моей судьбы.
Гарфилд вернулся; его красивое лицо было задумчиво. Мы выжидающе смотрели на него.
— Какие новости? — спросил некий сенатор с Запада; его длинная белая бородка пожелтела от табачной жвачки.
— Завтра их узнают все. — Гарфилд мрачно опустился на стул. — Это записка от Блейна. Сегодня днем он был у Маллигана в его гостинице, и они пришли к какому-то соглашению. Так или иначе, Блейн сейчас изучает эти письма.
— Мистер Блейн заполучил письма? — Я был уверен, что ослышался.
Гарфилд кивнул.
— Да. Маллиган, видимо, оказался очень покладист. Конечно, он понимает значение этих писем как для Блейна, так и для руководства нашей партии и всей страны в целом.
Сенатор с Запада зааплодировал.
— Выдержке Блейна можно только позавидовать.
— Что ж, — сказал Гарфилд таким тоном, словно цитировал Цицерона, — удача сопутствует смелым. — Очевидно, он сказал то, что думал; не знаю, конечно, слышал ли он, что говорил.
Я не мог дождаться момента, чтобы рассказать это Нордхоффу. Он ждал меня в баре «Уилларда». Как всегда, оказалось, что ему известно больше, чем мне.
— Я только что от Маллигана. Свет не видел такого дурака. — Нордхофф был не вполне трезв, что случается с ним крайне редко, и вне себя от бешенства.
Складывается следующая картина:
— Маллиган стригся в «Риггс-хаус», когда туда явился Блейн. Мне не нужно объяснять, что их разговор подслушивали. — Нордхофф мастерски умеет заставить людей рассказать то, что ему нужно; недаром он часто уподобляет, себя детективу, идущему по следу похищенной наследницы; в данном случае наследница — это сама республика, а похитители — законно избранные народные представители. — Блейн сказал ему: «Значит, вы мой враг». Затем он напомнил, что Маллиган когда-то служил бухгалтером у блейновского шурина и в возникшем между ними конфликте Блейн принял сторону шурина. Он это недаром припомнил. Наверное, как следует подготовился. Получается, что Маллиганом двигало личное озлобление.
Чернокожий официант принес нам еще виски, и теперь у меня раскалывается голова. Кстати, забавно, что насморк у меня совсем прекратился. Здесь все поспевает раньше, чем в долине Гудзона, и сезон пыльцы — или что это там было — давно прошел.
— Затем Блейн говорил с Маллиганом без свидетелей. Вскоре после этого я разговаривал с Маллиганом: у нас оказались общие знакомые.
— Вымышленные?
Нордхофф тявкнул.
— Почти. Так или иначе, я заставил его разговориться. Правда, большого смысла в его словах не было. Он стоял в холле «Риггс-хаус» с таким видом, будто его стукнули по голове чем-то тяжелым; впрочем, именно это мне и хотелось сделать.
— Каким образом Блейн выманил у него письма?
— Слезы. Призыв к патриотическим чувствам. Не говоря уже о том, что он предложил эти письма купить.
— Почем?
— Такие вещи Блейн умеет обтяпывать весьма ловко — за казенный счет. Он предложил Маллигану пост консула.
— Великий боже! — воскликнул я и тут же ностальгически вспомнил мой старый пост, пожалованный мне президентом Ван Бюреном просто потому, что мы с ним были сводные братья. — Итак, Блейн получил письма, а Маллиган…
Нордхофф покачал головой.
— Ничего Маллиган не получил. Во всяком случае, божится, что ничего. Он получил от Блейна обещание вернуть письма после того, как Блейн и его адвокаты их изучат. Я спрашиваю вас, Скайлер, была ли когда-нибудь на свете — после змия в саду Эдема — такая лживая тварь, как Блейн?
— Конечно, Маллиган больше этих писем не увидит.
— Как, скажите, как он это делает? — Нордхофф со стуком опустил свой стакан на стойку, вспугнув черного официанта. К счастью, мы были в баре одни.
— Что ни говорите, он умен. И вероятно, намерен стать президентом.
— Нет! Никогда! Он обманул свое время.
2
Я сижу на галерее для прессы в зале заседаний палаты представителей. Несмотря на тесноту, я устроился вполне удобно и могу даже без особых затруднений, писать. Галереи переполнены. В зал палаты сегодня втиснулся весь сенат; сенаторы сидят, стоят в проходах, вдоль стен. Страна ждет речи Блейна.
Сегодня пятое июня. Через девять дней в Цинциннати открывается конвент республиканской партии. Если Блейн рассчитывает на выдвижение своей кандидатуры, то сегодняшняя его речь должна быть самой красноречивой и, разумеется, самой правдивой за всю его примечательную политическую карьеру. В воздухе такое ощущение, будто сегодня здесь творится История, но и театральное действо, конечно, тоже.
Я уже отправил одну корреспонденцию в «Геральд», рассказав, как Блейн выманил у Маллигана письма для «ознакомления». Ясное дело, Блейн не только отказался вернуть письма Маллигану, но и предоставить их комиссии конгресса. Есть опасность, что его теперь обвинят в неуважении к конгрессу, а среди наиболее рьяных демократов возникло даже движение за исключение его из палаты представителей. На все вопросы «почему?», «что?» и «каким образом?» он отвечал только одно: «Подождите до понедельника».
