сетования Жалибо на ущемленность австрийцев здесь не вполне уместны (поэтому у современных историков они и отсутствуют). Администрация департамента Верхняя Марна уже была назначена, и назначена от имени Австрии. 31 января Шварценберг издал приказ о создании для управления департаментом Совета префектуры, возглавляемого его президентом[1531]. Как писал, перефразируя известную остроту, Георг Клаус, «31 января Шварценберг достал из своего обоза одного французского эмигранта, находящегося на австрийской службе»[1532]. «Военным губернатором департамента и президентом Совета префектуры» стал командир 18-й австрийской кавалерийской дивизии французский роялист Ш.-Ж. Рэжекур, который заменил префекта Габриэля де Жерфаньона[1533]. Городскими советниками стали бывший член Законодательного собрания Эдм Ларше[1534] и еще три представителя прежней администрации: Жан-Батист Брокар, Клод Николя Бозанкур и Франсуа Гийом, который являлся племянником графа Жана-Клода Беньо, будущего префекта французской полиции. Комендантом города назначен австрийский капитан Венд. Функции мэра Шомона исполнял адвокат Мартен Гомбер[1535]. Георг Клаус прокомментировал это административное решение так: «…австрийцы, поставив во главе департамента одну из своих затычек, окружили его персонами неоспоримыми, которые должны были придать администрации видимость легитимности»[1536]. Австрийская администрация функционировала с 31 января по 17 июня 1814 г.[1537]
Несколько раз упоминал Рэжекура в своих письмах и Дарденн: «Одним из первых его административных актов был подбор себе хозяйки. Красивой? Ох, нет! Умной? Еще менее. Это довольно крупная девушка, которую публика звала не иначе, как графиней»[1538]. 9 февраля последовал первый приказ Рэжекура о порядке управления: все должностные лица были обязаны соблюдать установленные положения, неповиновение каралось. Функционеры должны были принести присягу, в которой были бы такие слова: «Я клянусь выполнять свои обязанности с подобающим рвением и приложить всю мою власть для осуществления мер, которые губернатор и администрация посчитают необходимым принять для восстановления и поддержания общественного порядка»[1539].
Шомонцы должны были выполнять директивы австрийской администрации относительно поддержания сбора различных реквизиций, уплаты налогов, функционирования медицинских учреждений и т. п. В первую очередь прибывших в город солдат и офицеров надо было разместить, накормить (что тогда означало и напоить), обогреть…
Что касается расквартирования, то, как и описывал это Дарденн, часть войск размещена в округе Шомона и пригородах, часть — на улицах города, а часть — в городских домах. Понятно, что офицеры ночевали в домах получше, а солдаты — у бедняков, на бивуаках, в пригородах или вообще в близлежащих деревнях. Практически в каждом доме Шомона, за исключением жилищ сборщиков налогов, которые хранили у себя кассу с наличными, должен был быть размещен хоть один военный[1540]. В результате этого сожительства семьям французов часто приходилось ночевать на полу, отдавая кровати постояльцам, а днем быть в готовности им услужить. Некоторые постояльцы благодарили своих хозяев: Дарденн заверял, что, например, поляки перед отъездом «целовали ему руки»[1541].
Мэрия выдавала военным специальные билеты, в которых указывалось число дней, отведенных на постой: эти билеты необходимо было предъявлять хозяевам квартир. Но иногда, нарушая порядок, селились и без этих билетов. Были еще и отдельные военные (отставшие и проч.), и даже отряды, которые не имели письменного ордера на заселение. Чтобы как-то противодействовать подобным «самозаселениям», Рэжекур просил мэрию отправить специальных комиссаров, чтобы те обошли все дома и узнали, имеются ли у военных, там проживающих, соответствующие билеты. Если билетов не было, то комиссарам следовало составить список таких «неофициальных» постояльцев и довести его до сведения их командования[1542].
Самой острой проблемой были реквизиции.
Стинакер рассуждает о попытках союзников поддерживать порядок и замечает, что это была довольно трудная задача для столь разношерстного войска, как Богемская армия. Стинакер по книге барона Фена цитирует письмо Меттерниха Коленкуру от 15 февраля из Труа: хозяева дома, где тот квартировал, перед отъездом благодарили его за то, что он их не съел. В связи с этим князь выдает герцогу сентенцию: «…война гнусная вещь, особенно, когда ведешь ее с пятьюдесятью тысячами казаков и башкир»[1543].
Стинакер полагает, что башкиры были не единственными, кто пропустил мимо ушей все призывы и декларации суверенов быть как можно умеренней в обращении с гражданами Франции: «…Под двойным давлением необходимости и страсти вся армия превратилась в более или менее башкир». Единственно, что могли сделать командиры, так это постараться минимизировать то разорение, которое всегда сопровождает перемещения больших масс людей. Чтобы защитить гражданское население Франции от разрозненных отрядов армии союзников, Эртель издал приказ (отпечатан в типографии Шомона), преамбула и некоторые главы которого опубликованы у Стинакера. Преамбула гласила, что император России информирован, что различные команды, следуя за армией, совершают многочисленные насилия и угрожают жителям деревень. Такое поведение расходится с точкой зрения Александра I и решительно осуждается. Император России распорядился, чтобы Барклай де Толли и Шварценберг предоставили Эртелю все необходимые полномочия принимать любые меры, чтобы остановить подобные беспорядки. Эртель, со своей стороны, приказал, чтобы все отряды военных перемещались только по обозначенным их вышестоящим командованием дорогам. Нарушившие это правило, равно как и отставшие от своих частей солдаты, должны были быть арестованы. Коменданты («от Базеля до Труа и от Труа до Базеля») совместно с мэрами коммун должны были детально рассмотреть поведение таких арестантов. Перемещающимся же по провинциальной Франции командам (например, фуражиров), отрядам или обозам надлежало иметь при себе лист с указанием численности отряда, его маршрута и количества подвод. Сообщение о намерениях отряда расквартироваться в той или иной коммуне должно было быть сообщено через квартирмейстеров руководству коммуны за 24 часа до прибытия войск (чтобы подготовили провиант и ночлег). Эти отряды обязаны были выдавать квитанции (расписки) с указанием употребленного ими, а мэры отправлять эти квитанции 1-го числа каждого месяца Эртелю[1544].
Режим регулярного и достаточного снабжения оккупационных войск должен был предотвратить грабежи и насилия. Проблема же была в том, что войск было очень много.И они то подолгу стояли на месте, что истощало ресурсы в округе, то возвращались в уже опустошенные ими же города и села. Так, Бар-сюр-Об на протяжении всей кампании был перекрестком маршей и контрмаршей союзников, ибо через него шла удобная прямая дорога в направлении главного наступления: «…в результате потери жителей были столь же значительны, как и их огромное доверие к прокламациям союзников: горожане не предприняли соответствующих мер предосторожности, а потом было уже поздно»[1545].
М.-П. Рей обращает внимание, что стратегический план ведения кампании союзниками предполагал снабжение воинских частей с походных складов при одновременном осуществлении реквизиций, «не выходивших за рамки строгой необходимости. Например, русские солдаты должны были ежедневно получать полфунта мяса и два фунта хлеба на солдата, а также семь литров овса и тридцать килограммов сена на лошадь»[1546]. Конечно, при всем усердии интендантов накладки были, видимо, неизбежны. А снабжение летучих отрядов со складов вообще было практически невозможно.
Из всех реквизиций первыми по значимости были реквизиции провианта и фуража… Чтобы продемонстрировать последствия прохождения войск союзников через ту или иную коммуну, Стинакер перепечатал в своей книге публикацию от 23 августа 1855 г. из Tribune littéraire de la Haute-Marne. Заметка называлась «История коммуны Вик»[1547]. Эта небольшая коммуна расположена у ручья в лощине между лесистыми холмами примерно в 40 км к юго-востоку от Шомона и в 12 км к юго-западу от Бурбон-ле- Бэна. 22 января в Вик вошло 3600 русских с 450 лошадьми.
Войсками командовал генерал-лейтенант барон Розен[1548], который здесь установил свою главную квартиру. В течение 8 дней до 29 января жители снабжали эти части фуражом и продовольствием. Кроме того, оккупантам нужны были дрова и экипажи для перевозки 80 раненых и багажа. В итоге общий ущерб, нанесенный коммуне постояльцами, составил 7000 франков[1549]. Одновременно из соседней Бурбон-ле-Бэн также требовали реквизиций и угрожали военной расправой[1550], что побудило мэра Вик пожаловаться в администрацию округа: к жалобе он приложил подробный перечень всего, что было предоставлено русским за 8 дней их квартирования в коммуне[1551]. Ожидалось, что расходы эти будут компенсированы, и цифра, вероятно, была завышена и округлена. В то же время мэр убеждал новые власти, что его коммуна отдала все, что могла, на содержание солдат Розена. Конечно, доля лукавства всегда есть в таких донесениях, но проблема для жителей этой коммуны была не в том, что в конце января они предоставили русским провианта и прочего на сумму около 7000 франков, а в том, что в той же Вик после русских квартировали двое суток 300 пруссаков с 40 лошадьми. В начале марта нагрянули 72 казака, и хорошо еще, что тогда по договоренности с их командиром удалось избежать грабежей: на центральную площадь выкатили несколько бочек вина. Правда, потом казаки все равно забрали у жителей Вик 6 повозок (вернули только 5), чтобы увезти с собой в Шоденей, где располагался артиллерийский парк, 130 литров водки и 60 гектолитров овса. За казаками 19 марта пришли вюртембержцы и т. д.[1552]
Что касается Шомона, то здесь, начиная с первой реквизиции, произведенной вюртембержцами 21 января 1814 г., товары складировались во дворе колледжа. Затем эта практика была узаконена: для сбора провианта решением муниципалитета 3–4 марта на территории колледжа был создан военный магазин. Здесь хранились хлеб, вино и мясо. Рэжекур выдавал специальные билеты-расписки о конфискации зерновых и фуража в окружающих Шомон деревнях[1553].
Прокормить такое количество постояльцев, сколько наполнило Шомон, было нелегкой задачей для местного населения. Продуктов питания и фуража требовалось много, цены выросли[1554], и многие жители тогда оказались на грани недоедания. После убытия из города суверенов с их свитой и охраной приказом мэра была установлена максимальная цена за ливр хлеба в размере от 2 до 3,5 су в зависимости от качества хлеба и за ливр мяса — 8 су[1555]. Но уже в марте, когда город вновь заполнят войска союзников, за хлеб будут просить 20 су за ливр, а за мясо — 30 су[1556].
Администрации пришлось урегулировать проблему валютных спекуляций: 11 апреля 1814 г. мэр Шомона объявил, что в соответствии с приказом Шварценберга иностранная валюта должна приниматься по фиксированному курсу. В противном случае наказание — 14 франков штрафа или 5 дней тюрьмы. По городу были расклеены специальные афиши с указанием курса обмена на франки австрийских, прусских и русских монет[1557].
23 августа 1855 г. в газете Tribune littéraire de la Haute-Marne была опубликована заметка о том, как питался в Шомоне в 1814 г. генерал-майор Радецкий. Через три года Жолибуа на основании этой заметки утверждал, как было сложно обеспечить поставки продуктов в условиях, когда население «умирало от голода», а некоторые постояльцы, как генерал-майор Радецкий, обжирались. Этот «знаменитый варвар» каждый день требовал себе тридцать ливров мяса, барашка, половину теленка, шесть кусков видов куриного мяса, включая, по меньшей мере, двух индеек, два фунта сахара и два фунта кофе, тридцать бутылок обычного вина, десять бутылок шампанского, десять бутылок бургундского, три бутылки лучших французских ликеров, сорок фунтов хлеба, пирогов, овощей, четыре фунта сливочного масла, яиц, сорок два фунта рыбы. Однажды он потребовал пятьдесят сельдей, двадцать банок горчицы, тридцать лимонов и сорок апельсинов, десять бутылок уксуса и двадцать бутылок оливкового масла[1558]. При этом как-то упускается из виду, что Йозеф Радецкий в 1813–1814 гг. был начальником штаба главнокомандующего союзными войсками Шварценберга, и, надо полагать, обедал и ужинал он не один. Да и штаб-квартира Шварценберга находилась в Шомоне первый раз всего около двух суток (с 29 по 31 января)[1559].
Солдаты союзников должны были получать рацион, установленный военным регламентом. Специальные листовки, расклеенные на стенах домов, содержали информацию об этом рационе: «…командующему дивизией полагалось: утром — обычный завтрак, в полдень — 12 приборов с супом, вареным мясом, овощами, рагу, хлебобулочными изделиями, салатом, десертом и бутылка вина каждому; вечером — суп, рагу, салат, бутылка вина. Командиру бригады — то же самое, но на 6 человек. Полковнику или командиру батальона — то же самое, но на 4 персоны. Майору и капитану полагалось: утром — обычный завтрак, в полдень — суп, вареное мясо, овощи, салат, десерт и бутылка вина; вечером — суп, салат, бутылка вина. Лейтенанту — то же самое, но без десерта в полдень. Для унтер-офицеров и солдат: утром — стаканчик водки или полбутылки вина и полливра хлеба; в полдень — суп, овощи, полливра вареного мяса, полливра хлеба, полбутылки вина или бутылка пива; вечером — овощи, полливра мяса, полливра хлеба, полбутылки вина или бутылка пива»[1560].
Были реквизиции, которые коснулись вообще всех. Жолибуа в качестве примера приводит приказ, по которому следовало сдать в военные магазины все запасы сена, соломы, овса под угрозой обысков силами казаков. Распоряжение это выполнялось медленно из-за нехватки повозок, и пришлось обращаться к крупным собственникам за помощью[1561]. Иногда применялись «разнарядки»: по приказу Рэжекура от 5 марта, три коммуны должны были обеспечить поставки в Шомон свечей, а три другие коммуны — водки. Но в целом же реквизиции в Шомоне проводились муниципальными комиссиями преимущественно у нескольких крупных торговцев и производителей.
Часто товары предоставлялись собственниками в долг под расписку, откуда потом в годы Реставрации появятся многочисленные обращения и тяжбы по возвращению этих расходов 1814 г.[1562] Судя по списку поставщиков военного магазина, как подсчитал Антрэ, только 163 человека из всего населения города обеспечивали поставку требуемых товаров. 10 % населения обеспечивали 70 % требуемого по реквизициям. Это были главным образом представители власти, служащие администрации, коммерсанты, фабриканты, ремесленники. Некоторые виды реквизиций вообще распределялись внутри узкого круга финансово обеспеченных людей. Только 70 семейств из 1120 (6 %) декларировали потом о возмещении ущерба. Ж. Антрэ кажется, что эти семейства в конечном итоге не сильно пострадали[1563].
Помимо провианта и фуража местное население должно было обеспечить и другие самые разнообразные поставки.
10 февраля Рэжекур распорядился создать два депо для лошадей (для нужд армии) на 60 стойл каждое: одно — в Шомоне, одно — в Лангре. Депо эти создавались за счет лошадей, «брошенных своими хозяевами» и отловленных солдатами. Если таковых оказывалось недостаточно, то соответствующие реквизиции лошадей следовало произвести в коммунах[1564]. Приказ Рэжекура от 16 февраля предписывал наладить работу почтовой службы: лошадей и фураж должны были предоставить коммуны, а отвечал за это директор шомонской почты Пюшо, возведенный в ранг комиссара[1565]. Приказ Рэжекура от 18 февраля, по которому каждый сапожник в департаменте под страхом самого сурового наказания должен был предоставить 2 пары обуви для нужд союзнических армий[1566]. Другой приказ относительно реквизиций драпа, холстины, кожи, гвоздей, подков, предназначенных для нужд армии союзников, предусматривал, что любой, кто будет противиться обеспечению этого приказа, должен быть по решению мэра арестован, заключен под стражу и наказан в соответствии с нормами военного времени[1567].
Для борьбы с несанкционированной вырубкой как государственных, коммунальных, так и частных лесов (зима была холоднее, чем обычно, и дрова пользовались повышенным спросом) 10 февраля Рэжекур издал приказ, по которому комиссары полиции должны были следить, чтобы не велась несанкционированная вырубка деревьев. На нарушителей должен был составляться протокол. 12 февраля в той же связи последовал уже второй приказ Рэжекура. Во исполнение этого приказа мэр Шомона 14 февраля объявил, что все желающие заниматься в том или ином объеме вырубкой леса должны обратиться в мэрию, заплатить установленную сумму (от 20 до 24 франков) и получить соответствующее разрешение. За транспортировкой леса в госпитали Лангра и Шомона следили военные коменданты[1568].
Другой насущной проблемой администрации стал контроль за состоянием медицинской службы и городских госпиталей.
Приближение театра военных действий к Шомону, естественно, вызвало поток раненых. Уже схватка 18 января вюртембержцев с частями Мортье не могла не доставить хлопот шомонским медикам. 24 января произошла схватка в 30 с небольшим километрах от Шомона у Бар-сюр-Оба, утром 25 января части Вреде вошли в Бар-сюр-Об[1569], 26 января, по свидетельству Дарденна, в Шомон привозят новую партию раненых. 1 февраля — сражение примерно в 50 км от Шалона при Ла Ротьере. 27 февраля опять сражение у Бар-сюр-Оба: в течение всего дня в Шомоне была слышна канонада с этой стороны, а следующие два дня в город постоянно прибывали раненые. Дарденн упоминал повозки с многочисленными ранеными, которые, несмотря на холод, были укрыты лишь тонкой холстиной: воздух оглашали стоны и крики этих «несчастных жертв честолюбия». Это разрывало профессору сердце, он не выдержал этой сцены и, проклиная войну, убежал прочь[1570].
Сразу стало понятно, что больница города не вместит такого количества пациентов. Из-за нехватки места в больнице раненых стали размещать в помещении библиотеки колледжа. Это посягательство на библиотеку иезуитов вызвало у Дарденна не меньше стенаний, чем сам вид раненых: «…B Шомоне была неплохая библиотека около 80 000 томов, хранителем которой был один из моих коллег. Она занимала два зала колледжа. Русские сделали в этих помещениях госпиталь для раненых. Члены магистрата протестовали, но не были услышаны: книги свезены в хлебный амбар, где их могли намочить снег и дождь»[1571].
Всего в Шомоне было 4 госпиталя на 2000 коек. Госпитали были также в соседних Лангре, Сен-Дизье, Жуанвилле, Бурбон-ле-Бэне[1572]. В колледже Шомона госпиталь, о котором писал Дарденн, если верить архивным документам и их исследователям, был открыт 10 февраля приказом Рэжекура[1573].
19 февраля последовал приказ Рэжекура относительно военных госпиталей в Шомоне, Лангре и Бурбон-ле-Бэне. Отмечалось, что несправедливо, когда содержание госпиталей полностью ложится на плечи тех коммун, в которых они расположены. Поэтому для каждого госпиталя определялся круг близлежащих коммун, обязанных ему помогать как в натуральной форме для обеспечения повседневных нужд, так и деньгами для закупки лекарств, которые реквизировать было невозможно[1574]. Ту же цель — обеспечить госпитали медикаментами — преследовал приказ от 21 февраля о своевременной уплате положенных налогов: за просрочку уплаты налога (по небрежности или умышленно) грозил большой штраф. Приказы эти поначалу не возымели должного эффекта, и 15 марта из штаб-квартиры союзников администрации департамента пришло распоряжение собрать с жителей Верхней Марны 150 000 франков на нужды госпиталей[1575].
На содержание одного офицера в госпитале выделялось в день 1,65 франка, на солдата — 0,90, на захоронение — 2 франка. Администрация внимательно следила за состоянием дел в этих госпиталях. Так, 25 февраля Рэжекур обращает внимание муниципалитета на нехватку санитарок и перевязочного материала в одном из городских госпиталей. 8 марта новая ремарка относительно грязи и всяческих отбросов во дворе госпиталя, отсутствие дров и угля, бинтов и зажимов, пренебрежение медсестер и докторов своими обязанностями. Рэжекур угрожал всех наказать, если ситуация не улучшится[1576].
Под различные службы, обеспечивающие содержание союзнических войск, были приспособлены и другие общественные здания города. Мэрия, префектура, бывший монастырь урсулинок, дворец юстиции — все было занято под нужны союзников. Не пострадал только театр: два или три раза в неделю здесь давали представления. Дарденн уверял (но верится ему с большим трудом), что на эти представления ходили исключительно офицеры союзников: местные отказывались сидеть рядом с врагами[1577]. Король Пруссии не пропустил, кажется, ни одного представления; российский император иногда любезно предоставлял своих музыкантов для театрального оркестра, хотя сам редко посещал спектакли. Императора Австрии вообще никогда не видели в театре; напротив, он часто ходил в церковь молиться. Как говорили в народе, он просил у Бога прощения за ту роль, какую его заставляли играть[1578].
Следила администрация и за чистотой в городе (за эпидемиологической обстановкой). 10 февраля Рэжекур пишет мэру о необходимости в 24 часа убрать всю грязь, навоз и мусор с улиц города[1579]. С наступлением весны, в марте, ситуация с заразными заболеваниями в городе стала критической. Эмиль Жолибуа писал о распространении тифа[1580]. Рэжекуру только в марте пришлось три раза напоминать мэру о необходимости убрать с территории города и округи трупы лошадей и останки других животных у мясных лавок. 9 марта 1814 г. губернатор приказал комиссару полиции осмотреть весь город на предмет обнаружения вещей, оставшихся после умерших (видимо, больных) и принуждения к их утилизации в 24 часа. Могильщикам предписано было копать могилы глубже. Были отрыты специальные траншеи для захоронения ампутированных частей тел раненых, а ампутация была тогда весьма широко распространена: быстро и эффективно[1581]. Тиф продолжал собирать свою жатву. На кладбище уже не хватало места, и на лугу возле фермы Нурри вырыли большую яму, куда сбросили трупы тифозных и забросали их гашеной известью[1582].
Несмотря на все эти приказы и меры, общая гигиена оставляла желать лучшего. 15 марта Рэжекур констатировал, что многие мэры не выполнили его предписаний по профилактике эпидемии и еще раз велел убрать все останки животных, угрожая за неисполнение приказа тремя днями заключения. 19 марта последовало новое письмо на имя мэра Шомона, в котором сообщалось, что, несмотря на принятые меры, в округе остались незахороненными еще от 30 до 40 трупов животных. В городе была объявлена эпидемия; 31 марта мэр постановил, что мертвецов больше не будут на отпевание приносить в церкви, а направлять на кладбище и хоронить в 24 часа. 2 мая Рэжекур вновь повторил свои приказы: жандармам поручено было проводить патрулирование, составлять протоколы и заставлять хоронить останки животных. Можно констатировать, что оккупационные власти внимательно следили за гигиенической ситуацией и старались предотвратить эпидемии. После эвакуации союзников ситуация едва ли не ухудшилась: нечистоплотность и заразные болезни продолжали опустошать население[1583]. Население Шомона на 1 января 1814 г. составляло 6392 человека, а на 1 января 1815 г. — 5811. Это было следствием в том числе и эпидемии. В июле 1814 г. пришлось набирать новую команду пожарных, ибо большая часть прежней во главе со своим командиром стала жертвой заразы.
Администрация должна была заботиться об общественном порядке, поддерживать соблюдение законности со стороны местных жителей. Первоочередной, но весьма трудновыполнимой задачей в связи с этим стало разоружение гражданского населения.
Еще 25 января Дарденн свидетельствовал: «Население разоружено; оружие должно было быть сдано в мэрию или коменданту под страхом смерти, но некоторые все же его оставили». Администрация боролась с прячущимися в лесах разбойниками, грабившими на дорогах. В департаментском архиве сохранилось письмо Рэжекура от 20 февраля 1814 г., предписывавшее наказать пятерых французов, виновных в ограблении повозки маркитанта[1584].
В письме от 2 марта Дарденн упомянул, что «два француза должны были быть расстреляны за то, что взялись за оружие против врага». Профессор опять сгущает краски, он пишет, что «должны были быть расстреляны», и читатель негодует: как так, расстрелять практически за святое — за сопротивление врагу?! Но, во-первых, а как иначе? Оккупационные власти заботились о собственной безопасности и преследовали любое вооруженное выступление гражданских лиц. Во-вторых, о приведении этой угрозы в исполнение ничего не известно. Напротив, в тот же день в фабурге Бюксерёй были сожжены два дома[1585]. Видимо, это и был на тот момент весь ответ оккупационных властей на найденное у населения оружие.
Мэр Шомона 7 марта получил предписание в 24 часа заставить жителей сдать огнестрельное и холодное оружие, порох, пули, свинец, а соответствующий протокол предоставить в Департаментский совет. Тем же гражданам, которые вздумают сохранить оружие или использовать его, грозило разграбление и разрушение дома. Дарденн писал 14 марта, что Рэжекур издал приказ о наказании крестьян вплоть до смертной казни, если они не выйдут из лесов и не вернутся в свои жилища. Профессор называет такое решение «кровавой мерой». Он довольно пространно рассуждает по поводу этого приказа Рэжекура, морализаторствуя относительно угроз, оскорблений и плохого обращения с крестьянами, которые с семьями попрятались в лесах от солдат: теперь же их заставляют вернуться с остатками скотины и пожиток к разграбленным домам. Ему кажется, что если этот приказ начнут претворять в жизнь, то начнется крестьянское восстание: «…несправедливость и тирания толкают народы к бунту»[1586].
В ряде случаев крестьяне действительно оказывали вооруженное сопротивление. Те же Дарденн с Жолибуа рассказывают о том, как французским пленным, подвергавшимся «плохому обращению со стороны конвойных», удалось бежать, а местные жители с оружием в руках взялись защищать беглецов от преследователей. Это происшествие вызвало сенсацию в Шомоне. Были посланы войска, чтобы наказать крестьян и вернуть пленных. Говорили, что восставшие деревни будут сожжены, а их мэры повешены[1587]. О том же сообщают и современные исследователи: администрации несколько раз пришлось подавлять крестьянские волнения; не считая разрозненных банд; на севере департамента действовал партизанский отряд, который время от времени нападал на представителей оккупантов[1588].
Администрация заботилась о том, чтобы состояние «общественного духа» было благоприятно новому режиму. С одной стороны, коммеморации, городские праздники, с другой — борьба с пропагандой в пользу Наполеона[1589] Заботой администрации была информационная обработка населения, Дарденн писал о нехватке информации (на это жаловались и многие другие мемуаристы, пережившие осаду и оккупацию в 1814 г.), об «информационной блокаде», о значении пропаганды. В начале января шомонцы возмущались молчанием наполеоновских властей, после оккупации города их не удовлетворяли официальные заявления администрации союзников.
Первой формой официальной информации, которую гражданское население Франции получило от союзников, стали прокламации. Кому-то (как, например, П. Беро из Бар-сюр-Оба) они показались «обнадеживающими», тем более что эффект от них усиливало недовольство «слишком долгим деспотизмом». В результате союзникам удалось расположить население в свою пользу: «Мы хотели их, мы приветствовали их как освободителей и друзей»[1590]. Кто-то (например, Дарденн), сопоставляя заверения суверенов в дружбе и поведение их солдат, отзывался о прокламациях исключительно негативно.
Другим источником информации были слухи. Так, 1 февраля от офицеров союзников жители Шомона узнали о сражении 29 января под Бриенном. Союзники с гордостью говорили, что Наполеон отброшен. С этого дня в город стало прибывать все больше войск, которые, пересекая город, кричали: «Париж! Париж!»[1591] 8 февраля прошел слух, что союзники заняли Труа. Прибыл русский полк арьергарда. Военные с гордостью подтвердили известие о взятии Труа, а местные роялисты постарались распространить новость как можно шире. С 13 февраля даже в церкви перестали молиться за императора, с 20 февраля стали молиться за короля… Правда, за какого именно, еще не говорили, хотя по рукам и ходила прокламация Людовика XVIII от 1 января. Эти манифестации готовили роялисты, а иностранные военные относились к идеям реставрации Бурбонов с юмором[1592].
В письме от 5 марта Дарденн указывает в этой связи на значение пропаганды союзников: в бюллетене союзников говорилось, что французы отброшены к Труа, но Труа тогда союзниками еще не был занят. В бюллетене говорилось, что в плен захвачены тысячи французов. Но через Шомон эти пленные не проходили (по крайней мере, не в таком количестве). Дарденн делает вывод, что в этих бюллетенях столько же лжи и выдумки, сколько и в бюллетенях Наполеона[1593].
Действительно, пропаганда активно использовалась обеими сторонами. С января по июнь 1814 г. союзники активно использовали в своих целях издательство в Лангре: для них здесь было отпечатано 55 600 экземпляров различных документов и газет. 46 % содержавшейся в них информации носило пропагандистский характер[1594].
До Шомона быстро дошли слухи и о неудачах союзников. Вечером 23 февраля известие, что Богемская армия начала отступление к Труа, достигла Шомона. Как уверял Дарденн (Стинакер, Жолибуа и др.), радость от этой новости была смешана со страхом: отступающая армия союзников вернется в город и, не исключено, захочет выместить свою злобу на гражданских. Утром администрация Шомона выпустила успокоительные прокламации, а вечером 25 февраля в свои прежние жилища в Шомоне вернулись Александр I и Франц II. Несколько погодя за ними прибыл и Фридрих- Вильгельм III.
С суверенами вернулись и войска: у Дарденна разместились русский офицер с двумя слугами и 4 казака: ладно бы первые трое, но невозможно себе представить прожорливость четырех последних — ничто не могло их насытить![1595]
Улицы и площади Шомона вновь покрылись бивуаками. Город во избежание конфликта между союзными солдатами разделился на две зоны: одна русская, одна австрийская (при расквартировании союзников в Лангре город был также поделен на зоны между русскими и австрийцами). Пруссаки же разместились в разных частях Шомона.
Дарденн писал, что как-то явился свидетелем стычки между русскими гренадерами и австрийскими гусарами из-за фуража. Уже обнажили сабли и нацелили штыки, немецкие ругательства сыпались одно за другим. Вмешательство австрийского пикета предотвратило кровопролитие, трое русских были арестованы. Дарденн с удовлетворением отмечал, что развлекся, но предпочел бы увидеть схватку между русской и австрийской армиями[1596].
Дарденн и потом еще писал о растущем недоверии между русскими и австрийцами. Видимо, отношения между русскими и австрийцами действительно были натянутыми: не зря разделили город на зоны расквартирования, чтобы избежать драк у бивуачных костров. Дарденн рассказал, как однажды австрийский генерал, проходя мимо русских гвардейцев, позволил себе оскорбительное замечание в адрес одного юного офицера, который оказался из весьма известного рода. Тогда этот офицер, отлично говоривший по-французски, выдал в адрес австрийцев целую серию нелицеприятных эпитетов, которые только можно найти в академическом словаре. Австриец не ответил, а, сжав зубы, ускорил шаг. Он бросал на русского обидчика выразительные взгляды и даже хватался за эфес шпаги. «Ты слишком трус, чтобы обнажить ее!»[1597] — кричал ему вслед русский гвардеец.
Дарденн описывает, как 26 февраля население города собралось на городском вале и близлежащих холмах, чтобы лицезреть отъезд из города обоза союзников: пространство на два лье от города было полностью заполнено повозками и экипажами. На следующий день в шесть утра в город прибыла колонна пехоты русских войск, но они лишь пересекли город: часть направилась к Лангру, часть к Бурбон-ле-Бэну. Одновременно в окрестностях города наблюдали кавалерию и артиллерию, также двигавшиеся на Лангр. В рядах союзников бравурных песен больше было не слышно. Шли молча шеренгами по 6 или 8 человек (в зависимости от ширины улицы), в руках несли ружья, барабаны за спинами, флаги были свернуты. Дарденн догадался: «Наши друзья русские наверняка были биты…»[1598]
Отступающий враг по отношению к местному населению всегда ведет себя брутальней, чем наступающий. То, что отношение солдат к шомонцам изменилось, видно по письмам Дарденна. Режим реквизиций уже не срабатывал, в Шомоне начались грабежи. Особенно Дарденна расстроила участь библиотеки: «разъяренные поражением под Бар-сюр-Обом, движимые чувством ненависти и мести и ищущие, как бы доставить наиболее возможно зло, солдаты прошлой ночью взломали двери амбара, и наши книги были разграблены»[1599]. Надо полагать, казаков в разграблении библиотеки колледжа было подозревать совсем уж как-то неловко, но несколько книг, видимо, пустили на розжиг костров.
Одними книгами, конечно, дело не ограничилось. «Грабежи продолжаются. Забирают все, что находят на наших мельницах; некоторые предприниматели разорены и потеряли всякую надежду даже в сердце своем». И все же Дарденн опять лукавит: «разорение предпринимателей» происходило не от грабежей в полном смысле слова. Это мэр под давлением ожесточенных военных вынужден был принимать непопулярные решения о реквизициях. Дарденн сам признает, что видел почтенного пожилого человека плачущим из-за этого. Члены муниципалитета были близки к панике.
То они решили броситься в ноги Александру I, чтобы он эвакуировал свои войска из города, «ввиду того враждебного отношения, которое они демонстрируют по отношению к жителям города и их собственности». Казалось, что поражение под Бар-сюр-Обом в большей степени раздражило именно русских солдат: «…они грозились подвергнуть нас разграблению, а атаковали только большим числом и по ночам»[1600].
То мэрия обратилась за помощью к Францу II. Но все было бесполезно. Суверены лишь сваливали вину за беспорядки на своих союзников, «жаловаться мэру кому-либо из них было бессмысленно». Однажды один садовник, чей дом был подвергнут грабежу и разорению, обратился с жалобами к проходившему мимо со своим адъютантом великому князю Константину: «Князь, я бедный садовник, который работает за кусок хлеба для пропитания жены и детей. У меня маленький домик и небольшой садик, а ваши казаки в данный момент разрушают мой дом, как если бы я их чем-то оскорбил, я же, напротив, кормил их своим хлебом и поил своим вином. Будьте добры, князь, предотвратите продолжение этого действия. Я буду всю жизнь молить за вас Бога». Князь очень удивился: «Где ваш дом? Где казаки?» «Вы тотчас же их увидите, князь, если соизволите пойти со мной». «Идем», — сказал Константин. «Господин, господин! Вот они снимают крышу с моего дома». «Ах! — вскричал Константин, узнав австрийскую форму, — это солдаты свёкра! Я не могу отдавать здесь приказы», — и, улыбаясь, удалился…[1601]
Аналогичную историю рассказывали и про императора Франца II. Как-то император Австрии, прогуливаясь на окраине города, увидел гусар, разбиравших дом на дрова. Но и он не успел спасти дом почти от полного разорения[1602]. Русских также, якобы, не смогло остановить от грабежа присутствие Александра I. Дарденн, правда, в этом случае никакой конкретики не приводит, ограничиваясь сентенцией: «…русские нанесенный ими ущерб возложили на солдат Австрии, а австрийцы — на русских: но и те, и другие принимали участие в грабежах и разорениях с большой охотой»[1603]. Анекдоты эти про суверенов и не боявшихся их присутствия солдат весьма сомнительны, хотя, конечно, внезапное появление отступающих войск союзников в Шомоне, естественно, вызвало «дровяной кризис».
Дарденн 25 февраля жалуется на опустошения и разорения в округе Шомона, 27 февраля он добавляет красок к этой своей картине, вспоминая Апокалипсис[1604]. Едва ли Дарденн посещал соседние деревни, писал он с чужих слов; 28 февраля он заверял: «…наша округа лишена всего. <…> Не найдете ни фуража, ни овса, ни мяса; вскоре не будет и хлеба: вражеские лошади поедают то небольшое количество зерна, что мы оставили»[1605].
Только начавшееся вновь наступление союзников поуспокоило страсти, порядок в городе был восстановлен. Вечерами русская гвардия играла для императора России, и любопытные шомонцы приходили послушать[1606].
В письме от 4 марта Дарденн пишет о размещении иностранных военных: «Дворы России, Австрии, Пруссии все время здесь, и мы вынуждены платить за эту честь. Здесь наплыв офицеров всех родов войск, не считая личной охраны трех суверенов, не считая трансильванских, венгерских и австрийских гусар, не считая роя казаков, так сказать, недисциплинированных бандитов, которые все разоряют и грабят, не считая нескольких корпусов других регулярных войск»[1607].
В доме, где он жил, если верить профессору, разместился 41 человек: офицеры, солдаты, женщины, слуги… а их нужно было накормить и обогреть. Его семье даже пришлось уступить свои кровати офицерам и самим ночевать у очага на тоненьких матрасиках[1608].
Между тем Шомон стал центром важных политических событий. В начале марта к императорам Австрии и России присоединился в Шомоне вернувшийся из Бар-сюр-Оба король Пруссии. В это время и был оформлен Шомонский трактат, провозгласивший продолжение войны до полной победы над Наполеоном[1609].
Официально об этом ничего не сообщалось, Journal administratif, politique et littéraire du département de la Haute-Marne упомянула о подписании этого трактата только 30 апреля 1814 г. о секретах дипломатии шомонцы ничего не знали. Но, не исключено, какие-то слухи до них доходили: Дарденн пишет в одном из писем от 10 марта, что «возможно, в Шомоне будет решена судьба Франции»[1610].
10 марта на улицах города была расклеена прокламация, в которой Бернадот, как это понял Жолибуа, пытался извиниться за свое участие во вторжении во Францию: он апеллировал к долгу перед народом, который доверил ему трон. Но, шептались французы, разве он ничего не должен Франции, которая является его родиной?[1611]
14 марта сначала король Пруссии, а затем император России и император Австрии покинули Шомон. Город почти полностью опустел; это одиночество резко контрастировало с шумом толпы, которая столь долго наполняла город[1612]. В округе Шомона резервы снялись с кантонир-квартир. Александр I направился в Труа.
Но военные операции скоро принесли новые потрясения шомонцам. 22 марта произошло сражение у Сен-Дизье, войска императора заняли город, и, если верить рапорту И. Пире, жители восторженно приветствовали французскую армию и жгли на радостях свечи. Затем расстреляли по доносу одного контрабандиста, скупавшего у казаков краденые вещи, и 23 марта Пире был уже в Жуанвиле, откуда вытеснил 60 русских драгун, ускакавших в Шомон. Как доносили из Шомона, направлявшиеся через этот город в Вокулер экипажи и обозы союзников разворачивались, узнав о взятии французами Сен-Дизье. Мэр Жуанвиля докладывал Пире, что ресурсы коммуны совершенно истощены реквизициями союзников, но все равно: «Да здравствует император!»[1613]. 23 марта в Шомоне не оставалось иных войск, кроме службы резерва генеральных квартир императоров России и Австрии, не было войск союзников и в округе Лангра. Утром 24 марта Пире был в Дулеване, в ходе разведки в сторону Коломбе-лез-Эглиза были пленены 15 русских фуражиров во главе с офицером и захвачены 12 телег с провиантом. Переночевав в Дэланкуре, Пире узнал, что русские полностью со всеми обозами эвакуировались из Шомона в направлении Лангра. 25 марта глава департамента Верхняя Марна Рэжекур покинул город, войска союзников эвакуировались на Лангр. 3-я легкая кавалерийская дивизия Пире 25 марта вошла в Шомон[1614].
25 марта Пире достались остатки военного магазина союзников и госпиталь, в котором находилось 500 раненых солдат союзников и 12 французских. Союзники оставили присматривать за ранеными 12 своих медиков. Пире приказал относиться к ним с уважением. К мэрам Бурбон-ле-Бэна и Нефшато были отправлены гонцы с известием о приближении к Шомону самого императора Франции и приказом организовать массовое сопротивление интервентам по примеру того, что имело место в Вогезах. По Шомону ходил слух, что Александр I убит, от того-то якобы союзные офицеры последние двое суток были столь печальны. Другие, правда, уверяли, что русский император жив, но ему ядром оторвало обе ноги. По случаю прибытия войск императора Франции город вечером был иллюминирован. Пире рапортовал: «…нас встречали как освободителей». Между тем запасы овса в военном магазине союзников оказались очень не велики, хотя с мукой дело обстояло несколько лучше. Пире приказал произвести в соседних коммунах соответствующие реквизиции, но, несмотря на всей усилия, фуража для его кавалерии катастрофически не хватало[1615].
Дарденн не жаловался на сей раз на реквизиции. Он писал, что утром 25 марта горожане и крестьяне из соседних деревень собрались в очередной раз на городском валу поглазеть, как противник эвакуировался из Шомона в сторону Лангра, их сердца переполняли нетерпеливое ожидание и радость. Несмотря на постоянные жалобы французов на тяжесть реквизиций и на обнищание населения до крайности, когда 25 марта в город вошли французские войска, и провиант, и водка для них нашлись. Дарденн писал об этом как о само собой разумеющемся; он специально оговорился, что дождь не стал помехой для шомонцев, чтобы отпраздновать вступление 25 марта в город французских войск[1616]. Стинакер, а вслед за ним и авторы коллективной монографии «Шомон под сапогом» обратили внимание на этот диссонанс между декларациями обнищания и угощениями соотечественников, впрочем, вполне объяснимый и понятный: «За здоровье французов!»[1617].
Казаки глазами Дарденна
28 марта французские войска вновь оставили Шомон, в город вновь вошли казаки. Дарденн писал 28 марта: «К полудню город охватил большой страх. Отряд казаков, двигаясь из Лангра, зашел и в наш город. При их приближении толпа выстроилась вдоль дороги, чтобы наблюдать их прибытие: среди толпы было много детей в военных костюмах, в касках, с патронными сумками из бумаги и деревянными саблями. <…> Некоторые из этих грабителей, без сомнения, думая, что то была пародия на русские или австрийские войска, направили на них опущенные пики, пугая. Толпа детей бросилась через поля врассыпную. Вслед за детьми испугались и взрослые, разбегаясь с криками, кто куда. Поспешил ретироваться и я. Один казак пустился по моим следам, потрясая пикой, в которой было 6 футов длины. Я остановился, как бы позволяя ему проехать. Он был уродлив, как дьявол, и в лохмотьях, как нищий. Он меня спросил на плохом жаргоне[1618], который я больше уловил, чем понял, оста лись ли французские солдаты в Шомоне. После моего отрицательного ответа он пустился галопом по улице, подражая примерно двадцати своим товарищам, которые также пустили своих лошадей с большой скоростью»[1619].
Тяга к зрелищам и любопытство оказались сильнее страха. Французы не только провожали, но и встречали войска союзников. Городские валы играли роль скамеек в амфитеатре, а дорога к городским воротам — роль сцены. Самым же экзотическим и в то же время опасным, а оттого особенно притягательным, зрелищем были, безусловно, казаки.
Описания казаков занимают в повествовании Дарденна весьма значительное место: где-то он просто упоминает это олицетворение варваров, где-то подробно описывает их внешний вид, вооружение, лошадей, похороны, священников и т. д.
Описанию вюртембержцев, которые первыми из союзников вошли в Шомон, Дарденн не уделяет внимания. Другое дело — казаки, появившиеся в городе в большом количестве с переездом сюда Александра I[1620]. Помимо казаков из личного конвоя императора России и из конвоя главной квартиры генерала от инфантерии М.Б. Барклая де Толли Дарденн мог видеть казаков, находившихся при генерал-интенданте всех действующих армий генерал-майоре Е.Ф. Канкрине (3-й Черниговский казачий полк Внутреннего ополчения по состоянию на 29 октября 1813 г. в числе 114 чел. под командованием капитана С.С. Шапошникова-Сахнова). Кроме того, под началом генерального полицмейстера всех действующих армий генерал-лейтенанта Ф.Ф. Эртеля находился 2-й полтавский казачий полк в 369 чел. (по состоянию на 29 октября 1813 г.)[1621], 2-й и 11-й башкирские полки — «на военных дорогах»[1622].
29 января Александр I появился в Шомоне, 30 января Дарденн подготовил письмо, в котором детально описал прибывших в город казаков. Он акцентирует их внешний вид: физические параметры, грубую одежду и т. п. Дарденн обращается к своему другу: «Вообразите себе людей достаточно посредственного внешнего вида, среднего роста, с бородой, как у козла, и некрасивых, как обезьяны»[1623]. Их одежда — свободное платье, напоминающее сутану священника. Некоторые из них носят высокие цилиндрические шапки, некоторые — круглые и плоские, наподобие наших овернцев; «некоторые одеты в овчинные полушубки, предохраняющие их от холода, некоторые же <…> носят на своих плечах широкий плащ из шкуры медведя. <…> в целом они были весьма оборваны»[1624]. «Все они верхом или на повозках, их лошади мне показались сильными и скороходными, так же как тощими и нескладными <…> седло высокое и позволяет хорошо обозревать со спины лошади: сюда казаки обычно и утаскивают свою добычу. <…> Они не пользуются шпорами, а понукают лошадей с помощью своего рода бича: вооружены они саблями или пиками длиной от 8 до 10 шагов, с которыми, как говорят, управляются с необычайной ловкостью. Они совершенно не имеют униформы, одежда их различных цветов, часто рваная или латаная. Казаки — настоящие канальи России. И это завоеватели Франции! До какой степени деградации мы докатились!»[1625]
Эта «оборванность», эти «медвежьи шкуры» способствовали формированию в сознании читателя «варварского облика» казаков, которые временами представлялись профессору больше зверьми, чем людьми или, в лучшем случае, «полулюдьми-полуживотными», «канальями, от природы склонными к воровству»[1626].
Обитают казаки «по праву завоевания, — писал профессор, — в районе Азовского моря, на берегах античного Танаиса». Видимо, Дарденн действительно прочел кое-что в библиотеке колледжа о казаках, он старается продемонстрировать некоторую осведомленность: «Есть казаки, которые называются регулярными, они сведены в полки и менее гнусны, чем те, о которых я вам говорил, хотя принадлежат одной нации: они хоть немного соблюдают воинскую дисциплину, в то время как первые к ней совершенно неспособны и большие воры по своему призванию: склонность к грабежу — в их природе, и, когда они не могут больше грабить врага, они грабят своих офицеров и друг друга»[1627]. Дарденн описывает страсть казаков к грабежам как черту национального характера. Просто регулярные казаки более дисциплинированны, а вот у нерегулярных казаков эта страсть проявляется спонтанно и перманентно. В городе они еще сдерживают себя, опасаясь шпицрутенов, а в деревнях же ведут себя нагло и разнузданно: «…только и рассказывают об их вызывающих сожаление опустошениях и разбоях»[1628].
Лично убедиться в природной наклонности казаков к грабежам у Дарденна не было времени (да и в дальнейшем у него не будет неприятностей подобного рода). Он доверился либо книгам, либо слухам[1629]. Дарденн не только описывает казаков как грабителей и насильников: он старается убедить читателя в их немотивированной жестокости, что делает их просто монстрами. В письме от 5 февраля он пишет, что жители деревень стали жертвами солдатской брутальности казаков: они не пощадили ни женщин, ни детей: «…в соседней деревне беспорядки были столь нестерпимы, что потерявшие всякую надежду крестьяне оставили ее и пошли со своими женами, детьми и скотиной, что удалось спасти от солдат, искать укрытия в соседнем лесу. Но через несколько дней так похолодало, что некоторые из них, находясь на краю гибели, осмелились вернуться к своим очагам. Однако на половине дороги они были полностью раздеты оголтелой толпой казаков, которые сопровождали грабеж самым недостойным обращением. <…> в другой деревушке беременная женщина была убита ударом русского солдата, а бросившийся ее защищать муж был избит и тяжело ранен!!»[1630] Дарденн ставит два восклицательных знака: слухи действительно возмутительные. Конечно, Дарденн сам этого ничего не видел, но рассказы о происходящих в округе беспорядках слышал.
Действительно, разговоры о разнообразных жестокостях и насилиях, чинимых союзниками в округе пошли в городе еще в конце января, когда в покинутый наступающей армией Шомон стали приходить крестьяне, прятавшиеся до этого от солдат союзников в лесах. В город они шли, возможно, и потому, что их оставленные в деревнях без присмотра дома были разграблены или сожжены. В городе же никто, кажется, не ставил под сомнение рассказы этих бездомных и голодных страдальцев, взывающих к милосердию и давящих на жалость.
Дарденн именует казаков «истинными солдатами грабежа», которые в любимом деле устали не знают. Он рассказывает историю какой-то женщины, которая пошла на мельницу перемолоть несколько горстей зерна: так казаки и зерно отняли, а «чтобы заставить женщину молчать, истязали ее, что, видимо, по мнению представителей этих северных орд, должно было служить ей утешением». Дарденн оговаривается, что в Шомоне три суверена со своей полицией, министрами и советниками еще предохраняли город от грабежа. Но другое дело в деревнях: «…нам угрожает самый ужасный голод и ничто не может быть в безопасности, даже сами наши жизни»[1631]. Дарденн жалуется на разорения, чинимые в пригородах Шомона: пока «русская пехота проворно дефилировала среди городских стен», «казаки развлекали себя разорением домов в фабурге», «каждый день мы видим или слышим, что несколько домов было разграблено и разрушено: это следствие солдатской распущенности»[1632]. Дарденн утрирует относительно «развлечений»: в первую очередь речь идет о домах, разрушенных оккупантами в поисках дров: оконные рамы, двери, библиотечные стеллажи, мебель (а иногда крыши и стены) служили топливом для бивуачных костров.
Администрация города пыталась противодействовать этому разорению как общественных зданий, так и частных жилищ. Мэр распорядился спилить деревья на бульварах, но к разочарованию мэра оказалось, что свежеспиленным деревьям «казаки и австрийцы предпочитают для своих бивуачных костров сухие дрова»[1633]. Антрэ удалось установить, что таким образом в Шомоне пострадало около 40 жилищ[1634].
Казаки — не просто экзотические персонажи разыгрывавшейся на глазах Дарденна французской драмы: профессору в отблесках пламени мерещилось что-то инфернальное. Он писал, что каждый бивуак имел в центре костер, выложенный вокруг одного или двух стоящих вертикально брусов, к которым были привалены более мелкие балки, стулья, двери и т. п… Огонь от костра «поднимался к солнцу как пламя холокоста. <…> Не хватало жертвы. Кто знает, не расхрабрятся ли господа Казаки до того, чтобы взять кого-нибудь из нас в качестве жертвы для полного своего удовлетворения?»[1635] В другом послании несостоявшийся священник обращается к той же теме искупительной жертвы. «Вокруг этого костра двенадцать безобразных казаков степенно курили, восседая в креслах. Так рисуют Сатану и его министров инфернального двора или помощников инквизитора при аутодафе. Не хватало только жертвы. Наши сограждане, жертвы их эксцессов, стонали, но боялись жаловаться. К кому, впрочем, могли они адресовать свои жалобы? Какой командир мог остановить это опустошение?»[1636]
Особое внимание Дарденна привлекла церемония похорон казака по православному обряду. «Сегодня, — писал он 3 марта 1814 г., - предали земле скончавшегося от ран одного казацкого офицера». Профессор полагал, что, судя по почестям, это был один из командиров. Тело было одето в офицерский мундир и завернуто в розовый сатин, по углам гроба положили серебряные галуны, зажгли восковые свечи, двери в церковь оставались открытыми в течение нескольких часов. Затем появился, как пояснили Дарденну, «архимандрит в сопровождении другого священника или попа». Еще два священника, как писал Дарденн, участвовали в этой церемонии, «но с таким безразличным выражением лиц, как будто они занимались делом мало их интересующим». Впрочем, профессору была в диковинку даже православная манера креститься. Дарденн опять не удержался от обвинения казаков в грабежах: «Я имел любопытство наблюдать эту церемонию до конца и смешался с толпой всхлипывающих казаков, которые оплакивали останки офицера, часто сопровождавшего их и в сражении, и в грабеже», и вообще эта картина похорон ему показалась в целом «неразумной и варварской»[1637].
В 36-м письме Дарденн писал: «У меня квартирует русский офицер редкого политесу, он очень доволен тем, что живет у меня, и даже полагает, что я его слишком хорошо кормлю, угощаю слишком хорошими винами и т. д. <…> Это сын одного казачьего гетмана (hetman), который сопровождал Александра и который несколько раз меня благодарил за добро, что я сделал для его сына. Мой офицер знал только три слова по-французски и вставлял их кстати и некстати, вызывая у меня улыбку. Он звал меня „мой дорогой друг“; впрочем, как и всех других обитателей моего дома; и перед тем как произнести эти три слова, он откашливался, вздыхал, и беседа этим и заканчивалась, или же продолжалась посредством жестикуляции. Это добрейшей души военный»[1638]. В письме от 6 марта Дарденн писал: «Мой офицер имел в своем распоряжении казака, который выполнял его поручения. Вчера этот солдат принес овцу и две курицы. Офицер настойчиво мне их предлагал. Свое предложение он сопровождал повторяемым на разные лады обращением „дорогой друг“ и комичной жестикуляцией. Я отказался их принять и сказал, что никогда не смогу их есть, думая, что они могли бы украдены у наших крестьян. Другой русский офицер, который присутствовал в этот момент и который немного говорил по-французски, воскликнул: „Добропорядочные французы!“ Казак унес обратно свою добычу»[1639].
Варварству в отпускании религиозного культа соответствует варварство в области социальных отношений. Дарденн описывает отношения между квартировавшим у него казачьим офицером и его денщиком.
Юный слуга этого офицера, «несчастный раб», ночевал у костра на овчине, а с наступлением дня занялся приведением в порядок белья, платья и других вещей своего хозяина, с появлением которого раб с быстротой молнии вскакивал и неподвижно замирал у стены. Если его хозяин приказывал ему что-нибудь, то приказ исполнялся тотчас же. Несчастный молодой человек не сводил глаз со своего хозяина почти так же, как это делают «обезьяны, которых вы видели скачущими и танцующими на улицах». Дарденн уверяет, что однажды за незначительный проступок офицер хотел было даже ударить своего слугу, и только заступничество профессора избавило бедолагу от побоев. Офицер же бросил: «Мой дорогой друг, с этими шельмами ничего нельзя будет поделать, если не обходиться с ними строго»[1640].
Этот же офицер как-то раз довольно проворно помог ему вернуть украденный секач, с которым профессора много связывало со времен путешествия по Пиренейскому полуострову. Когда Дарденн пожаловался офицеру на пропажу, русский очень рассердился и приступил к допросу своего денщика. Тот сначала все отрицал, но через четверть часа со многими извинениями топор вернули, лишь бы потерпевший не поднимал шумиху. Дарденн писал: «Я вам все это сообщаю, дорогой друг, чтобы вы могли понять ту власть, какую русский офицер имеет над солдатом, и насколько последний боится избиений. Относительно той части населения, которая в России находится под унизительным ярмом рабства, я имел долгую дискуссию с офицером»[1641].
В письме от 6 марта Дарденн, кратко пересказывает содержание дискуссии между ним и его постояльцем о крепостном праве. Русский уверял, что в России крестьяне самые счастливые во всей Европе: хозяин предоставляет крепостному и кров, и пищу. Дарденн же настаивал, что самый драгоценный дар — это свобода, и никакой пищей ее потерю компенсировать нельзя[1642].
Русский офицер акцентировал постоянную заботу хозяев о своих крестьянах, а французский профессор напирал на ущемление прав личности. Переубедить этого русского, который должен был унаследовать от отца 2000 крепостных, не удалось.