Что ж, сегодня понедельник… Блейн только что появился в зале заседаний. Его окружили республиканские члены обеих палат. Ему пожимали руку, его похлопывали по плечу, что-то шептали в большие и сегодня изрядно красные уши. Блейн спокоен и сдержан.
Он только что посмотрел на галерею для прессы. Увидев меня, он потрогал свою щеку и подмигнул мне, напомнив про удаленный зуб и его другую речь, которой я не слышал. Помахал рукой многочисленным друзьям. Сел на свое место. Когда он медленно извлек из бокового кармана сюртука толстый пакет, все глаза были устремлены на него. Раздался протяжный вздох: письма.
Блейн небрежно положил пакет на столик. Гул ожидания в зале (остальное я дописываю в «Уилларде»). Момент настал.
Блейн встал, и спикер, мистер Керр (болезненного вида человек, которого недавно обвинили в том, что он за деньги устраивал чьих-то сынков в Вест-Пойнт), в порядке личной привилегии предоставил слово достопочтенному джентльмену из штата Мэн.
Блейн начал пианиссимо. С печалью в голосе он говорил о партийных страстях, раздирающих палату представителей. Он счел своим долгом напомнить, что два члена комиссии, которая его преследует, во время Гражданской войны служили в армии мятежников. Это вызвало неодобрительный гул конгрессменов от южных штатов и более громкие, возмущенные выкрики республиканцев в адрес южан. Мистер Керр призвал конгрессменов к порядку.
Блейн разыгрывал свою обычную карту: ложные обвинения становятся возможными, коль скоро судороги ужасного конфликта до сих пор раздирают плоть американской политики. Из-за своей неколебимой любви к Союзу штатов он нажил себе врагов. Он знает это. Он их прощает.
Письма. Блейн благоговейно заговорил о священном и нерушимом праве неприкосновенности частной переписки между джентльменами. То, что предназначается для глаз одного человека, никоим образом не касается больше никого на свете. В его устах это сомнительное утверждение прозвучало так, будто оно — тот самый фундамент, на котором покоится американская конституция и право всего цивилизованного мира.
Но вот голос Блейна начал подниматься, его лицо стало красным, как уши. Черные глаза горели. Голос звучал как орган, у которого то и дело переключают регистры. «Я отвергаю право палаты представителей требовать от меня предоставления этих писем. Впрочем, я не боюсь показать их». Я пишу это по памяти и, быть может, несколько перефразирую. «Сдава всемогущему, мне нечего стыдиться. Я могу их показать. Вот они!»
Блейн поднял пакет над головой для всеобщего обозрения. «Это тот самый пакет. И с чувством унижения, с чувством обиды, которое я не собираюсь скрывать, с чувством… — голос его гремел, как труба, когда он произносил следующее слово, — возмущения, которое испытал бы любой человек на моем месте, я сейчас зачитаю эти письма с этой трибуны, вверяя свою судьбу сорока четырем миллионам моих сограждан».
Это был восхитительно-бесстыдный спектакль. Блейн читал что-то из одного письма, потом из другого, перескакивал с одного на другое, что-то объяснял; и все это в такой внешне искренней, такой доверительно-честной манере, что даже слушатели, убежденные в том, что Джеймс Г.Блейн — отъявленнейший американский злодей, были один за другим заворожены этим человеком.
Хотя даже девятилетний ребенок понимал, что Блейн читал лишь то, что сам выбрал, это не имело никакого значения. Его праведный и чарующий голос дожно было слушать часами. И мы слушали, пока я не почувствовал, что моя левая нога совершенно онемела, потому что я слишком долго сидел, стиснутый, в одной и той же позе. И именно в этот момент, точно находясь в сговоре с моей ногой и уловив мгновение, когда внимание аудитории начинает иссякать, Блейн швырнул пакет с письмами на стол, словно обессилев от всего этого действа.
«Довольно! Письма теперь войдут в анналы конгресса, и весь мир сможет их прочитать. Но продолжат ли мои преследователи свои низменные нападки? Продолжат ли?»
Блейн драматично повернулся к проходу, который отделяет демократов от республиканцев. Он показал пальцем на Проктора Нотта.
«Вы, сэр, достопочтенный председатель комиссии, которая проявила такой интерес к моим делам, к моей личной и доверительной корреспонденции. Надеюсь, вы удовлетворены». Очень умно: не задавать вопрос, а утверждать.
Затем Блейн сказал, что его невиновность покоится на показаниях некоего Джошуа Колдуэлла из Лондона. Блейн спросил председателя Нотта, получил ли он сообщение от мистера Колдуэлла.
Нотт поднялся; он явно был раздражен. Он ответил, что не располагает адресом Колдуэлла.
— Но вы получили от него сообщение?
— Я отвечу через некоторое время, — замялся Нотт.
— Я требую немедленного ответа.
Напряжение в зале достигло предела: все глаза были устремлены на этих двух людей.
— Я получил сообщение, предположительно исходящее от мистера Колдуэлла.
Блейн стремительно нанес завершающий удар. Когда поступила телеграмма? Почему она не была приобщена к делу? Нотт, заикаясь, пытался что-то сказать. Голос Блейна гремел: